В ясные ночи «Ваверли» можно было разглядеть с Парнелл-стрит – огромный и сонный мыльный пузырь, розовый, лиловый, зеленый, неторопливо всплывал, пробуя взмыть над холмами. Фаррелл с Джулией шли, обняв друг дружку за талии, тесно прижавшись и предаваясь любимой игре, состоявшей в том, чтобы горланить на два голоса какое-либо немыслимое сочетание двух песен. Фаррелл заунывно выводил «Il йtait une bergиre[3]», а Джулия с ликованием в голосе изничтожала песенку «Доброго утра, милая школьница».

Очутившись перед «Ваверли», оба примолкли. Они стояли под опускной решеткой, марципановое сияние било им прямо в глаза. Лишь несколько разрозненных машин разглядел Фаррелл на автостоянке и несколько человек, стеснившихся у боковой двери, но и при этом отель словно бы источал переливы звука и света, подобно акации порой медосбора. Джулия, ткнувшись носом ему в плечо, сказала:

– Вот бы где тебе дать как-нибудь концерт. Лучшей обстановки для музыки не придумаешь.

Фаррелл не ответил, и она, подняв голову и удивленно глядя на него, сказала:

– Ну вот, я тебя расстроила. Я чувствую, как ты помрачнел внутри. В чем дело, Джо?

– Да ни в чем, – ответил Фаррелл. – В общем-то я больше не даю концертов, особенно в хорошей обстановке. От нее музыка кажется еще мертвее, чем она есть, а мне этого не нужно. Что она мертва, я и без того уже знаю.

– Старый дружок, – сказала она. – Нежная страсть моей юности и луна моего наслаждения, мне больно ранить твои чувства, но ты далеко не единственный, кто исполняет в этом городе ренессансную музыку. Пока я не переехала сюда, я в жизни не видела такого количества классических гитаристов, контр-теноров и маленьких ансамблей, что-то пиликающих по вторникам в студиях звукозаписи. Да тут камень кинь на первом уличном углу и попадешь в человека, который играет Дауленда. Каким это образом она может быть мертва, если едва ли не все на ней помешались?

– А таким, что мир, в котором она звучала, исчез, – ответил Фаррелл,

– тот мир, в котором люди, прогуливаясь, насвистывали эту музыку. И все певцы мадригалов в нашем мире не способны снова сделать реальным тот, другой. Это как с динозаврами. Мы можем восстановить их до тонкостей, кость за костью, но мы все равно не знаем, как они пахли, или насколько большими казались, когда стояли в траве под ископаемыми гигантскими папоротниками. Даже солнечный свет мог тогда быть другим, даже ветер. А что могут сказать тебе кости о ветре, который больше не дует?

С улицы вывернула машина, загрохотала по дурацкому подъемному мосту, они отступили в сторону, пропуская ее. Вид у водителя был кислый и смущенный. Джулия сказала:

– Никакой мир не вечен. Ты что же, хочешь, чтобы люди не играли больше Моцарта по той причине, что они уже не способны слышать его музыку так, как слышали уши, для которых он ее предназначал?

– Я не совсем это имел в виду, – начал Фаррелл, но перебил сам себя:

– Да Господи, пожалуй, именно это. Музыка должна быть частью обыденной жизни. И исполнение сочинений любого композитора следует прекращать со смертью последнего человека, знавшего, какой смысл этот композитор в них вкладывал. Последнего, кому были знакомы шумы. В том, что я играю, присутствуют колокольчики на ногах ловчих птиц, мельничные колеса, копья, все разом втыкаемые в землю. Выливаемые из окон ночные горшки. Рядами бьющие воду весла. Люди, орущие, когда палач поднимает над головой чье-то сердце, чтобы они его увидали. Я же не могу услышать эти шумы, я просто играю ноты. Следует запретить.

Джулия, немного нахмурясь, сбоку разглядывала его.

– Самого главного, – сказала она, – никто в тебе не заметил, верно? Ты вовсе не склонный к компромиссам, легко приспосабливающийся тип. Ты озверелый фанатик. Пурист.

– Нет, – сказал он. – Это как с моими разъездами. Куда бы я ни заехал, меня везде изводит одно и то же желание. Везде – в Ташкенте, в Калабрии, в Восточном Цицеро. Мне каждый раз хочется родиться здесь, вырости, узнать об этих местах все, что можно, и умереть, проведя жизнь в диком невежестве. А так – приехал-уехал – это мне не по сердцу. Наверное, то же и с музыкой. Запахи, шумы. Я понимаю, это глупо. Давай вернемся к тебе.

Джулия взяла его под руку. Фаррелл ощутил, как она вдруг беззвучно хмыкнула, и ему показалась, будто этот смешок, словно воздушный змей, норовит сдернуть его с места. В сиянии «Ваверли» почти черные глаза ее стали золотистыми и прозрачными.

– Ладно, – сказала она. – Пойдем. Я отведу тебя туда, где звучат шумы.

Дома, пока Фаррелл стоял, почесывая в затылке, она вихрем пронеслась по стенным шкафам и с той же живостью принялась рыться в ящиках и сундуках, выбрасывая на кровать за своей спиной яркие, мягкие одеяния. Фаррелл изумленно копался во все растущей куче трико и туник, двурогих головных уборов, богато изукрашенных чепцов; длинных, отделанных мехом и фестонами платьев с разрезами от талии до подруба, с колоколообразными рукавами; тупоносых туфель и туфель с загнутыми носами; плотных, похожих на мулету, пелерин. Он примерил высокую, с круглой тульей шляпу, что-то вроде мехового котелка, и снял ее.

– Мне нравятся костюмированные вечеринки, – решился он, наконец, – но это не совсем то, о чем я говорил.

Джулия ненадолго прервала свою бурную деятельность и взглянула на него поверх радужных кип, по лицу ее знакомым всплеском пронеслось приязненное раздражение.

– Это не костюмы, – сказала она, – это одежда.

Она швырнула ему рейтузы – одна штанина в белую и черную вертикальную полосу, другая ровно белая.

– Примерь-ка для начала вот эти.

– Ты все это сама сделала? – он присел на кровать, чтобы снять полуботинки, слегка повредив при этом похожую на мечеть шляпу. – Не дешевые у тебя хобби, любовь моя.

Джулия ответила:

– Они совем не такие экстравагантные, какими кажутся. Большая часть тканей – синтетика, я очень часто использую махровую ткань, кое-что делаю из одеял и грубой фланели. Хотя есть там и бархат, и шелк, и тафта, и обивочная парча. Беру, что есть под рукой, разве только находятся люди, готовые заплатить за нечто особенное. Нет, это трико на тебе мне, пожалуй, не нравится. Попробуй лучше коричневый жупан.

– Коричневый кто? – Джулия ткнула пальцем в мантию с высоким воротом, широкими рукавами с черным подбоем и с полами, которые застегивались на эмалевое кольцо. Послушно втискиваясь в нее, Фаррелл спросил:

– Что за люди такие? Для кого ты все это делаешь?

– Все тебе, дорогой, открою, – ответила Джулия хриплым цыганским шепотом. Некоторое время она, покачивая головой, отрешенно созерцала Фаррелла, словно он был эскизом костюма, наброском линий и складок. – Пожалуй, ничего, хотя нет, не знаю. Жалко терять твои ноги. Нет.

В конце концов, она остановилась на однотонных рейтузах и темно-синем дублете, расшитом зелеными ромбами и лилиями. К талии дублет резко сужался, вдоль рукавов его, с внутренней стороны, шли до самых подмышек разрезы. Еще она дала ему открытые, остроносые туфли и мягкую бархатную шапочку и, покончив с этим, радостно сказала:

– Одевать тебя – одно удовольствие. Я бы могла играть с тобой целый вечер. Иди, полюбуйся на себя.

Фаррелл стоял перед зеркалом долго – не из тщеславия, но из желания лучше узнать худощавого, горящего яркими красками незнакомца, увиденного в стекле. Лицо под высокой шапочкой было моложе, чем у Фаррелла и по-другому устроено: удлиннился нос, гораздо круче изогнулись своды глазниц, лоб стал круглее, таинственные тени залегли вокруг широкого рта, и весь склад этого лица стал вдруг таким же невозмутимо спокойным и глубоким, столь же готовым к неумышленному насилию, как у рыцаря, вырезанного на крышке гробницы, или ангела в витражном окне. Это я? Нет, это свет здесь такой или, может быть, покоробилось зеркало. Он видел, как за его спиной раздевается Джулия, как она, закинув голову, возится с молнией. Мужчина в зеркале наблюдал за ней, время от времени бросая на Фаррелла недолгие взгляды. Так это я? Мне хочется быть им? Для себя Джулия выбрала простое длинное платье, темно-зеленое, облегающее, а поверх него надела подобие начинающегося прямо от плеч двухстороннего фартука, примерно такого же оттенка, как ее кожа – чистый, бледный янтарь. Передняя половина и задняя соединялись лишь на плечах и у бедер. Джулия сверху вниз провела ладонями по темным элипсам и сказала Фарреллу:

– Вот это у них называлось Вратами Ада.

– И далеко они забредали сквозь эти врата? – поинтересовался он.

Джулия хихикнула.

– Это строгий наряд, его назначение – сдерживать. Вообще одежда высокого Средневековья самая чувственная из всей, какую когда-либо носили. Я как-то сшила для леди Хризеиды платье… – она запнулась и, помолчав, спросила: – Ты еще не начал теряться в догадках, куда это я тебя собираюсь свести? Что ты об этом думаешь?

– Я по-прежнему думаю, что это костюмированная вечеринка. Ну, если очень повезет – костюмированная оргия.

Джулия не засмеялась. Она произнесла очень тихо:

– Это случилось однажды. Тебе бы не понравилось.

Короткий зеленый плащ на нем, серый, подлиннее, на ней, свободные волосы укрыты капюшоном, и выйдя за ним в млечную ночь, она сказала:

– Придется тебе вести мотоцикл. Я подскажу, куда ехать.

Фаррелл поморгал, разглядывая BSA, походивший на присевшую у обочины дождевую тучу. Джулия вложила ключ ему в ладонь.

– Я в этом наряде вести все равно не могу, а мне почему-то хочется сегодня взять BSA. Тебе же всегда нравилось править моими машинами.

– Только не на карнавале, – проворчал он. – Это дурная примета, унижать BSA.

Впрочем, он уже отпирал замок на передней вилке – с нетерпеливой жадностью, но и с должным почтением. Мотоциклы Джулии всегда казались ему прирученными демонами, гибридами гиппогрифов с боевыми быками.

Джулия жила в трех кварталах от Парнелл-стрит, почти на той невидимой линии, что отсекает студенческую часть Авиценны от всего остального. Она сидела в седле боком, легко придерживаясь одной рукой за талию Фаррелла, уже осторожно ведшего BSA вверх по Парнелл-стрит.

– Совсем как в Лондоне, – сказала она, – когда мы тайком сбегали по ночам, чтобы ты смог поупражняться. Поскольку у тебя не было пропуска.

– А у тебя прав на вождение мотоцикла. Ты производила на меня сильное впечатление – так лихо умыкала мотоциклы и все такое.

– На самом деле, права у меня были, я просто не успела их получить. Но так тебе было интереснее, – она указала ему на север, в сторону университета.

Каждый магазинчик грамзаписей работал сегодня допоздна, и все приемники в автомобилях, все кассетники вопили в голос, динамики взревывали сзади и спереди, как распалившиеся аллигаторы. Фаррелл легко скользил по Парнелл-стрит, пронизывая, словно ныряльщик, переменчивые течения, температурные и звуковые слои. Улица вскипала и погромыхивала, купаясь в собственном маслянисто-лимонном свечении – хотя бы в эту субботу отзываясь прежними временами, когда на каждом углу размещался арабский базар, и все дверные проемы населяли любовники, негоцианты и воры, трубадуры и дети с целлофановыми глазами и леденцовыми лицами. Джулия, прижавшись к спине Фаррелла, тихо напевала ему в ухо:

Ведьма верхом В небе ночном, Черт и она на пару…

Невероятно высокий и до невозможного тощий черный мужчина стоял в середине улицы, мягкими нырками склоняясь, чтобы вглядеться в лица проезжающих мимо водителей, и отпуская их преувеличенно плавным благословляющим взмахом руки. BSA миновал его со скоростью, чуть большей скорости пешехода, так что у него хватило времени изучить лица Фаррелла и Джулии, важно похлопать их по головам и поклониться. Лицо его казалось вогнутым, отшлифованным, гладким, как старая деревянная ложка. Они услышали голос, слабый, потерянный и пересмешливый:

– Передайте девочке привет от меня. О, скажите Эйффи Шотландской, пусть не забывает Пресвитера Иоанна.

За спиной Фаррелла Джулия резко сказала:

– Сверни здесь.

Фаррелл кивнул негру и, миновав кинотеатр с рекламным навесом над входом, обещавшим ретроспективу Ронды Флеминг, и опять оказавшись во тьме, бросил мотоцикл вверх по холму.

– Вот это уже на что-то похоже,– радостно объявил он через плечо. – Пресвитер Иоанн, Индийский и Африканский, тот у кого в поварах ходил король, а в постельничьих архиепископ. Этот там находился Источник Молодости, в царстве Пресвитера Иоанна.

Джулия не ответила, и Фаррелл задумчиво продолжал:

– И Эйффи Шотландская. Тоже что-то очень знакомое, похоже на имя из старой баллады, – на самом деле имя напомнило ему теплую, пощипывающую, как слабая кислота, воду плавательного бассейна и Крофа Гранта, ворчливо жалующегося на девчонку, которой он побаивается. – В этом городе всегда водились глубоко эрудированные психи.

– Он не псих. Не называй его так, – голос Джулии был резок и глух.

– Извини, – сказал Фаррелл. – Я не предполагал, что вы знакомы. Извини, Джевел.

– Знакомы. Его зовут Родни Мика Виллоуз.

Летя холмами к Бартон-парку, Фаррелл немного прибавил газу. С Джулии сдуло капюшон, волосы ее хлестали Фаррелла по щекам. Она потеснее прижалась к нему и вновь забормотала стихи о ведьме:

И буря придет, Разъяв небосвод, В эту ночь; но и то не диво – Из гроба в смятеньи Прыгнет привиденье, Громовым внемля призывам.

Они въехали в парк с юга, с противоположной от зоосада стороны. Основная дорога спиралью завивалась вверх, окружая подножье густо заросшего крутого холма, по временам распахиваясь вырубками, на которых под мамонтовыми деревьями буйно разрастались сколоченные из древесины тех же деревьев столы, скамьи, уборные, качели. Постройки для пикников стояли под небом, отливающим тусклым серебром, подобные громадным гранитным плитам – ориентирами давно забытой математики, хранителями веры. Калифорнийский Стоунхендж. Будущие поколения решат, что мы использовали целый парк для предсказания землетрясений. Тропки поменьше сбегали от полян для стоянок вниз, к бейсбольным площадкам и рельсам потешной железной дороги или взбирались вверх, сквозь рощи, по щиколотку заваленные трухлявой древесиной мамонтовых деревьев, пахшей прохладными, припудренными подмышками. Джулия указала Фарреллу на один из крутых склонов, и въехав под аркаду деревьев, в верхушках которых запуталась мандариновая луна, он начал медленно спускаться, пока не выбрался неожиданно на луг и не увидел огни, колеблющиеся далеко впереди.

– Отсюда пойдем пешком, – сказала Джулия и сразу по сторонам от тропинки поплыли, проявляясь, очертания мотоциклов и автомобилей. Фаррелл заглушил двигатель и услышал уханье сов. Услышал он и играемый на крумгорнах и ребеке бас-данс «La Volunte[4]» Гервеза. Мелодия мерцала над лугом, холодно, словно россыпь мелких монет, крохотная, блестящая и острая, как новенький гвоздик.

– Ах, чтоб мне пусто было, – негромко сказал Фаррелл. Он поставил BSA рядом с другим мотоциклом, с «Нортоном» и, наказав им жить дружно, пошел с Джулией в сторону огней. Она взяла его под руку, оставив пальцы лежать на его запястье.

– Выбери себе имя, – сказала она. «La Volunte» кончилась, потонув в переливах смеха. Показался темный шатер, плывущий над своим основанием, подобно далекой горе.

– Лестер Янг. Нет, Том-из-Бедлама, – она остановилась и серьезно смотрела на него. – Ну, ты знаешь. «С гневным воинством фантазий, коему лишь я владыка…»

– Будь же ты посерьезней, – с неожиданной яростью сказала она. – Имена здесь кое-что значат, Джо. Выбери себе имя получше, и выбери поскорей, я тебе после все объясню.

Но музыка, нежно баюкавшая его в душистом воздухе, наполнила Фаррелла приятной игривостью. Он сказал:

– Ну ладно. Соломон Дэйзи. Малагиги, Заклинатель Гномов.

Ансамбль заиграл другую пьесу Гервеза, павану, наделив музыку неторопливой, грациозной напевностью, превращавшей танец в нечто большее, чем важное шествие.

– Или, скажем, Джон Чиним-Все, а? Большой Джон и его Маруха? Ты будешь Маруха.

Они подходили к шатру на лугу, но музыка не становилась ближе. Сова промахнула над ними, похожая на огромного ската, колыхаемого глубинными водами. Фаррелл обнял Джулию за плечи и сказал:

– Не сердись. Придумай мне имя сама, ладно?

Прежде, чем она успела ответить, перед ними с внезапностью, заставившей снова вспомнить сову, выросла тень с плюмажем на голове.

– Кто идет? – голос прозвучал глухо, не громче вскрикнувшей одновременно стали или железа.

Фаррелл, не веря ушам, рассмеялся, но Джулия шагнула вперед, заслоняя его.

– Мой лорд Гарт, это Джулия Таникава с другом.

Ее голос звучал чисто и живо, почти напевно. Меч, проскулив, вернулся в ножны, а напряженно кривившийся в темноте часовой странноватой походкой – полусеменя, полукрадучись – приблизился к ним.

– Леди Мурасаки? – теперь звук был несколько выше и в интонациях голоса обнаружилось нечто от елизаветинского добродушия. – Клянусь Иисусом, да примет он вас в свое лоно и оградит от всяческих бед! Не чаяли мы так скоро узреть вас на наших празднествах.

Джулия прелестным движением, таившим в себе предостережение Фарреллу, легко присела перед часовым в реверансе и ответила:

– Правду сказать, мой лорд, я этой ночью не помышляла о танцах, но явилась сюда для угождения собственной прихоти – показать моему другу увеселения, коим предаются по временам члены нашего братства, – она взяла Фаррелла за руку и притянула его поближе к себе.

Часовой отвесил Фарреллу легкий поклон. Под шляпой с перьями виднелось узкое, умное, сухое лицо, Тугой, расшитый шерстью дублет, очень широкий в плечах и почти не сходящийся к талии, придавал часовому сильное сходство с валетом бубен. Навощеные кончики острых усов заворачивались, образуя полный круг, так что казалось, будто на верхней губе часового сидело кверху ногами пенсне в стальной оправе. Только усы и показались в нем Фарреллу симпатичными. Часовой произнес:

– Я прозываюсь Лорд-Сенешаль Гарт де Монфокон.

Ощущая на себе взгляд Джулии, Фаррелл наугад порылся в невыразительной груде паладинов, магов и Кентерберийских паломников и, не найдя ничего, воротился к сумеречным кельтам.

– Добрый сэр, я во власти завета. Табу, – Гарт кивнул, с видом, почти настолько обиженным пояснением, насколько Фаррелл мог того пожелать. Фаррелл продолжал, тщательно подбирая слова: – От восхода луны и до рассвета мне не велено никому открывать мое имя, кроме лишь королевской дочери. А потому простите и не невольте меня, пока мы не встретимся при свете дня, ежели вы того захотите.

Фаррелл решил, что завет получился недурственный, особенно если учесть, что выдумывать его пришлось на ходу.

За спиною Гарта де Монфокон выходили из темных теней шатра и уходили под них или мирно застывали в колеблющемся свете все новые фигуры в плащах и камзолах. Гарт медленно повторил:

– Королевской дочери?

– О да, и к тому же девственнице.

Какого дьявола, если тебе нужен завет, так пусть уж будет завет.

– Вот как? – Гарт наморщил нос, отчего стало казаться, что он близоруко вглядывается в Фаррелла сквозь дурацкое пенсне.

– Воистину так, – ответил Фаррелл.

Джулия захихикала.

– И то лишь если я и она – если я со сказанной девой – станцуем вместе гальярду.

Гарт отвел от него взгляд, приветствуя вновь прибывшую пару, и Джулия быстро повлекла Фаррелла мимо него, к деревьям и музыке. Теперь Фаррелл видел музыкантов, четверку мужчин и женщину, стоявших на низком деревянном помосте. Мужчины были одеты в белые кружевные рубашки и в пуфообразные штаны Рембрандтовых бюргеров, но женщину, с силой постукивавшую пальцами по маленькому барабану, облекала простая, почти бесцветная мантия, наделявшая ее сходством с шахматной королевой. Фаррелл застыл, наблюдая, как они играют старую музыку перед танцующими, которых он видеть не мог.

– Ну что же, добро пожаловать, – холодный голосок Лорда-Сенешаля ясно донесся до них с луга. – Потанцуйте на славу, леди Мурасаки, с вашим безвестным спутником.

Джулия с негромким шипением выпустила воздух и оскалилась.

– Его зовут Даррелл Слоут, – ровным тоном сказал она. – Преподает коррективное чтение в начальных классах средней школы Хайрама Джонсона. Я напоминаю себе об этом каждый раз, когда ему удается меня разозлить.

Здоровенный мужчина в одеждах эпохи Тюдоров – багровый бархат, золотые цепи, обвислые красновато-желтые щеки – прокатил между ними мясистой волной, хрипя хмельные извинения, узорчатый эфес его шпаги ободрал Фарреллу ребра. Фаррелл величественно произнес:

– Да ужели он досаждает тебе, моя цыпонька? Не сойти мне с этого места, коли я сей же минут не подобью ему глаз. Нет, я брошу ему вызов, клянусь Богом, вызов на поединок, – он остановился, потому что Джулия вцепилась ему в запястье, и рука ее была холодна.

– Не говори этого даже в шутку, – сказала она. – Я серьезно, Джо. Держись от него подальше.

Павана разрешилась меланхолическим диссонансом. Музыканты раскланивались – мужчины в похожих на барабаны панталонах выглядели комично, женщина присела в реверансе так низко, что казалось, будто ее шелковое одеяние опало на помост. Фаррелл начал расспрашивать Джулию, почему он должен опасаться Гарта де Монфокон, но они уже обогнули шатер, и Фаррелл, увидев танцующих, сумел лишь сказать:

– О Боже.

Их было под деревьями человек сорок-пятьдесят, если не меньше, но сверкали они, как большая толпа. Последняя фигура паваны оставила их стоять в ночи с привольно поднятыми над головою руками, и в неровном свете – с древесных ветвей свисали керосиновые шахтерские лампы – от их колец и украшенных драгоценностями перчаток летели брызги огня, крохотные язычки зеленого, фиалкового и серебристого пламени, словно бросаемого музыкантам в виде щедрого дара. Поначалу Фаррелл, пораженный яркостью красок, бархатными покровами, золотом и парчой, не смог различить ни одного лица – лишь прекрасные одежды мерцали по огромному кругу, двигаясь так, словно в них обретались не тяжеловесные людские тела, но ветер и болотные огоньки. Эфирное племя,

– подумал он. – Вот уж действительно, эфирное племя.

– Что ты? – спросила Джулия, и он только тут осознал, что шагнул вперед, увлекая ее за собой. По другую сторону круга полузаслоненный громадным багровым Тюдором стоял Бен. В синей тунике с длинными рукавами под черной в белых полосках накидкой, в шлеме с мордой дикого вепря вместо навершья. На горле Бена поблескивали бронзовые украшения, с широкого медного пояса свисал короткий топор. Фаррелл, не сводя с него глаз, сделал еще шаг, и в этот миг Бен повернул к нему лицо, похожее на изрубленный щит, и увидел его, и не узнал.