– Они тут кишмя кишат. И перепелки всех родов, и куропатки тоже. Около года назад какой-то малый, пытаясь привлечь сюда охотников, поселил здесь уйму кекликов и фазанов. Ничего у него толком не вышло, по-моему, только мы одни в этих местах и охотимся, но для ловчей птицы эти луга – истинная кондитерская лавка, – он ласково притиснул незащищенный кулак свободной руки к клюву Микаэлы, и та, легко куснув его, со странной, превратной нежностью потерлась клювом о костяшки хозяйских пальцев.

Хамид напевал:

– И тогда властители приказали, чтобы все до единого рыцари той земли выступили против Святого Кита, и всякий из оных поспешил исполнить приказ, и лишь трое рыцарей не подчинились ему и покрыли себя позором, и были убиты. И призвали они всех в той земле, носивших оружие, и каждый меч и копье, кинжал и топор, и пику, и всякую деревенскую косу и дубину, дабы каждое из сих орудий нанесло Святому Киту свой собственный смертоносный удар. Так оно и свершилось, и лишь семеро мечей не коснулись его, ибо они по собственной воле изогнули свои клинки, став единственными в истории рода людского мечами, воистину обратившимися в орала. Так восславим же Святого Кита, ходящего на хвосте , – он улыбнулся Фарреллу, показав лишь самые краешки зубов.

Герцог Фредерик остановился на невысоком холме и воткнул в землю колодку, словно объявляя новый континент собственностью короля. Не сняв с Микаэлы клобучка, он пересадил ее на колодку. Собаки начали, наконец, проявлять признаки нетерпения, с силой натягивая поводки и негромко постанывая. Поглядев по сторонам, Фаррелл увидел, что и прочие соколятники поспешно пересаживают птиц на колодки – странно тревожное ощущение, что здесь, на порыжелом склоне холма совершается религиозная церемония, по-прежнему не покидало его. Под теплым ветерком слегка подрагивали бубенчики, привязанные к ногам птиц, казалось, где-то вдалеке медленно движется караван.

Хамид, безразличный ко всему, кроме своего рассказа, продолжал, встав рядом с Фарреллом:

– И там, где пал Святой Кит, мученическая кровь его пропитала собою землю, и в тот же миг возросли на том месте удивительные цветы, каких никогда не видели прежде. Цвет их был ал, а сдвоенные лепестки походили на хвостовой плавник кита, уходящего в глубину, и там, на этом священном месте, расцветают они и поныне – каждый год, в день Турнира Святого Кита. И всякий рыцарь, что выходит на этот турнир, должен нести сей цветок на шлеме, ибо тем он чтит память Святого Кита и отдает ему должные почести.

И несколько соколятников вместе с Хамидом негромко повторили рефрен:

– Восславим же все Святого Кита, ходящего на хвосте. Птиц спускали по порядку, установленному герцогом Фредериком, каждая оставалась в полете до тех пор, пока не брала добычу. Двое из шести, благодушная Стрега и нервно подрагивавший молодой тетеревятник, принадлежали к разряду птиц, которых спускают с руки, прямиком за бегущим кроликом или вспорхнувшей куропаткой. Остальные – с более широкими крыльями и обезоруживающе круглыми личиками – относились к истинным соколам, обученным зависать «в ожидании», забравшись на такую высоту, что они становились почти неприметными, и кружа там над своими оставшимися внизу «помощниками». Когда собаки, также работавшие по очереди, взгоняли дичь, заставляя ее подниматься в воздух («Мы называем это подачей», – сказал Фередрик), соколы падали вниз.

Фарреллу нередко приходилось читать, что травящий «сверха» сапсан, догоняя добычу, способен развить скорость до двухсот миль в час. Цифры эти ничего ему не говорили, пока он в первый раз не услышал невообразимого дребезжащего воя бубенчиков, продирающихся на такой скорости сквозь пространство, и не увидел, как словно взрывается, подобно снежку, куропатка, получившая удар прямо по плоеному воротничку на шее. Окруженный вихрем взлетевших перьев, сапсан изящно опустился на землю, а большеногий, улыбающийся во все лицо юноша, подобрав монашескую рясу, галопом помчал к птице, чтобы взять ее на руку. Сапсан смирно вернулся с ним к колодке, что показалось Фарреллу чудом, не менее пугающим, чем вид той же птицы болидом свергающейся с белесых небес. Одна из собак уже алчно устремилась по свежему следу, между тем как принадлежащий испанскому колдуну мексиканский сокол, ставками поднимался ввысь, словно матрос, взбирающий по вантам, перебирая руками выбленки. В конце концов Фаррелл потерял птицу среди облаков, но колдун, стянув с плеча бинокль, медленно провожал ее и размахивал снятой с руки рукавицей, подзывая птицу поближе. Герцог Фредерик освободил Микаэлу от клобучка. Долю секунды кречетиха держала глаза закрытыми, а затем распахнула их с такой взрывной внезапностью, что Фаррелл отпрянул от темной, живой пустоты ее взгляда.

Фредерик сказал:

– Приглядитесь к ней. Она ухитряется балансировать между привычкой и тем, что мы называем безумием. Такой вещи как будущее для нее не существует. Хотя, честно сказать, я не уверен, что существует и настоящее – лишь нескончаемое прошлое раз за разом проходит вокруг нее, над ней и сквозь. Когда я держу ее на рукавице, – он указал на кожаные должики, прикрепленные к ногам птицы, – она еще как-то привязана к моему настоящему, но едва я ее отпускаю, как она кругами уходит в свое истинное время. А там и меня никогда не существовало, и ничто никуда не исчезало.

– И даже до свиных шкварок никто еще не додумался, – добавила леди Хризеида. – Эта птица нипочем не полетит туда, где ей не дадут свиных шкварок.

Джулия, присев на землю, зарисовывала разминавшуюся Микаэлу, которая, как могла дальше, выпростала правые крыло и ногу. Фаррелл стоял рядом, поглядывая, как Джулия набрасывает тени больших скрытых в крыле костей, опрятные темнобурые полоски подстилающего оперения и напряженно скошенные черные маховые перья. Не поднимая головы, она сказала:

– Им полагалось быть здесь. Я места себе не нахожу из-за того, что они не пришли.

– Эйффи? – откликнулся Фаррелл.

Джулия кивнула.

– И ее отец. Он основал Гильдию Сокольничьих и не пропустил еще ни одного события, связанного с ловчими птицами. У меня на душе неспокойно.

Она работала двумя карандашами, быстро сменяя один другим, намечая странный, словно пыльца бабочки, налет на перьях Микаэлы.

– Может, они просто заняты – измышляют какую-нибудь пакость для предстоящей войны. Он ведь, кажется, в этом году один из капитанов?

– Теоретически да. А еще меня раздражает, когда люди подглядывают, как я работаю.

Фаррелл подчеркнуто отодвинулся в сторону, гораздо дальше, чем требовалось. Со времени их ночной встречи с Микой Виллоузом Джулия чем дальше, тем чаще бывала с ним груба, на что он отвечал вспышками уязвленной досады.

– Если ты хочешь сказать, – произнес он, – что на самом деле капитаном будет Эйффи, то она ведь не имеет права появляться на войне. Даже мне это известно.

Джулия не ответила, и в возникшее молчание грациозно вклинился Хамид:

– Да, вот оно как. Такая в этом году нас ожидает война.

Испанский колдун, так и махавший в пустое по-видимости небо, провалился одной ногой в кроличью нору, упал и разбил бинокль. Хамид продолжал:

– Ныне нам предстоит воевать ради того, чтобы определить, имеет ли дочь Гарта де Монфокон право участвовать в войне или не имеет. Лорд Гарт послал на прошлой неделе вызов, и Богемонд дал Симону Дальнестраннику дозволение принять его. Короли не сражаются в войнах, но их обязанность – назначить время, место, порядок сражения и указать, за какое дело предстоит биться. Богемонд остановил свой выбор на острове Казадор, на первой неделе августа.

Сокол колдуна, наконец, пошел вниз и взял куропатку, и вперед выступила леди Хризеида с горбившейся на ее кулаке Стрегой. Фаррелл сказал неуверенно:

– Да, но все же не в этой войне. Если ее сторона победит, Эйффи сможет выйти на следующую. Если она победит.

Хамид дернул плечом.

– С учетом того, что на двух предыдущих она тем не менее появлялась, говорить тут особенно не о чем.

Джулия стремительно повернулась к нему, напугав Микаэлу, которая шустро перескочила на кулак Фредерика, но затем без посторонней помощи вернулась назад, шипя и хлопая крыльями. Хамид продолжал:

– Видите ли, будь она просто миловидной девчушкой, которой нравится изображать кого-то иного, никто бы против нее не возражал. Как оно и было в прошлые разы, – он улыбнулся своей узкой, пугающей улыбкой. – Но у Эйффи на уме нечто иное. Ей, быть может, и далеко до Елены Троянской, но она безусловно единственный известный мне подросток, ради и только ради которого ведется война. Это ее война. Вы полагаете, что девочка пропустит ее? Я иного мнения.

Стрега оправдала скепсис леди Хризеиды, решительно проигнорировав поднятых для нее кроликов, и совершенно не выказыв склонности заниматься глупостями вроде полетов, не говоря уж о травле. Ее приходилось буквальным образом стряхивать с кулака, и каждый раз она, проковыляв по воздуху не более тридцати ярдов, плюхалась на землю, встопыривала перья и принималась сама себе объяснять нечто невразумительное. В конце концов леди Хризеида, в очередной раз подняв ее с земли, сказала Фредерику:

– Я попробую еще раз пустить ее после Микаэлы. Тут у нас кое-кто просто разбалован до невероятия.

Над ее плечом Фаррелл увидел, что по полю к ним направляются трое.

Никлас Боннер нес, держа ее перед собой, точно факел, птицу, сидевшую на колодке с ножкой высотой едва ли не с самого Никласа. Поначалу Фаррелл принял птицу за ястреба, и чертовски крупного ястреба, это видно даже отсюда . Затем Джулия издала странный звук, и Фаррелл, наконец, позволил себе осознать, что у птицы круглая голова с каким-то впалым ликом, круглые же глаза, большие, жесткие, лишенные тени, как пуговицы на военном мундире, и пара кисточек на голове, напоминавших больше рога или густые театральные брови, чем уши. Птица сидела неподвижно, не ухая и не разводя крылья, но кречетиха Микаэла вдруг закричала на рукавице герцога Фредерика, как гнутый гвоздь, выдираемый из доски.

Поозиравшись, Фаррелл увидел, что каждый соколятник спешит накрыть свою птицу клобучком, чтобы не напугать ее соседством совы. Единственное исключение как раз и составила Микаэла. Герцог Фредерик держал ее, нежно прижимая к груди, что-то беззвучно нашептывая и глядя, как приближаются Эйффи, Никлас и Гарт де Монфокон. Рядом кто-то жалобно произнес:

– С ними же не охотятся. Я отродясь не слыхал, чтобы кто-то охотился с такой птицей.

Джулия, захлопнув блокнот, подошла и встала близ Фаррелла. Ее ладонь, задевшая Фарреллову, была так же пугающе холодна, как горячи были ноги кобчика.

Последнюю дюжину ярдов Эйффи прошла, почти пританцовывая. Она обогнала своих спутников, чтобы в глубоком реверансе присесть перед герцогом Фредериком и леди Хризеидой.

-Пардон, пардон, пардон, – прокричала она мелодичным, чуть дребезжащим и как бы хныкающим голоском. – Опоздание наше постыдно, но право, мы в нем неповинны. Сколь ни усердствовала бедная ведьма, но отыскать столь большого лесного дьявола ей было весьма не легко.

Одета она была для летнего дня, пожалуй, слишком тепло – в бордовый бархат, свисавший с ее тощего тела, как двухсторонний фанерный плакат. Но даже в нем движения Эйффи отличала грациозная самоуверенность. Она выпрямилась и широко повела рукой в сторону виргинского филина, недвижно сидевшего на колодке, которую держал Никлас Боннер.

– Мой лорд, – сказала она, – и все достойное собрание, не примете ли вы меня с благосклонностью в честнейшее ваше содружество? Я хочу сказать – я ведь пришла к вам с ловчей птицей, не так ли?

Из-за ее спины Никлас Боннер улыбнулся Фарреллу, как старинному другу.

Микаэла опять завопила, глядя на филина, и Фредерик слегка прикрыл ее краем накидки.

– Леди Эйффи, это нечто большее, нежели чудо, – ровный голос его, насколько мог слышать Фаррел, лишь немного осел да еще появилась в нем чуть раздраженная утренняя хрипотца. – Принести сюда такое создание…

– И без должиков, – вскричала, прервая его, Эйффи. – Заметьте, все вы, ничто не сковывает моего лесного дьявола, ничто не удерживает его в самый разгар яркого дня в окруженьи его заклятых врагов – ничто, кроме нашего с ним уговора.

К концу этой речи, неподдельное достоинство, с каким Эйффи ее начала, оказалось подорванным низменной радостью, разлетевшись, как парус в бурю, клочьями смеха. И все же, когда она сказала:

– А теперь мы станем охотиться с вами, – в словах прозвучал едва заметный вопросительный оттенок, мельчайший трепет уязвимости, удививший и тронувший Фаррелла. До чего ж ей этого хочется, бедненькой.

– Мы – Гильдия Сокольничьих, – откликнулся герцог Фредерик. – И даже если ваша птица обучена посредством магического искусства взлетать с кулака, ибо не существует в натуре птицы совиного племени, способной ждать, покамест…

– И этому, – с радостным вызовом воскликнула Эйффи, – и всему, что вам будет угодно. Если я прикажу ему весь день кружить над моей головой – на высоте в целую милю или же в ширину ладони – он будет кружить, пока я не крикну «пади и возьми». Что вам угодно, чтобы он сделал, мои господа? Мы оба ждем ваших приказов – он и я.

В наступившем затем молчании филин впервые заухал, так и не шелохнувшись, только закрыв глаза. Вспорхнувший одновременно ветерок донес до Фаррелла холодный и затхловатый запах филина – запах комнат, куда убираются вещи, о которых больше не хочется думать . Леди Хризеида начала было: «По всем законам и правилам нашего братства…» – но голос Гарта де Монфокон, хлесткий, как плеть ежевики, пресек ее речи.

– Закон? И мне, основателю этой несчастной гильдии, намереваетесь вы читать ее правила? Ничто в законе не препятствует птице, коей владеет дочь моя, охотиться вместе с вашими птицами, и вам сие отменно ведомо, господин мой герцог, – он заслонил собой Эйффи и гневно уставился на Фредерика, хрящеватое, тугое лицо его скривилось, обретя сходство с наконечником бура.

– Все, что требуется – все

– это чтобы возраст и состояние птицы дозволяли ей взять добычу. О биологических видах в законе нет ни единого слова. Будь на то ее воля, она может охотиться с уткой, и коли оная в добром здравии, никто не вправе преградить ее хозяйке дорогу. Вам это отлично известно.

Никлас Боннер тронул Эйффи за плечо, она обернулась к нему. Фаррелл не слышал, о чем они говорят, но Никлас время от времени кивал на сову, улыбаясь своей раскаленной улыбкой, а Эйффи в явном раздражении бочком отступала от него. Герцог Фредерик повторил еще более хрипло и медленно:

– Мы – Гильдия Сокольничьих. Правило подразумевается именем, и так было всегда.

Кто-то торкнулся в спину Фаррелла, и он, обернувшись, увидел, что все охотники подтянулись поближе друг к другу – на соседа никто не смотрел, но всякий прижимал к себе свою птицу, будто поврежденную руку. Даже Хамид подошел так близко, что Фарреллу бросилась в глаза коричневая жила, подрагивавшая на его горле, словно струна. Никлас Боннер приподнял колодку немного повыше, и филин снова заухал, растопырив крылья, черные с серым, как волосы Зии, и столь широкие, что круглое тельце между ними казалось меньше, чем оно было, казалось почти хрупким рядом с дюжей Микаэлой.

– Подразумевается? – удивленно осведомился Гарт де Монфокон. – Помилуйте, что может подразумеваться для подобных созданий, кроме врожденного их занятия? Откуда этот аристократизм в содружестве убийц и тех, кто ходит за ними, подобно лакеям?

Герцог Фредерик попытался что-то возразить, но Гарт повернулся к нему спиной и пошел прочь, щелкнув пальцами в сторону Никласа Боннера.

– Лесной дьявол леди дочери моей начинает охоту!

О том, что произошло в следующие десять секунд, каждый из членов Гильдии Сокольничьих рассказывал по-своему. Леди Хризеида яро клялась, что Никлас Боннер силком заставил филина взлететь, намеренно напугав и прогневав его, тогда как Джулия навсегда сохранила уверенность, что прямо на глазах у нее сама Эйффи отдала птице спокойный приказ – взглядом и единственным резким жестом, знакомым всякому соколятнику. Испанский колдун и юноша с сапсаном уверяли, что филин взлетел сам по себе еще до того, как умолк Гарт, хотя юноша прибавлял, что на один невероятный миг филин завис в воздухе, пока холодный клич Никласа Боннера не бросил его в атаку. Что же до Хамида ибн Шанфара, то он сказал только:

– Против глупости и магия бессильна. Не надо быть ведьмой, чтобы сообразить, чем кончится дело, если ты швыряешь виргинского филина прямо на сокола. После этого никакая магия уже не нужна.

Фарреллу же врезались в память руки Эйффи. Долго еще после того, как время смыло подробности вроде глубоководного безмолвия, с каким филин нанес удар, бронзовых глаз, так и не открывшихся до конца полуденному солнцу – даже когда из-под отчаянно стиснутых рук герцога Фредерика донесся вопль Микаэлы – медленно, будто во сне, распустившихся когтей, распустившихся в точности перед тем, как они впились Микаэле в шею, даже после этого Фаррелл помнил торжество и ничтожество ее рук. Руки со стиснутыми во властном триумфе кулачками взметнулись вослед филину, но опадая, она задержались у рта, ладони раскрылись, медленно округлились пальцы, и руки замерли, оставаясь такими, пока леди Хризеида, не распрямилась, наконец, с забрызганными кровью кречета щеками и лифом платья. Только тогда руки Эйффи снова пошли вниз и, опустившись, плотно прижались к бокам, и Эйффи застыла, слушая, как леди Хризеида проклинает ее, и улыбаясь, будто королева на аудиенции. И ни единым звуком больше не сохранила память Фаррелла от этого мига, лишь несколько позже на далеких деревьях заухал филин.