–  Да пошел ты на хуй!– меня передергивает дрожью, и я вырываюсь у него из рук. Изо рта у меня фонтаном летят слюни.
      Дуррикс отскакивает, подняв перед собою согнутые в локтях руки, как хирург на операции.
      Он медленно поднимает с кушетки махровую простыню и вытирает средний палец. Сквозь стекла сварочных очков пялятся колючие рыжие глаза. Представьте себе скорость, с которой одеваешься в школу темным зимним утром. А теперь – ее полную противоположность. Вот с такой скоростью я и напяливаю на себя свои распроблядские тряпки. Рубашку я не застегиваю, шнурков не завязываю. И ни хуя, блядь, не оглядываюсь назад.
      – Подумай как следует, Вернон, – говорит Дуррикс. – Очень хорошо подумай, прежде чем ставить крест на своем прошении о выходе под залог.
      Он замолкает на секунду, чтобы вздохнуть и покачать головой.
      – Не забывай, что люди в твоем положении делятся всего на две категории: на славных, сильных духом мальчиков и на тех, кто сидит в тюрьме.
      Музыка подхлестывает меня, как удар кнутом, и я вылетаю из здания через приемную и слышу, как позади, сквозь истеричный барабанный бой, надрывается Доктор Ёбаный Педрила Дуррикс:
      – Ну что ж, ладненько…
 
      Я сижу на персональном облаке за решеткой в полицейской «канарейке», как сфинкс, как сфинкстер, и в ушах у меня гремит оркестр убойных барабанов Густого Хлюста. Но избавиться от воспоминаний о мозгоёбе, с его методой добираться до мозгов через жопу, он не помогает. Я стараюсь не думать, что он там понапишет в своем заключении. Просто сижу и смотрю на пейзаж за окном. Обочина вдоль дороги к городу сплошь усеяна трупами предметов: кем-то забытая тележка из супермаркета, скелет дивана. Под деревом расположился наикрутейший телевизор с вынутым высокотехнологичным нутром. Нефтяные качалки тычут грязными пальцами в окружающий ландшафт, но мы катим мимо всей этой лабуды, включая небо и дальние дали, и даже не думаем о высоченном заборе из колючей проволоки, который струной натянут поперек дороги отсюда в Мексику.
      Мексика. Очередной отрывной талон в ту неслабую пачку билетов, которую я, ей-богу, прокатаю всю как есть: дайте только набрать хоть немного силы и веса в этой ёбаной жизни. Вы только оглянитесь вокруг, и что вы увидите? Всюду громоздятся небоскребы из таких вот неиспользованных купонов, и люди суют туда все новые и новые, прикидывая, что они сделают, если, что они станут делать, когда. Теплое чувство ожидания дерьма, которое так и не соизволит появиться.
      – Эй, парень, – обращается ко мне один из охранников, – ты там, сзади, часом, морковку не шинкуешь, а?
      Засим следует нечто вроде «Грр-хрр-хрр», которому он научился у жирножопого Барри. Голову даю на отсечение, что у этих ребят одна и та же шутка на всех и на все случаи жизни, а по вечерам после работы Барри наверняка дает им практические уроки этакой вот незамысловатой похабели. До меня доносятся обрывки их разговора.
      – У-гу, Вейн Гури послала запрос в графство, чтобы сюда направили спецназ.
      – Через голову шерифа?
      – У-гу. А Барри в тот же день подписался на новый страховой пакет, и на охуенный, я тебе скажу, пакет.
      – Он сам тебе об этом сказал?
      – Мне Так сказал.
      – Так Как-его-там-по-фамилии, который в морге работает? А ему откуда знать про страховку Барри?
      – Так торгует этойсраной страхуёвкой. Он из «Амвей» ушел, чтобы прода-ватьёбаную стра-ховку.
      – Вот урод.
      Вот вам еще одна жизненная мудрость: в конечном счете за все на свете отвечают люди, значительно более тупые, чем ты. Вы только приглядитесь повнимательней. Я не какой-нибудь там ёбнутый гений, но за каждый мой пук отвечают вот эти дебилы. Волей-неволей начинаешь задумываться: а что, если в этом мире чем тупее человек, тем в большей он безопасности? Что, если жизнь бережет только тех, кто бредет со стадом и не задумывается даже о самой мелкой малости? А теперь посмотрите на меня. Мне как раз и приходится думать о каждой хуйне, и чем хуйня мельче, тем она хуёвей.
 
      Я сижу, потом лежу, потом хожу, потом опять сижу в своей камере и жду следующего заседания суда, а злоебучее время, будучи явным агентом Судьбы, садистски замедляет ход. Четверг вгрызается в среду, и последний вздох Хесуса уплывает на десять дней в прошлое, волоча за собой на буксире молчание мистера Кастетта: так, словно его никогда и не было, так, будто правда – это всего лишь моя одинокая тень. Чтобы мне не показалось мало, звонит матушка с известием о том, что Лалли заказали еще один репортаж из Мученио. А чему тут, собственно, удивляться: судя по тому, как выкаблучивается Судьба, с нее станется и замедлить время везде, где только можно, и самых что ни на есть злобных нелюдей назвать Синди. И я усвоил для себя еще одну вечную истину: чем больше ты в курсе, какие Судьба выкидывает фокусы, тем пуще она тебя за это ебёт. И даже от самого факта, что я делюсь с вами этими удивительными озарениями о природе бытия, вам же, вероятнее всего, будет хуёвей, чем есть. Потому что теперь вы знаете про все эти заёбы, а значит, вам имеет смысл ждать их в гости.
      Наконец, наступает день повторных слушаний, жаркий, как тарелка с супом. Я просто жопой чую, как по всему городу собаки лежат в тени под встроенными в окна кондиционерами и ловят сквознячок, и им по фигу, если мимо тащится кошка, а кошкам по фигу, если мимо тащится крыса, а крысы – ну, они, в свою очередь, тоже все в мыле, и самая мысль о том, что нужно куда-то там тащиться, должна вызывать у них рвотный рефлекс. И в итоге тащусь только я, поскольку должен попасть в этот актовый зал. В смысле, в судейский.
      – Встать, суд идет!
      В эту пятницу зала суда пенится вздохами и запахом мокрой одежды. Все смотрят на меня. «О господи», – сказала бы на моем месте Пам. Пам, кстати, может, еще и появится, но вот матушка моя этого просто не вынесет. В толпе там и сям лица людей, у которых перед глазами до сих пор стоят черные лужи крови и серая кожа. Мистер Лечуга смотрит на меня, как будто лупит в упор из двух бластеров, а он ведь Максу даже не настоящий отец. И мать Лорны Спелц тоже здесь, похожая на большую мокрую черепаху. Меня накрывает волна скорби, не по мне, а по ним, по изувеченным и онемевшим во веки веков. Я бы отдал все на свете за то, чтобы они снова обрели дар речи.
      Вейн исчезла, на ее месте сидит гладкий пижон, одетый в черное и белое. Судье Гури удается привлечь его внимание:
      – Мистер Грегсон, насколько я понимаю, теперь интересы государства представляете вы?
      – Вы правы на сто процентов, мэм. Вплоть до районного суда.
      Самоуверенный пиздюк.
      Судья берет со стола Дурриксову папку и машет ею в сторону прокурора.
      – Я получила отчет о состоянии психического здоровья подзащитного.
      – Мы категорически возражаем против освобождения под залог, ваша честь.
      – На каком основании? – спрашивает судья. Прокурор старательно гасит улыбку.
      – Образно говоря, этот мальчик утащил такую длинную цепь, что ему с ней не выплыть. Мы опасаемся, что он пойдет с ней ко дну и больше мы его не увидим!
      По залу суда рябью пробегает смешок. Однако, дойдя до судьи, он гаснет; судья, поморщившись, бросает взгляд на Дурриксову папку, потом разворачивается к Мальдини:
      – У вас есть что добавить к прошению об освобождении под залог?
      Абдини перестает перебирать лежащие на столе бумажки и поднимает голову.
      – Это домашний мальчик, у него масса интересов…
      – Все это я уже слышала. – Судья хлопает но столу рукой. – Я имела в виду что-нибудь действительно важное и новое – вроде упомянутого в отчете кишечного недомогания.
      – Ах, так вы про туалет… – говорит Абдини так, словно это интересно только судье, ну, и ему немножко.
      – Если ваша честь позволит, – подает голос Грегсон, – мы хотели бы возразить против того, чтобы суд делал за сторону защиты ее домашнюю работу.
      – Хорошо. Защита явно не получила должных разъяснений, так что я просто оставлю улики уликами и приму их во внимание.
      – Кроме того, мэм, мы хотели бы представить суду показания свидетеля, Мэриона Кастетта, – говорит Грегсон.
      Судейские брови взмывают под потолок. Зал вдыхает и забывает выдохнуть.
      – Мне сказали, что снятие показаний не представляется возможным вплоть до марта следующего года!
      – Это расшифровка журналистской цифровой записи, сделанной на месте преступления, ваша честь. Ее, в интересах общественности, предоставил нам репортер Си-эн-эн.
      Передо мною как живой встает хуесос Лалли. Интересно, кому и как он ебёт мозги в данный момент.
      – Весьма похвальное проявление гражданских чувств со стороны репортера. Подтверждает ли свидетель алиби подзащитного? – спрашивает судья.
      – В нашем брифе ни о чем подобном речи не идет, ваша честь. Наше заявление касается возможного местонахождения второй единицы огнестрельного оружия, что, согласитесь, выставляет прошение заключенного о выходе под залог в совершенно ином свете.
      Судья Гури надевает очки и протягивает руку за документом. Она просматривает его, хмурится, потом откладывает в сторону и пристально смотрит на прокурора.
      – Советник, орудие убийства было обнаружено непосредственно на месте преступления. Утверждаете ли вы, что можете связать с этим преступлением вторуюединицу огнестрельного оружия?
      – Весьма вероятно, мэм.
      – Вы нашли это оружие?
      – Не совсем. Но наши люди активно его разыскивают.
      Судья вздыхает.
      – Что ж, мне совершенно ясно, что никто из вас не видел отчета о психическом состоянии подзащитного. Принимая во внимание отсутствие улик, я вынесу решение, опираясь прежде всего на это заключение.
      В зале воцаряется нервическая тишина, размеченная промежутками по десять тысяч лет. Публика распределяет внимание между мной и судьей и параллельно упражняется в достойном, цивилизованном надувательстве, которое позволяет ей одновременно впитывать все происходящее в зале и при этом не выглядеть так, словно они стали свидетелями дорожного происшествия и с жадностью ловят от этого кайф. Достигается желанный результат простым вздыманием бровей.
      Судья Гури секунду сидит тихо, потом оглядывает зал. Зал застывает.
      – Леди и джентльмены, у меня сложилось такое впечатление, что с меня достаточно. И со всех нас тоже. Мы сыты но горло, мы в ярости и не намерены более выносить этих ставших в последнее время регулярными издевательств над нашим законным правом жить в мире и правопорядке.
      Вспыхивают аплодисменты; какой-то мудак даже выкрикивает нечто неразборчиво-одобрительное, как будто он на телешоу. Так и ждешь, что сейчас зал начнет скандировать: «Гу-ри! Гу-ри! Гу-ри!»
      Судья делает паузу, чтобы поправить воротничок.
      – Мое сегодняшнее решение принимает во внимание как чувства семей пострадавших, так и чувства всего нашего с вами сообщества. Я также принимаю во внимание то обстоятельство, что, несмотря на относительно спокойное, если не сказать разнообразное, прошлое нашего подзащитного, он является наиболее вероятным кандидатом на то, чтобы предстать перед судом по обвинению во всех этих преступлениях.
      Машинистка демонстративно смотрит в мою сторону, не иначе для того, чтобы ее собственные придурки детишки на моем фоне выглядели чуть лучше обычного. Из них-то никто на сегодняшний день в тюрьме не сидит, никак нет, сэр.
      – Вернон Грегори Литтл, – говорит судья, – в свете указанного в этом заключении расстройства, а также принимая во внимание представленные обеими сторонами документы, я отпускаю вас…
      – Мои детки, мои бедные мертвые детки, – вскрикивает дамочка в заднем ряду.
      В зале вспыхивает волна возмущения.
      – Тише! Дайте мне закончить, – говорит судья. – Вернон Литтл, я отпускаю вас на попечение доктора Оливера Дуррикса; с понедельника он начнет лечить вас в амбулаторных условиях. Любая неготовность с вашей стороны принять предписанные доктором условия лечения приведет к немедленному взятию под стражу. Вы меня поняли?
      – Да, мэм.
      Она перегибается через стол и понижает голос:
      – И вот что я еще хочу вам сказать: если бы я сама выступала от лица защиты, я бы всерьез сделала ставку на это… хм… кишечное недомогание.
      – Спасибо, мэм.
      Черт меня подери. Я пробуравливаю нору в толпе зевак и выплываю во внутренний дворик на солнышко, вот эдак вот запросто. Репортеры жужжат вокруг меня, как мухи над котлетой из говна. Я полон чувств, но не тех, о которых мечтал. Вместо истинного счастья я ощущаю, как на меня накатывают волны; из тех, что заставляют вспомнить о запахе стирки в дождливое воскресенье, из тех, что сплошь состоят из тупоголовых гормонов и подначивают сказать: «Я тебя люблю». И это они называют инстинктом самосохранения. Хуйня это собачья, а не инстинкт самосохранения. После такого волнообразного блядства с решительностью и смелостью можно распрощаться – как собака языком слизнула. Была даже волна благодарности к судье, то есть, не поймите меня неправильно, судья Гури, она, блядь, очень по-доброму ко мне отнеслась, но при этом всерьез сделать ставку на кишечное недомогание? А вот хуеньки.
      «Вы не подскажете, как нам найти вашу кучку?» – спросят они меня. А я им в ответ: «Да ради бога. Я насрал в кабинке за кустами. Да-да, только не споткнитесь там о ружье, которое вы все так увлеченно ищете». Если честно, само по себе ружье – проблема небольшая. Мои отпечатки пальцев наэтом ружье – вот в чем заключается полный и всеобъемлющий пиздец. Одна только мысль об этом вызывает к жизни целую серию новых волн. Я решаю не обращать на них внимания из соображений собственной безопасности. Разве может себе позволить волноваться человек, которому еще до наступления темноты надлежит быть в Мексике?
 
      У «меркури» распахнуты обе дверцы, и солнечные зайцы скачут по всей как есть Гури-стрит. Миссис Бинни, наш местный цветовод, вынуждена притормозить на своем новехоньком «кадиллаке» почти до нуля, чтобы хоть как-то протиснуться мимо. Миссис Бинни отчего-то мне сегодня ручкой не машет. Делает вид, что не заметила. А вместо этого она смотрит на то, как Абдини выполняет на лестнице у дверей отвлекающий маневр, собрав вокруг себя репортеров, и медленно проплывает мимо со свежей порцией приношений для Лечугиного парадного крыльца.
      – Мы рады, что родимый дом позволит нам снова зажить нашей юной жизнью, – вещает Абдини так, словно он – это я, или мы с ним братья, или еще что-нибудь в этом роде. – И прадолжим раследнье всего, чт'случилось в тот кшмарный дзень…
      В зале суда, должен вам сказать, я усвоил для себя несколько важных истин. Все действуют так, как будто сидят перед телевизором и смотрят анонсы телепередач; нарезку из такого-то фильма, кусочек из сякого-то шоу. Про то, как у ребенка рак, и все говорят запинаясь. Про то, как продажный полицейский решает, что ему лучше сделать: стать посредником между полицией и мафией и подняться на взятках или подставить своего крутого и кристально честного партнера. Этот последний лично я смотреть бы не стал; там в конечном счете выяснится, что в доле были все на свете, типа, даже сам мэр. Только не надо меня спрашивать, на каком шоу я бы запнулся. «Самые Тупые Мудаки Америки» или еще что-нибудь в этом роде. «Симпатяга МакСрач».
      «Меркури» взбрыкивает под сандалиями Пам. Это все оттого, что она давит на обе педали сразу. Если сказать ей, что не стоит этого делать, она ответит: «А зачем тогда вообщенужна педаль тормоза, если ты закинешь ногу бог знает куда и не сможешь вовремя до нее дотянуться?» Я один раз сказал ей, что не нужно этого делать. «С таким же успехом можно просто взять и выкинуть эту идиотскую педаль в окошко». Мы вырываемся на Гури-стрит, расстроив ряды репортеров. У меня перед глазами стоит готовый видеоряд: камера выхватывает мою бедную баранью башку, которая пялится сквозь заднее стекло «меркури».
      – Да, кстати, а чемтебя, собственно, кормили? – спрашивает Пам.
      – Нормальная была еда.
      – А конкретнее? Типа, свинина с бобами? А десерт давали?
      – В общем, нет.
      – О господи!
      Она заворачивает на подъездную дорожку к раздаточной «Барби Q». В том кино, где главную роль играет Пам, есть одно замечательное свойство: ты заранее знаешь, чем все кончится. Вот такой жизнью я и сам хотел бы жить, жизнью, которая нам, ёб вашу мать, была заповедана. Старое доброе кино, где все путем, где пару раз ненароком покажут женские трусики, а в конце – хеппи-энд. Один из тех фильмов, где тренер по бейсболу берет мальчика с собой в турпоход и учит уважать самого себя, вы наверняка видели, там еще на заднем плане звучит электрическое пианино, мягче мягкого, как будто яйцеклетки падают на овсяные хлопья. Если услышал пианино, знай: засим последует объятие, или женщина закусит вот эдак губки в знак того, как охуителыю она счастлива, на берегу какого-нибудь озера. Если бы на моем заднем плане звучала правильная музыка, что за жизнь была бы у меня! А вместо этого я смотрю, как расстилается за окошком Либерти-драйв, а на заднем плане играет Галвестон. Мы проезжаем мимо того места, где в последний раз глотнул воздуха Макс Лечуга. Я сказал еще несколько слов, только вы их не слышали. Возле глаз становится горячо, так что я срочно меняю тему.
      – Ма дома? – спрашиваю я.
      – Ждет, когда доставят холодильник, – отвечает Пам.
      – Ты шутишь.
      – Над ней попробуй подшути, ей столько всего пришлось вынести за последние несколько дней. К тому же – что плохого, если человек просто сидит и ждет?
      – Похоже, у нее будет шанс поупражняться в этой радости.
      Пам вздыхает.
      – Тебе через несколько дней стукнет шестнадцать. Мы никому и ничему не позволим испортить твой день рождения.
      Я с головой ухожу в старый добрый заварной крем семейного счастья; домашние звуки, домашние запахи. Меня и не было-то всего неделю, а все мои прежние привычки кажутся пришельцами из прошлой жизни. Как только мы сворачиваем на Беула-драйв, я первым делом начинаю высматривать, не приткнулся ли где фургончик Лалли. Я пытаюсь хоть что-то разглядеть сквозь собравшуюся чуть не прямо посреди дороги кучку репортеров, но тут мимо Лечугиной фермы по разведению плюшевых медведей проплывает новенький микроавтобус из мотеля «Случайность», с большой надписью СЛУЧАЙНОСТЬ на борту. Чужаки вскидываются, принимаются щелкать камерами, оживленно кивать головами, потом микроавтобус уезжает в сторону богомольной ярмарки. Привычное место Лалли под ивой свободно.
      – Вот тебе с собой жаркое, захвати для мамы, – говорит Пам; рот у нее набит куриным мясом.
      – А ты не зайдешь?
      – Мне на пинбол, прямо сейчас.
      Если верить Пам, пинбол укрепляет здоровье. Репортеры, толкаясь, провожают меня до самых дверей. Я проскальзываю внутрь, запираю за собой дверь и останавливаюсь как вкопанный, впитывая знакомые запахи кетчупа и полировки. В доме тихо, только бубнит где-то телик. Я иду на кухню, чтобы положить жаркое на стойку, но, едва переступив порог, слышу со стороны коридора какой-то звук. Как больная собака. Потом раздается голос:
      –  Подожди. Мне показалось, дверь щелкнула… Голос матушкин:
      – О господи, аммххх, ааххх, Лалито, Лалли, подожди!

Восемь