Выныривают две полицейские шляпы. Американская полицейская шляпа. Меня будто ветром сдувает с лавки, и я тихонько протискиваюсь мимо старикашки, который дремлет, прислонившись к шкафу с каталожными ящичками. У него такой вид, как будто он просидел тут, на хуй, всю жизнь, с самого детства. В полном отчаянии я иду обратно к знакомому столу. Лысый пограничник стоит возле него и разговаривает с каким-то другим мексиканцем, тоже в форме. Они оба поворачиваются ко мне.
      – Сэр, senor, мне правда очень нужно перебраться через границу и немного поспать. Я всего лишь простой американец, который едет на каникулы. – Краем глаза я отслеживаю, как мимо окна идет еще один полицейский. Он задерживается у входа, угнездив на сгибе руки мощную штурмовую винтовку, говорит что-то напарнику, потом подходит мексиканский офицер и что-то объясняет им обоим. Полицейские кивают и отходят в сторону.
      – Твои родители едут? – спрашивает у меня мой пограничник.
      – Э-э, прямо сейчас у них не получается за мной заехать.
      Он пожимает плечами и поворачивается к собеседнику.
      – Послушайте, – говорю я, – я ничего такого не сделал, я обычный человек, можете проверить мой бумажник, и вообще все, что хотите…
      В глазах у него появляется иной, доселе незнакомый огонек. Он протягивает руку за бумажником. Я отдаю. Он вынимает мою кредитку и подчеркнуто официальным жестом кидает ее на стол, потом садится, кладет бумажник к себе на колени и вытягивает за уголок двадцатидолларовую бумажку.
      – Это все деньги, с которыми ты едешь отдыхать?
      – Э-э, эти, и еще на карточке.
      Он подбирает со стола кредитку, аккуратно вертит ее в руках, задерживая взгляд на той стороне, где выдавлено «В.Г. Литтл». Закусывает губу. У меня внезапно возникает смутное чувство, что мексиканская Судьба может радикально отличаться от нашей. Мне кажется, что искра у него в глазу намекает на совсем иные отношения между нами, двумя бродячими псами, которые не по собственной воле ввязались в дерьмовую игру. Заговорщицкая такая искра. Потом молниеносным движением он переправляет двадцатку из бумажника в ящик стола.
      – Добро пожаловать в Мексику, – говорит он.
      Знаменитый актер Брайан Деннехи задержался бы еще на какое-то время, прищурился, постоял неподвижно, чтобы отдать молчаливую дань уважения тайным соглашениям между мужчиной и мужчиной. Он мог бы опустить ладонь на спину этого человека и сказать: «Передай привет Марии». Я же просто подхватываю рюкзачок и съебываюсь на хуй. Полицейские стоят в тридцати ярдах от меня, на американской стороне, и говорят по рациям. Я поворачиваюсь к ним спиной и растворяюсь, ускользаю в ночь моей мечты.
 
      Представьте себе стену из раздувшихся, как раковая опухоль, туч, которая Мечом Господним отсечена от чистого неба – как раз вдоль границы, ибо Мексиканская Судьба не потерпит подобной хуеты на своей территории. До боли родные звуки пузырьками поднимаются на поверхность потока путников, новых братьев и сестер, которые влекут меня вдоль по дороге к югу, как окатанный камушек, беспомощный, но храбро встречающий волну.
      Город на мексиканской стороне моста называется Рейноса. Он большой, он беспорядочный, и в кулисах пробегает сквознячок с запахом зебр и клоунов, так, словно в любой момент здесь можно ждать чего угодно, пусть даже по ту сторону границы все спят мертвым сном. Ночь в Мексике не умирает. Если бы земля была плоская, по краям она должна была бы выглядеть именно так. Сразу видно, что действие всемирных законов здесь приостановлено. С той стороны границы в город пропускают целую транспортную колонну, и я ухожу с магистрали, долго петляю по каким-то улочкам, чтобы в конце концов выйти к месту, где орет музыка и на лотках, при свете голеньких электрических лампочек, поблескивает еда. Один парнишка за стойкой с фаст-фудом принимает у меня доллар мелочью в обмен на несколько тако, которые проваливаются, не оставив по себе даже воспоминания, даже вкуса во рту. Поев, я окончательно лишаюсь сил. Я ложусь в дрейф и медленно уплываю во тьму. Если взять коровье стадо, расплавить каждую корову по отдельности, а потом завязать их узлом, двигаться они будут примерно так же. Примерно с час я плаваю по улицам, пока ко мне не возвращается спо собность логически мыслить. Я отдаю себе отчет в том, что от границы мне нужно убираться куда подальше, но в карманах у меня хуй с мелочью, а ноги отваливаются прямо на ходу. Время от времени рядом со мной пролетает Хесус: то ли радуется, что попал на землю предков, то ли жаждет крови иностранцев, которые его убили. Я останавливаюсь и умоляю его угомониться.
      Я нахожу на краю города подходящую лежку: нишу меж двух домов, укрытую сверху ветвями чапараля, и, притулившись к стене, начинаю крутить в голове мысли. В окне одного из домов висит занавеска и навевает прохладу. Как только местные шавки наконец затыкают свои сраные пасти, передо мной является тело Тейлор, обернутое, как тело богини, в занавеску: и божественная музыка сочится у нее между ног, сквозь сбившееся в складки кружево. Потом она спускается ко мне, на землю. Сегодня первый день нашего с ней побега, и волосы у нее спутались от ветра; она усталая и сонная и несколько раз принимается устраиваться поудобней, прежде чем уйти в густой сладкий сон, а жизнь осыпается вокруг нас крохотными, как песчинки, кусочками.
      Когда я открываю глаза, на дворе уже вовсю светит солнце, стоит четверг, а я лежу в чужом странном месте, через шестнадцать дней после той минуты, которая разодрала мою жизнь напополам. Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что без денег протяну ноги – и очень скоро. Можно, конечно, попытать счастья с Тейлор, но сперва я должен убедиться, что она не сдала меня с потрохами этой сучке, Леоне Даит. Еще мне нужно позвонить домой и все там уладить, но матушкин телефон, вероятнее всего, уже на прослушке, и, в любом случае, никуда я, на хуй, не звоню на оставшиеся тридцать американских центов. Я закидываю рюкзак на плечо и выхожу на шоссе, вон из города, куда глаза глядят. Одно из мест в той стороне, куда они глядят, называется Монтеррей – если верить дорожному указателю. Я рад самой возможности куда-то двигаться. Оно, конечно, может обернуться и так, что в Рейносе окажется астрокупол или, там, зоопарк, в котором можно без зазрения совести тискать зверушек, но у меня, по правде говоря, охуенные на этот счет сомнения.
      По дороге несутся грузовики, все в пыли, утыканные сверху донизу какими-то дополнительными фарами и антеннами, так что вид у них – как если собор поставить на колеса или типа того. А я чалю за ними следом на своих двоих. Мне просто хочется побыть наедине с моими волнами. Сперва я едва волочу ноги, потом едва ли не бегу вприпрыжку, потом хромаю, и так весь день, пока моя тень не вытягивается аж до побережья, а мелкая кактусовая поросль у дороги не сливается в единую сумеречную массу. Я дохожу до поворота, где дорога выгибается горбом и ныряет вниз по склону, и у меня возникает такое чувство, что именно здесь лежит моя граница между прошлым и будущим. Прямо по курсу – ночь, за спиной – разноцветное небо. Меня пробирает дрожью, но тот внут ренний голос, который умнее всех, тут же говорит мне: доверь свое будущее Мексиканской Судьбе.
      Как только по небу раскатывают звездное покрывало, появляются судьбоносные знаки. Рядом сбрасывает скорость грузовик с четырьмя миллионами разных фенечек на капоте, расцвеченный разноцветными огнями, как рождественская елка в Джей Си Пенни , и весь исписанный какими-то мудрыми высказываниями. Я не обращаю на него особого внимания, пока он не проезжает мимо и глаз у меня не падает на брызговики у задних колес. На обоих нарисована одна и та же дорога, которая лениво петляет между пляжей и пальмовой рощицей. Моим пляжем. Прежде чем я успеваю как следует рассмотреть пальмы на предмет развешанных для просушки трусиков, грузовик перекатывается на встречаю полосу и ныряет вбок, под горку, туда, где горят в окошках какого-то халупистого придорожного строения огни. Я прикидываю, что в Мексике, должно быть, это принятая система сигнализации: чем мигать разными там поворотниками, на которые все равно никто не обратит внимания, ты просто выезжаешь на встречную полосу, и все дела. Отсюда важная истина: если вы заметили, что от встречной мексиканской фуры брызнули во все стороны машины помельче, это до хуя всего значит. И я бегу за грузовиком, вниз под горку.
       «El alarcan, el alarcan, el alarcan te va picar…»
      В баре у автозаправки играет музыка. Грузовик останавливается возле бара, и я вижу, как из кабины выпрыгивает водитель. Ростом он меньше, чем я, у него кустистые заросли на лице и огромные усы. Прежде чем войти внутрь, он снимает шляпу, а потом открывает дверь и делает шаг, весь такой спокойный и крутой, как будто у него на поясе висят два кольта. И в самый последний момент, прежде чем окончательно исчезнуть из виду, он дергает себя за яйца. За спиной у него из кабины выскакивает пацаненок. Я тоже вхожу, даже пальцем к яйцам не притронувшись. И вроде бы никто не возражает. Внутри воздух сплошь пропитан запахом нерафинированного масла и чужой кухни. Водитель останавливается у грубо сработанной деревянной стойки и оглядывает полдюжины жестяных столиков: за столиками сидит еще парочка распиздяев и сосет пиво. Бармен но виду – вылитый мексиканец, если не считать того, что он белый и рыжеволосый, – вот это, ни хуя себе, морковка к празднику.
      Пацаненок сразу бежит к столику возле вздрюченного на стенку – и повыше – телевизора. У меня возникает идея, и я тоже иду к стойке, а все присутствующие провожают меня взглядами. Водитель получает бутылочку холодного пива. Я вынимаю из рюкзака музыкальный диск, указываю на него, потом на бутылку. Бармен хмурит брови, внимательно изучает диск, потом с грохотом ставит передо мной на стойку холодную, потную бутылку. Он передает диск водителю; оба кивают. Я знаю, что перед пивом мне следовало бы поесть, но как, интересно знать, по-мексикански будет:
      «Молока с еби-его печеньками»? Вы знаете? Я тоже не знаю. Минуту спустя оба мексиканца берут мой рюкзак и аккуратно принимаются перебирать диски. Потом их взгляды совершают неизбежное паломничество вниз, на мои обутые в «Нью Джекс» ноги. Кончается все это тем, что всякий раз, когда перед водителем грузовика появляется очередная бутылка пива, бармен автоматически оглядывается на меня. Я киваю, и мне тоже ставят пиво. Кредит открыт. Я представляюсь. Водитель грузовика сверкает сквозь губы золотом и поднимает бутылку.
      – Sa- lud! – говорит он.
 
      Вот только нехуй меня спрашивать, когда на стойке появилась первая порция текилы. Внезапно, когда успевает пройти еще какая-то часть жизни, сквозь раскрытое окно бара в комнату вплывает кристально ясное ночное небо, на котором звезды развешаны как капли росы у паука на паутине, и выясняется, что я курю сладковатые на вкус овальные сигареты под названием «Delicados», причем, судя по всему, из собственной пачки. Набрался я по самые гланды. Усы у этих ребят почему-то оказываются там, где должно быть волосам, а под ними завываютохуенные черные дыры, битком набитые золотом и гландами, нет, вы только на них посмотрите, как они дерут глотку. Подходят еще какие-то люди, один даже встает на колени. В ночи оказывается полным-полно ребят настолько славных, что я в жизни не видел столько славных ребят в одном месте, и мы все вместе орем, хохочем, играем в корриду, изображаем игуан, – вот клянусь вам, вы бы просто усрались со смеху, если бы видели, как этот чувак, Антонио, изображает ёбнутую игуану. Вся эта братва обнимается, братается, рыдает друг у друга на плече, они становятся моими отцами, сыновьями, братьями, в едином вихре бесшабашной страсти, но сравнению с которым все, что я видел дома, кажется аккуратненьким таким джакузи, который забыли включить.
      В здешнем воздухе, должно быть, тот же самый кислород, и гравитация та же самая, что и у нас дома, только здесь все разогрето до предела и кружится, кружится, кружится до тех пор, пока не пропадает разница между добром и злом, между тем, что важно и что не важно. И вот, поди ж ты, в Штатах черным-черно от мексиканцев, но подобного драйва никто даже и не нюхал. Вот возьмите, к примеру, Лалли; что нужно было сотворить с его генами, чтобы из него выросло подобное уёбище? А его отец между тем в свое время наверняка ползал по полу, изображая игуану. В том-то все и дело, что ничего особенного с ним не произошло. Он просто подхватил нашу общую американскую заразу. Называется «хочу еще».
      Мысли тянутся за мной в сортир, где писсуар под самую завязку забит выжатыми зелеными лаймами, которые здесь принято выжимать себе в выпивку. Не то чтобы они отбивали запах хоть на сотую долю процента: для этого нужно было бы усыпать ими весь пол, выложить ими стены и так далее, но в голове от подобного зрелища как-то сразу проясняется. Эффект, блядь, лимонной свежести. Брызгая на лаймы, неожиданно осознаю, какая колоссальная иммунная система работает в Штатах: которая мигом обобьет тебя по краям, чтоб не резался, вымоет, на хрен, все агрессивные гены и снабдит на дорожку ножиком в спине. Вот, возьмите, к примеру, – простите, конечно, если так нельзя говорить и если за одну подобную фразу можно угодить во враги общества номер один, – но вы помните моего адвоката, старину Абдини? Такое впечатление, что ему особая промывка генов не потребовалась. Наверняка до сих пор носит тот же самый набор, с которым сошел с парохода. А знаете почему? Потому что этот генный набор в магазине продается иод слоганом: «Сшиби лишний бакс, и пошустрее». Наш излюбленный сорт.
      Здесь, в ином пространстве и времени, я провожу ночь с ребятами, в каждом из которых сидит оптимально калиброванный набор чисто мексиканских генов.
 
      В пятницу утром я просыпаюсь оттого, что у меня дико болит голова. Я лежу, свернувшись калачиком, за жестяным столом. Кирпич, который висит у меня в голове, раскачивается и лупит в донышки глаз – как только я пытаюсь оглядеться вокруг. Я сдаюсь, и вместо того, чтобы вертеть башкой, пытаюсь сосредото читься на кочерыжистом, грубой работы распятии у себя над головой. С распятия свисают мои «Найкс».
      –  Mira que te esta esperandoLedesma, – говорит откуда-то со стороны стойки водитель грузовика.
      –  CualLedesma cabron, – отвечает бармен.
      –  Quele des ma mones al nabo, buey.
      Водитель покатывается со смеху. Слышно, как он сплевывает на пол. Я сажусь и вижу, что ребята у стойки старательно пытаются сосредоточиться на том, что показывает телик. Я поворачиваюсь к экрану, как раз вовремя, чтобы увидеть, как вместо Лалли на экране появляется мое школьное фото. Над головой пролетает пулеметная очередь испанской речи. Ребятам, судя по всему, все по фигу.
      –  Que le ves al guero?– спрашивает бармен.
      –  Si el guero eres tu, pendejo.
       – Ni madres.
       – Me cae – tas mas guero que la chingada, tu.
      Я знаю, что «chinga»– слово матерное, в школе выучил. Должно быть, его можно вертеть так и эдак, но матерью местного мата так или иначе остается эта самая «chinga». Об остальном вы меня лучше не спрашивайте. Бармен вынимает три небольших стаканчика, протирает каждый и выставляет рядком на стойке. Я сижу и смотрю, как мое фото отъезжает в угол экрана, а из-под него разворачивается карта Техаса. По ней разбросаны фотографии каких-то незнакомых людей. Появляются пульсирующие красные точки, как на рекламе аспирина. Места, в которых меня могли видеть. Лаббок, Тайлер, Остин, Сан-Антонио.
      А вот в Хьюстоне точки нет. Господи, молодчина, Тейлор.
      Тут вдруг из задней комнаты выбегает водительский пацаненок и переключает канал – на какие-то мультики. Я на дрожащих ногах поднимаюсь с пола и бреду к стойке, хватаясь по дороге за столы и спинки стульев. Потом я замечаю в бармене что-то знакомое. Ёб твою мать, да на нем же надета моя рубашка. И джинсы. Я оборачиваюсь, чтобы посмотреть, не примерекалось ли мне, что мои «Найкс», моя душа живая, висят на совершенно постороннем распятии. Ни хуя не примерекалось. Висят. Я ставлю глаза на бармена, и он указвает пальцем на карман моих брюк. Я опускаю голову и проползаю взглядом сперва по футболке с надписью «Guchi», потом по невъебенной ширины оранжевым штаникам, и упираюсь в сандалии с подметками из старых автомобильных покрышек. Если грузовик – собор, то я теперь к нему – часовня. Церковь, блядь, во плоти. Я сую руку в карман. Там лежат двести песо в местной валюте. Вернон Гейтс Литтл, дорогие мои. Мексиканская, блядь, судьба.
      Ребята подталкивают мне стакан с какой-то жидкостью, которая, по их словам, должна привести меня в чувство. Она обжигает мне горло, в комнату врывается солнечный свет, ослепительный луч, который делает невероятно четким висящее на стене распятие и – картинки из вчерашней ночи. Пелайо, водитель грузовика, хочет подвезти меня на юг, в свой родной штат Герреро. К брызговикам.
      Он подсаживает пацаненка в кабину, а я тем временем плетусь на заправочную станцию, купить телефонную карту. По дороге я заглядываю грузовику под кузов, на месте ли брызговики. О господи. Между ними краской выведены слова: «ME VES Y SUFRES» . Мне весь, и супер, что-нибудь вроде этого. Надо будет не забыть сказать Тейлор.
      Она снимает трубку через пять гудков.
      – Тейла.
      – Тей, привет, это Верн.
      – Что, кто? Погоди… – На том конце провода слышен топот, мужской голос рокочет, потом резко обрывается, такое впечатление, что она зашла в туалет или типа того. – Да, кто это?
      – Верн.
      Охуебательская тишина, лет примерно на десять, потом она опять подает голос, и на сей раз близко, по-настоящему близко к трубке.
      – О г осподи.
      – Тей, послушай…
      – Просто поверить не могу, что говорю с настоящим серийным убийцей.
      – Блядь, да никакой я не убийца…
      – Ага, конечно… Да тут до самой Виктории трупы просто штабелями лежат!
      – Тей, прошу тебя, послушай…
      – Бедный ты мой. Бедненький. Ты где?
      – В Мексике.
      – Боже мой, ты бы видел, что творится у нас в городе! Такое впечатление, что ты попал в Майами-Бич, по всему городу какие-то провода, телекамеры с прямым выходом в Интернет, двадцать четыре часа в сутки. Компания, которая все это устроила, выпустила акции, их тут же расхватали, и она купила «Барби Q», а папаше моему предложили открыть суши-бар, прямо на том месте, где раньше был унисекс! Если дело выгорит, я вернусь домой и буду в этом баре менеджером – представляешь?
      Я вижу, как единички капают с моей карты, словно кетчуп с местной мухи.
      – Тей, я звоню из автомата…
      На том конце провода в трубку врываются ритмичная музыка и людские голоса. Слышен все тот же мужской голос, потом Тейлор огрызается ему в ответ, на повышенных тонах: «Я имею право поговорить с собственнойподругой? Между прочим, по межгороду – понятно?» Дверь с грохотом захлопывается. Она резко выдыхает, как если бы вздохнула, только наоборот.
      – Ты прости, я, понимаешь, в последнее время сама не своя.
      – Черт, я не хотел…
      – Тебе нужны деньги, так? У меня, типа, есть шесть сотен, отложила себе на каникулы.
      – Очень было бы кстати, а то, понимаешь, полный пиздец.
      Она сопит в трубку, потом говорит, тоном ниже:
      – Ты перешел со мной на мат, убийца?
      Мои новые штаны из полиэстера чуть не лопаются от счастья.
      – Но, слушай, а куда же мне их перевести? У тебя есть какой-нибудь адрес? А что, если они, типа, – ну, сам понимаешь…
      – Черт, ты права.
      – Верн, позвони мне из какого-нибудь места поприличней, ну, из города, из солидного отеля, и я вышлю чек, через «Вестерн юнион».
      Я кладу трубку, и в ушах у меня звенит песнь судьбы – еесудьбы. Да на шестьсот долларов тут, наверное, можно будет купитьэтот ёбаный домик на пляже. Просто душа поет. Мне уже все по фигу, и я звоню Пам. Трубку на том конце берут сразу. Я стою, бью мух и жду, пока она донесет до уха свою тонну жира с утопленной в ней трубкой.
      – Ал-ло?
      – Пам, это Верн…
      – О господи! Верни?Мы тут просто с ума посходили, ты где?
      На заднем плане я отслеживаю матушкин голос. Сразу следовало догадаться, должно быть, сидят сейчас и доедают девятимиллионный по счету буррито. Матушкино хныканье становится ближе, но Пам ее отгоняет.
      – Ты там хорошо питаешься? Только не говори мне, что тебе нечего есть, только не это, о боже ты мой…
      Матушке удается выхватить у нее трубку.
      – Вернон, это мама.
      И она с места в карьер срывается в неудержимый рев. На глаза у меня наворачиваются слезы, которые она тут же вбирает в себя и переходит к полноценной – с ручьями слез – истерике. Я стою и поджариваюсь изнутри, как ёбнутый кролик в микроволновке.
      – Ма, прости меня, пожалуйста.
      – Знаешь, Верн, полицейские говорят, что будет лучше, если ты просто вернешься домой.
      – Это вряд ли.
      – Но все эти загубленные человеческие жизни, Вернон; и вообще – ты где? Мы знаем, что сегодня утром тебя видели неподалеку от Маршалла…
      – Ма, я никого не убивал и в бега пустился не из-за этого. Я просто пытаюсь доказать, что ни в чем не виноват, понимаешь? Я, может быть, уеду в ближайшее же время в Канаду, или в Суринам, или еще куда-нибудь.
      Ни хуя себе, сказал, как в воду перднул. В ситуациях, когда им предлагается возможность выбора, матери автоматически находят нужное слово.
      – Да, Вернон, в Мексику? Господи, мальчик мой, речь идет о Мексике?
      – Я говорил про Канаду или Суринам, ма.
      – Но разве ты сам не понимаешь: чем дольше ты будешь пропадать, тем серьезнее все будет складываться для тебя здесь, дома. Разве ты этого не понимаешь? Вернон? Мистер Абдини говорит, что ты можешь рассчитывать на профессиональную адвокатскую поддержку, он тут перевернул все вверх дном, нашел какие-то зацепки, и все такое, а когда вернется Лалито, мы смогли бы опять зажить нормальной семейной жизнью, как в былые времена.
      – Ты что, до сих пор ждешь Лалли?..
      – Но ведь эта старушка из приюта больше сюда не звонила, так почему бы и нет? Вернон? Это любовь, женщины чувствуюттакие вещи.
      – Ма, когда ты в последний раз говорила с Лалли?
      – Ну, ты же знаешь, он очень занят.
      Я хрюкаю в трубку, вложив в этот звук весь свой запас иронии. Мне кажется, ситуацию, когда человек принимает стопроцентную херню за реальность, принято воспринимать иронически. Единички уплывают с телефонной карты, так, словно это единички моей души; и у меня такое чувство, что, как только они выйдут все, я умру. Я даю себе зарок оставить несколько про запас, на тот случай, если в конечном счете окажется, что они и впрямь как-то связаны с моей душой. Еще одна вечная истина, имеющая отношение к людям, которым повезло оказаться в дерьме по уши: в подобной ситуации становишься охуительно суеверным.
      – Ты где? Просто скажи мне, и все, Вернон?
      – Спроси его, когда он в последний раз ел, Дорис.
      – Мам, у меня сейчас кончится карточка. Главное, что со мной все в порядке и что я тебе позвоню, как только у меня здесь все устроится.
      – Ой, Вернон.
      Она опять ударяется в рев.
      Мне очень хочется послать ей кусочек пирога со сливками, хотя бы самый маленький кусочек: рассказать про мой домик на пляже, и как она ко мне приедет, и все такое. Но ни хуя я этого сделать не могу. Я просто вешаю трубку, и пиздец.

Семнадцать