- Все-таки я нашла тебя... успела. Ты знаешь, что это такое - жизнь с тобой? Это рай на земле, и другого мне не надо.
      Это и был рай, но... оно всегда существует - маленькое неотвратимое "но": Сережа начал пить.
      Поначалу она даже смеялась, замечая, как в компании он ходит вокруг стола, наливая из каждой бутылки и не спеша, со вкусом пробуя ее содержимое: к концу вечера он намешивал таким образом немыслимый коктейль из несовместимых напитков и при этом умудрялся оставаться почти трезвым. В первый раз Кира увидела его пьяным холодной январской ночью 92-го года, вернувшись с позднего концерта в центре города. В их районе было неспокойно, и ее удивило, что Сережа не встретил ее, как обычно, на остановке. Войдя в квартиру, она увидела, что он спит, привалясь к стене и накрывшись с головой одеялом. Киру всегда умиляла эта его привычка - спать, устроив из одеяла уютную нору и заботливо закрыв все входы и выходы. Но на этот раз она взглянула на "нору" без всякого умиления: на прошлой неделе у одной женщины из соседнего подъезда отняли в лифте сумочку практически среди бела дня. Подходя к дому и вспомнив этот случай, Кира разыграла короткую импровизированную сценку - недаром все-таки она была артисткой: перед тем как войти в опасный, слабо освещенный подъезд, она весело помахала рукой чужому освещенному окну на четвертом этаже, делая вид, что кто-то там наверху, невидимый с улицы из-за занавески, бдительно сторожит ее ночное возвращение... Попив на кухне чайку и согревшись, она успокоилась и, с удовольствием вспоминая свою находчивость, представляла, как расскажет об этом Сереже завтра утром. Его досадное отсутствие на автобусной остановке она объяснила себе тем, что, видимо, что-то случилось у него на работе - что-то такое, от чего у него разболелась голова: он принял анальгин и лег спать.
      Глубокой ночью Кира проснулась оттого, что его не было рядом. Накинув халат, она вышла на кухню - Сережа сидел за столом, перед ним стояли бутылка водки и стакан. Если бы она увидела его на кухне в балетной пачке, она не удивилась бы сильнее...
      - Что? - спросила она и повторила: - Что случилось? Что?
      Но он только смотрел и улыбался жалкой улыбкой. Потом, когда это стало повторяться, она безошибочно знала, что он пьян, именно по этой улыбке.
      Оказалось, что накануне ему позвонила на работу бывшая жена и сообщила, что их сын в милиции по подозрению в торговле наркотиками. Кира несколько раз видела этого мальчика: у него была внешность Уилфреда Айвенго, и казалось необъяснимым его присутствие здесь, сейчас - в этой совсем не романтической стране, России 90-х годов.
      - Твой сын и наркотики? - усомнилась Кира.
      - Понимаешь, она считает, что тут все дело в деньгах - у мальчика нет денег на самое необходимое... так она считает. Я бы рад давать им больше, но ты же знаешь...
      - Ерунда, - перебила его Кира. - Во-первых, ему девятнадцать лет, и ты вообще не обязан платить алименты, а ты это делаешь. А во-вторых, что торговля наркотиками единственный из существующих способов заработать деньги?
      Лиха беда начало: во второй раз он напился, потому что его матери перестали регулярно выплачивать пенсию, а он не мог помочь. Жизнь не скупилась и подбрасывала один повод за другим: снова позвонила жена и впрямую потребовала денег, потом он встретил у Гостиного двора нищего старика, который подошел, попросил, а попросив, извинился за беспокойство и заплакал, потом...
      - Нужно понимать, в какое время мы живем, - сердилась Кира. - Мне тоже тяжело видеть нищих - я же не напиваюсь? Даю сколько могу. Нужно реально смотреть на вещи и реагировать адекватно!
      А на самом деле нужно было совсем другое: срочно подавать документы и увозить его все равно куда - в Израиль, в Америку, к черту, к дьяволу, только подальше отсюда, потому что он не мог пережить того, что сталось с Россией.
      - Глупости! Почему же другие могут? - возмущалась она, когда Сережа пытался объяснить. - Почему я могу... почему? - Не понимая простой истины, что в том-то и дело, что "другие" могли, а он - нет.
      Одно за другим Кира перепробовала все известные ей средства: перестала держать дома спиртное, в компаниях бдительно следила за его рюмкой, брала с него клятвенные обещания не пить; и на следующий день, едва он появлялся в прихожей, видела, что он снова пьян. Отчаявшись, она кинулась за помощью к Маше.
      - Пиши пропало, - напрямик сказала ей Маша. - Я еще не слыхала, чтобы кто-нибудь одолел ее, эту водку. У ей все призы! Недоглядела ты, матушка моя...
      Кира уже работала на телевидении, когда Сережин НИИ закрылся. Правда, последний год он существовал чисто номинально, и сотрудникам месяцами не выплачивали зарплату, но большинство из них упорно продолжало ходить на работу. Сережа тоже по-прежнему вставал утром по будильнику, наспех выпивал на кухне чашку чая и спешил к автобусной остановке. Киру раздражали его инертность и, как она выражалась, "психология жертвы": она тогда еще не догадывалась, что Сережа и есть жертва, та самая, которую в результате Естественного Отбора неизбежно побеждает сильнейший - какой-нибудь конструктор из соседнего отдела, переквалифицировавшийся в директора "Пельменной". Поэтому ее выводили из себя его утренние вставания по будильнику и долгие телефонные разговоры с одним из сотрудников НИИ, который писал кандидатскую диссертацию.
      - Черт знает что! - злилась она. - Не сегодня-завтра институт прикроют, зарплаты нет и не предвидится, а он пишет диссертацию! Просто какой-то театр абсурда, честное слово!
      - Вся наша сегодняшняя жизнь - театр абсурда, - возражал Сережа. - Я думаю, он как раз для того и пишет эту диссертацию, чтобы удержаться на грани реальности...
      Институт закрылся, и Сережа в первый раз остался дома; они завтракали в кухне, и, поглядев на мужа, Кира сказала:
      - Ну что ж - к этому шло... Мы что-нибудь придумаем! Не может того быть, чтоб не придумали.
      Но думать на эту тему у нее не было ни времени, ни сил: притирка к сложному механизму студии забирала без остатка и то, и другое. Так что Сережа по многолетней привычке вставал рано утром и шел "на добычу". Рысканье по магазинам и стояние в очередях отнимали несколько часов; отоварившись, он возвращался домой, наводил порядок, готовил обед и ждал Киру. Вернувшись со студии, она обессиленно плюхалась на стул в кухне и, даже не замечая, что ест, азартно делилась с ним последними студийными новостями; потом, немного отдышавшись, садилась править сценарий или созванивалась с актерами, занятыми в очередном выпуске программы. Ложилась она далеко за полночь, когда Сережа чаще всего уже спал, отвернувшись к стене и по своей привычке накрывшись с головой одеялом.
      Сначала Кира заметила, что он перестал бриться... то есть брился раз в два-три дня, не чаще, и, наверное, от этого выглядел осунувшимся и как-то враз постаревшим. Потом она догадалась, что он где-то прячет бутылку и в течение вечера несколько раз прикладывается к ней... а как-то, придя домой раньше обычного, застала его сидящим в кухне в обществе незнакомого ей человека неопределенного возраста. На столе, как в студенческом общежитии, были в беспорядке навалены нарезанная толстыми ломтями докторская колбаса, батон, соленые огурцы и стояла почти приконченная бутылка. Когда она вошла, незнакомец встал и церемонно поклонился:
      - Иван Владимирович Киселев, - сказал он и стряхнул хлебные крошки с заросшего седой щетиной подбородка. - Бывший старший научный сотрудник бывшего Института цветных металлов... Вот - имел удовольствие познакомиться с вашим супругом в очереди за подсолнечным маслом.
      Ночью Кира снова обнаружила Сережу на кухне: он сидел и прихлебывал из чайной чашки.
      - Проснулся и не могу заснуть, - объяснил он. - Так что решил вскипятить чайку, - и улыбнулся.
      Увидев его улыбку, она подошла к плите и незаметно дотронулась до чайника - он был холодный. Кира отодвинула стул и села напротив мужа; он продолжал прихлебывать и не смотрел на нее... и вдруг, тихонько вскрикнув, уронил голову на стол.
      - Сереженька... - позвала Кира, и от звука ее голоса у него задергались, ходуном заходили плечи. - Сережа... Сереженька, - повторяла она и никак не могла придумать других слов, единственно необходимых и убедительных.
      Когда институт прикрыли, она сказала мужу: "Мы что-нибудь придумаем! Не может того быть, чтоб не придумали..." Но оказалось, что может - еще как может быть. И Сережа стал ремонтировать квартиры, потому что на одну Кирину зарплату было не прожить. Предполагалось, что это сугубо временно - до первой представившейся возможности устроиться по специальности. А пока он белил, красил, клеил обои и с непривычки так уставал, что иногда ложился спать, даже не приняв душ. Когда Кира в первый раз появилась на экране в качестве ведущей, он как раз только что вернулся с работы и, не успев переодеться, прошел в комнату и сел рядом с ней перед телевизором. Кира выглядела сногсшибательно и на экране больше, чем обычно, напоминала мать... Вот кто оценил бы ее удачу по достоинству. Кира вспомнила материнские наставления: "Красоту недооценивают, а ведь это капитал! Помни - ты обязана воспользоваться своей наружностью полностью, до последней копейки". А Сережа, свесив грязные руки между колен, смотрел на экран и молчал; возможно, он просто слишком устал... или был пьян, потому что заказчики имели обыкновение поощрять работников водкой.
      Когда-то на Руси были дворники и дворничихи, и Кира помнила их румяные на морозе лица и широкие плоские лопаты, которыми они сваливали в сугробы выпавший за ночь снег. Там, где заледенело, они работали железными ломами и скребками, а потом посыпали тротуары и проезжую часть шершавым желтым песком. Так было... только мало ли что еще было когда-то на Руси. Зима выпала лютая, люди ходили чуть не по колено в никогда не убираемых снегах: нужно было бдительно смотреть себе под ноги, сдерживая шаг, балансируя на колдобинах и обходя предательские ледяные катки. Вечерами по возможности старались вообще не выходить из дома, но у некоторых такой возможности не было...
      Сережа ремонтировал большую, бывшую коммунальную, а теперь частную квартиру на Петроградской стороне, неподалеку от Бармалеева переулка, в котором раньше жила Вера. Хозяин торопил со сроками, и Сережа часто работал допоздна. В тот февральский вечер он вышел вместе со своим напарником около семи часов вечера, и они посидели немного в пивной неподалеку, а потом разошлись - каждый в свою сторону. Сережа спустился в метро и доехал до станции "Парк Победы", а там пересел в автобус.
      Со слов очевидцев Кира знала, что в автобусе он заснул, попросив соседа разбудить его на нужной остановке. Сосед разбудил и обратил внимание, что тот, пробираясь к выходу, нетвердо держался на ногах. "Я тогда подумал, что он выпил... - рассказывал потом парень. - Ну выпил и выпил! Если бы знать, я бы тогда его перевел через дорогу-то, а так только подумал... и все. Если бы знать, я бы его тогда вообще не будил... пусть бы он проехал свою остановку..."
      Сережа вышел из автобуса через заднюю дверь и, обойдя его, стал переходить на другую сторону. Он пошел и, наверное, не смотрел по сторонам, наверное, он думал совсем о другом... или просто слишком устал... или был пьян. Пожарная машина неслась без сирены и на полной скорости, шофер заметил Сережу, вышедшего на проезжую часть из-за автобуса, слишком поздно, а он тоже увидел и попытался отступить назад, попятился, но попал ногой на лед, поскользнулся - и упал на дорогу ногами вперед. Автобус еще не успел отойти, и те, кто сидел у окна с той стороны, видели... Парень, который разбудил его на нужной остановке, выскочил из автобуса первый и первый увидел то, что лежало на дороге. Он подходил на ватных ногах, а в стоящем автобусе какая-то женщина истерично кричала на одной ноте:
      - А-а-а... Господи, Господи, Господи, Господи... А-а-а!!
      Когда-то Вера, потеряв свою мать, сказала Кире, что вместе с матерью в ней самой разрушился, погиб навеки целый слой жизни. "Я тогда тоже немножко умерла вместе с ней", - поделилась Вера. В Кире смерть матери не произвела таких разрушительных действий, и сознание этого причиняло боль; она тогда пережила внезапное потрясение от полной неподготовленности к ее смерти, погоревала, а потом успокоилась и стала жить дальше. К тому же у нее появился Сережа...
      Услышав звонок в дверь, она подумала, что это он, и удивилась - зачем ему звонить, когда есть ключ. И снова удивилась, увидев в дверях незнакомого испуганного парня... Тут же, в прихожей у раскрытой двери она потеряла сознание; была у нее такая спасительная особенность - падать в обморок, давая себе мгновенную передышку... только обморок тем и отличается от смерти, что не длится вечно. Потом она оказалась на кухне сидящей на стуле и была почему-то мокрая - наверное, этот парень облил ее, чтобы она очнулась. Именно тогда он и сказал ей:
      - Если бы я знал, я бы не стал его будить - пусть бы он проехал!
      Дальнейшая последовательность событий, до самых Сережиных похорон, выпала из памяти, но день похорон она запомнила.
      У Сережиной матери под Ленинградом, в одном из тихих дачных местечек, был старый дом, в тех местах она и решила похоронить сына - на маленьком лесном кладбище, подальше от городского шума и суеты, от людской толпы и мчащихся без сирены пожарных машин.
      На кладбище они приехали в ослепительный солнечный морозный день, и вдруг как будто кто-то посторонний шепнул ей в самое ухо: "Мороз и солнце, день чудесный..." И она прерывисто вздохнула, как перед плачем.
      Народу собралось неожиданно много: была его первая жена, был сын, этот мальчик с романтической внешностью Уилфреда Айвенго; мелькнуло тщательно выбритое лицо бывшего старшего научного сотрудника Киселева... К ней протолкалась Натка, посмотрела красными распухшими глазами и вдруг сказала:
      - Мама, поплачь...
      Нет, она не могла плакать. Так, значит, Натка поверила ей, что Сережа тогда был против семейного обмена, так, значит, она приняла его? А он так и не узнает... Произносили речи, сморкались, переговаривались шепотом. Кира слушала, не понимая ни слова и только стараясь не смотреть на заколоченный гроб: почему-то это было очень важно - ни в коем случае не смотреть. Когда гроб, покачиваясь, стал проваливаться в глубокую могилу, она услышала предобморочный далекий звон в ушах, но усилием воли удержалась на краю сознания, потому что они с Сережиной матерью должны были первыми бросить комья земли на крышку гроба.
      Потом возвращались к заказному автобусу, поджидавшему у ворот, а огромное пурпурное солнце, остывая, уже висело над самым горизонтом. Кира запомнила навсегда этот огненный расплавленный шар над белым заснеженным кладбищем, и тишину, и скрип снега под непослушными ногами, и Сережину мать, которую вели под руки его сестра и его сын... А Кира шла сама, и никто даже не догадывался, что на самом-то деле она осталась там, с ним.
      Спасла ее простая вещь - необходимость ежедневно ходить на студию, а значит, встать с кровати, помыться, почистить зубы, причесаться, то есть произвести ряд действий, которые создавали видимость если не нормальной, то все-таки жизни. Вот когда Кира поняла, почему сотрудники Сережиного НИИ, несмотря ни на что, упрямо продолжали ходить в институт и даже писали диссертации... Она работала над сценарием, созванивалась с актерами и по-прежнему регулярно появлялась на экране. Просматривала отснятый материал и удивлялась, увидев свое молодое, без морщин лицо - оно почти совсем не изменилось, только глаза стали каменными... в глаза лучше было не смотреть.
      Тот, кто сказал первым эти слова - "угрызения совести", знал, что говорил. У нее постоянно грызло внутри, потому что она была виновна; Кира вынесла себе такой приговор после Сережиной гибели: виновна. В том, что не увезла его из России, в том, что недооценила ситуацию с потерей работы, в том, что не смогла понять, что он - не "другие", и в том, что была Натке скверной матерью... да, и в этом тоже. Еще была виновна страна, в которой опытный знающий инженер оказался на улице и не мог прокормить свою семью. "Никогда, слышишь, никогда не скучай по этой стране-людоедке, - писала она Вере, - Бармалеева переулка больше нет".
      "Ненавижу себя", - говорила себе Кира, просыпаясь утром, и с этими словами начинала новый день. Наверное, проще было бы не начинать вовсе, но этого она не могла себе позволить из-за Натки. И, стиснув зубы, она проживала этот день, а за ним еще один, и еще... В один поздний летний вечер ей показалось, что она сходит с ума. За окном шумел сильный дождь, она легла, перед тем как погасить свет, долго говорила с Сережиной фотографией на стене напротив; в ногах тихонько похрапывал Муська. Кира и раньше разговаривала с Сережей вслух; она никогда даже не пыталась оправдаться, но просто объяснить - так, чтобы он понял, чтобы он знал главное: чем он был для нее. Только один раз она сказала ему это при жизни в тот медовый сентябрьский день в Павловске. Только один раз. И в этом тоже ее вина. Кира щелкнула вылючателем... и услышала, что кто-то тихо вошел в комнату и сел в ногах кровати, рядом с Муськой. Она не испугалась, только кожа на голове пошла мурашками, и окликнула шепотом:
      - Это ты?
      Наваждение длилось целую минуту, в течение которой она не сомневалась, что Сережа молча сидит в ногах кровати. Потом, через силу протянув руку, она включила свет и увидела проснувшегося Муську. После этого случая она стала принимать психотропные препараты и иногда, чтобы ускорить действие, запивала их вином.
      И не было никого, кто бы сказал ей необходимые, хоть и бесполезные слова, которые говорятся в таких случаях: "Прекрати себя изводить... все равно не вернешь... надо жить дальше", а Натка... Натка в день похорон на кладбище, увидев ее лицо, попросила: "Мама, поплачь" - и, опасаясь оставить одну, провела с ней в Купчино первую неделю. А потом... потом старалась ограничиться телефонными звонками, и Кира поняла - почему: ее дочь не была монстром, просто она тоже считала ее виновной. В своей неудавшейся карьере эстрадной певицы Натка винила не Вадима и не бабку, а ее, Киру, свою мать. Чаще всех забегал Санек и приносил ей какие-нибудь продукты: сгущенное молоко, баночку растворимого кофе или коричные булочки, испеченные женой. В его присутствии не делалось легче, но все-таки не хотелось, чтобы он уходил. Как-то раз, прощаясь в прихожей, он сказал Кире:
      - Господи, как я тебя понимаю... - И поцеловал несколько раз подряд теплыми губами.
      Она догадалась только когда он ушел: это он вспомнил себя после ее побега к Вадиму. И в этом тоже она виновата: зачем вышла замуж не любя? Виновна... Через два года ее подобрал Геннадий, вПходил и постепенно сделался необходим по той простой причине, что, кроме этого человека, в ее жизни никого не осталось.
      Уже через три дня Финляндия представлялась Кире случайным сном, а единственной реальностью опять была студия и впечатляющий список сокращенных, висящий у входа. Пока она чудом уцелела, пока... И Кира с головой окунулась в этот давно ставший своим мир. Дни пестрели разнообразными встречами, телефонными переговорами, выездами на натуру; их программа по-прежнему высоко котировалась на студии, а Кирино ведение в прямом эфире считалось лучшим на всем канале. Придирчиво изучая себя на экране, она, в общем, оставалась довольна: подтяжка, на которую она решилась год назад, заметно обновила ее лицо. За исключением глаз... если глаза - зеркало души, то что у нее там? Пепел, зола, остывшие угли. Чему тут удивляться? Странно другое: как женщине с такими глазами до сих пор небезразлично, как она выглядит... Подтяжка унесла деньги, отложенные на отпуск, и Кира хитрила сама с собой, будто это необходимо исключительно для ее работы, не желая признавать правду, которая заключалась в том, что она слишком привыкла быть красивой. Она была не в состоянии отказаться от привилегии увидеть свое лицо в зеркале таким, каким она видела его всегда. Сегодня, если не считать ночных отеков под глазами, она выглядела приемлемо - пока Время щадило ее. А завтра? Но Кира давно приучила себя не думать о завтрашнем дне, вполне довольствуясь днем сегодняшним. Прошлой осенью в день Лицейской годовщины в Царском Селе они снимали, как из Золотых Ворот дворца выезжала в "роллс-ройсе" старая королева Великобритании вся в красном, как алая роза на фоне догорающей вечерней зари. Глядя на нее, Кира подумала тогда: "Да... королевы и стареют по-королевски - могут себе позволить". Она не могла - и упрямо не хотела думать о том, что с ней будет завтра; наверное, поэтому ее так раздражала мысль о незаменимости Крокодила Гены. Единственное, что как-то примиряло ее с этим невозможным человеком - это его немыслимое, небывалое благородство. В этом немолодом крикливом таксисте жило благородство царского морского офицера: он видел в Кире Женщину и преданно служил ей. Никаких намеков, никаких "случайных" нескромных прикосновений, ничего - Крокодил Гена в суконном френче с золотыми лычками и коротким кортиком на боку...
      "Дорогая моя пожизненная подруга! - писала ей Вера. - Извини, но мы с тобой уже не девочки... Вспомни: у тебя больное сердце, свалишься - некому будет подать стакан воды. И потом, ведь совсем необязательно расписываться".
      Вера и ее муж если и не выиграли "марафон", то во всяком случае выдержали его до конца - и жили теперь в собственном доме все в том же штате Нью-Джерси, переменив городок с названием Little Falls на другой - по имени Squirrel Wood, что означает в переводе Беличий лес. Создавалось впечатление, что они специально выбирали места с такими поэтическими названиями. Вера писала подруге от чистого сердца, не замечая, что, будучи сама физически неспособной на любую сделку с совестью, предлагает ей сомнительный компромисс. Но Кира не могла на него согласиться - скорее уж Кипринский...
      Кипринский был по крайней мере из их актерской братии, свой. Они случайно столкнулись в кафе во Дворце Искусств, обрадовались друг другу, ударились в воспоминания, и под впечатлением встречи Кира пригласила его на обед. До развала концертной организации Кипринский работал в иллюзионном номере - на пару со своей женой, которая умерла три года назад. Он пришел, принес бутылку вина, и все шло вполне нормально, пока он не заговорил о жене. Оказалось, что она умерла от заурядного вирусного гриппа, и Кипринский не мог простить врачам ее внезапной смерти. Кира просто не поверила своим ушам, когда он вдруг сказал самым серьезным образом:
      - Лечили ее черт знает чем... и залечили. Я тогда еще не знал, а ведь главное лекарство было под рукой, рядом - ее моча. Надо было элементарно пить свежую мочу три раза в день. И все, и была бы жива...
      Потом он стал подробно рассказывать о необыкновенных целебных свойствах мочи и добавил, что мочу не всегда принимают внутрь: при воспалении горла ее можно употреблять для полосканий. Кира ошеломленно поддакивала, и, ободренный ее вниманием, он перешел на описание пятидневных сухих голодовок... Кто бы сейчас поверил, что каких-нибудь пять лет назад не было в их концертной организации мужчины галантнее Семена Кипринского. Так и не поняв, какое впечатление произвел на Киру своими медицинскими выкладками, он продолжал позванивать и в конце концов, не дождавшись очередного приглашения, не выдержал:
      - Милая Кирочка, - сказал он ей мягким бархатным баритоном. - Не замыкайтесь в своем одиночестве, пригласите в гости: такое уж наше вдовское дело - жалеть друг друга.
      Искренность подкупает, и они снова встретились; но о чем бы ни шла речь, она нервничала и все время ждала, что вот сейчас он заговорит о моче... Но, главное, она не могла нарушить своего четырехлетнего вдовства... не могла и не хотела. Особенно отчетливо она почувствовала это с другим человеком, который сначала показался ей интересным - настолько, что она приняла его приглашение в ресторан. И опять это был актер, один из тех, с кем свела ее работа над очередным сюжетом программы. Он работал в знаменитом драматическом театре и сам тоже был знаменит. Правда, скорее в прошлом, но сам он так не считал и по привычке продолжал носить темные очки, отгораживаясь ими от узнающих взглядов толпы. Свою несомненную заинтересованность Кира обнаружила, собираясь в ресторан: она провела у зеркала битый час, давно с ней такого не случалось. Чувство будоражащего волнения не оставляло ее, когда она ехала к условленному месту встречи, и когда входила рядом с ним в переполненный зал ресторана, и когда просматривала принесенное официантом меню...
      Этот человек тоже был седым, но его седина отливала легкой голубизной, и невольно Кира подумала, что, возможно, он подцвечивает ее синькой, как одна знакомая актриса. Почти сразу он стал говорить о себе, а начав, уже не мог остановиться: его спектакли, его фильмы, его поклонники и - эта бездарная молодежь... На эстраде появились музыканты, начались танцы, но он продолжал говорить, как будто к ним это не имело никакого отношения. Кира слушала и наблюдала за танцующими; ее внимание привлекла молоденькая девушка, почти девочка, в замшевой юбке - такой короткой, что она скорее смахивала на трусики. У нее были не очень длинные толстоватые ноги, но Кира вдруг почувствовала укол зависти: эти крепенькие икры цвели такой молодостью, что захватывало дух, а вот она никогда не сможет себе позволить такую юбку, несмотря на свои еще безупречные ноги, уже не сможет... Она следила за девушкой глазами и старалась вспомнить, что та должна была чувствовать среди возбужденной подвыпившей толпы, под атакующими взглядами мужчин, в объятиях высокого, с яркой южной внешностью, партнера.
      - Вы помните, как нашумел этот спектакль, - бубнил актер, лениво прихлебывая из бокала. - И вот сейчас этот спектакль идет снова. Я смотрю и думаю: какое отношение имеет к пьесе водевиль, который нам показывают на сцене? Новое прочтение? Современная трактовка? Очень хорошо... только при чем здесь автор? Тогда нужно писать на афише - по мотивам...
      Девушка чему-то засмеялась - и зубы были такие молодые, еще моложе ног! "И пусть, - подумала Кира. - Все равно: буду бороться до конца, до самого последнего!" Она еще не понимала, как можно с этим бороться, знала только, что никогда не станет напяливать на морщины непроницаемую маску макияжа, как делала это в последние годы жизни ее мать...
      А актер все бубнил, и, чтобы поддержать разговор, она спросила его, как он относится... и она назвала имя, которое сама считала очень перспективным.
      - Вы это всерьез? - Актер поднял густые темные брови ("Небось, красит", мимоходом подумала Кира). - Лично я ничего позитивного по поводу его творчества сказать не могу. - И, не сдержавшись, мстительно добавил: - Во всяком случае, звездой ему не быть!
      Музыканты ушли отдыхать, та девушка в мини-юбке, полыхнув жаром, прошла мимо их столика, официант принес кофе с пирожными, а он все говорил о себе и с каждой минутой все больше раздражался, непонятно на кого... Спрашивается, зачем было приглашать ее в ресторан, недоумевала Кира, и ей уже хотелось только одного: скорей оказаться дома - сесть перед телевизором с Муськой на коленях или взять томик Диккенса, все равно что, и читать, читать - пока не начнут слипаться глаза.
      Один раз она все-таки нарушила свое вдовство - с совершенно чужим тридцатилетним мужчиной, почти незнакомцем. Он работал ассистентом режиссера на одной из программ, и иногда Кира сталкивалась с ним в коридоре или в студийном кафе. Была весна, апрель, прошло четыре месяца с ее поездки в Финляндию. В тот день она вышла со студии рано, и в глаза ударило веселое апрельское солнце; Кира даже зажмурилась и вдруг остро обрадовалась весне... Потом она услышала нагоняющие шаги, кто-то поравнялся и пошел рядом. Она узнала его, потому что он имел запоминающуюся внешность: у него были рыжие, даже на вид жесткие, вьющиеся волосы и небесно-голубые смеющиеся глаза. Чем-то он отдаленно напоминал ей Муську.
      - Здравствуйте, - сказал он и показал в улыбке крупные белые зубы. Что-то я давненько не встречал вас в кафе - даже соскучился... не верите?
      Она так и не смогла себе объяснить, что это было... неужели просто весна, мгновенная ностальгия по молодости, по ушедшей любви? Они медленно шли по улице, и Кира смеялась его остротам, шутила сама и с наслаждением подставляла лицо щедрому весеннему солнцу. Потом сидели в каком-то кафе; она рассказывала ему о своем последнем сюжете, а он внимательно слушал, и его жесткая шевелюра горела, подсвеченная, как прожектором, падающим в окно солнечным лучом. И опять они нога за ногу брели по тротуару, а когда переходили дорогу или на пути попадалась глубокая колдобина, он поддерживал ее под локоть, и тогда она видела мелкие рыжие веснушки на его лице. Теперь говорил он...
      История оказалась классической: он был провинциал, приехал в Ленинград из самой что ни на есть глубинки поступать в Театральный институт. Поступил, закончил и по распределению должен был ехать в Воронеж. Но не уехал, а, женившись на сокурснице, остался в Ленинграде и, пробавляясь случайными заработками, ждал случая зацепиться в одном из театров. Вместе с женой и ее нестарыми родителями мучился в двух комнатах огромной коммунальной квартиры. Полгода назад, не выдержав, разошелся с женой, и с тех пор мыкался по чужим углам; на телестудии он работал второй год.
      Расстались они, договорившись, что вечером он приедет на чай, к тому же был очередной выпуск ее программы.
      Все казалось неизбежным и абсолютно естественным до момента, когда он разжал объятия и потянулся за сигаретой. Он лежал, курил и не смотрел на нее. Отрезвление началось именно с его явного нежелания смотреть на нее после... И Кира встала и вышла в ванную. Увидев себя в зеркале, она сморщилась, как от боли, и обессиленно присела на краешек ванны. Да, в молодые годы растрепанные волосы, стертая поцелуями помада, размазанные ресницы не имели абсолютно никакого значения: в молодости они с лихвой восполнялись припухлостью свежего рта и взволнованным блеском глаз... "Так тебе и надо, - взглянув на свое лицо, подумала Кира. - Боже ты мой, какой стыд..." Стыдно было так, что, если бы было можно, она вообще не вышла бы из ванной, пока он не уйдет. Однако пришлось, наскоро восстановив макияж, вернуться назад; они сидели в кухне, пили чай, и он снова начал описывать ей трудности жизни в чужом углу и преувеличенно расхваливал ее уютную квартиру.