— Допрашивали?

— Ты и допросишь. Думаю, это уже не принципиально. Повестку на завтра на девять я Чеховцовой передал с мужем. Эти — точны.

— Считаете, нужно?

— Сейчас все годится.

Разговор с отчимом Кроновой Строкач взял на себя. Асин помаячил на пороге и, нетвердо ступая, приблизился к столу майора. Сел на стул — и словно растекся на нем.

— Глубоко сочувствую вам, Илья Ефимович. Признаюсь, навидался я в своей жизни смертей, но всякий раз особенно тяжело, когда гибнут молодые, красивые.

— Спрашивайте, ведь за этим вызывали?

— Да, разумеется. Меня интересует последний день вашей падчерицы. Начнем с вечера, с концерта — непосредственно перед убийством.

— Я Нину дочерью считал, и слова такого — «падчерица» — у нас сроду не водилось. Любил я ее. С матерью Нины познакомился по объявлению, специально искал, чтобы с ребенком. Своих детей Бог не дал. Тряслись над ней, пылинки сдували. Только повзрослела она, все переменилось. А уж когда с Сашей разошлись... Жила с кем-то там... не знаю, только дома не часто ночевала. Ну, думаю, солидный мужчина — одеваться Нина стала так, что мы при всем желании не смогли бы ее так баловать. И деньги легко бросала, не жалела, так что иной раз у нас на такси сотенную стреляла. А порой она нам пыталась сунуть, и много, да мы не брали. Кавалер ее, видно, не скупился. Но и конфликты у них тоже, случалось, бывали. Плакала так, что душу рвала. Изнервничалась вконец, таблетки пошли, как-то пузырек нашатыря я у нее заметил. Это в ее годы сознание терять! А на концерте во Дворце она и вовсе была не в себе. Я как увидел ее, сразу понял: что-то здесь не то. Она и вообще в такие места не ходок, не говоря уже о том, чтобы за билетами толкаться. Хотя, может, из любопытства: Веню мы знали мальчиком, жили на соседних улицах. Они с Ниной учились в параллельных классах. Только он после восьмого в училище ушел...

— Давайте начнем все-таки с последней встречи.

— С Ниной? Ну да, да, конечно... Да что встреча? Я поразился, когда Нину увидел. Вернее, это она меня высмотрела, помахала рукой. Я почему-то сразу встревожился. Оставил своего парнишку на пульте, подошел, она попросила за кулисы проводить. Я спорить не стал — она всегда сама свой выбор делала. Там я и Сашу заметил — волком смотрит. А с чего ему радоваться? Больно мне стало. А знал бы, что к гибели идет...

— Для нас очень важно то, что вы говорите. Тот, кто убил, — опасная, кровожадная тварь, его необходимо немедленно остановить.

— Да, я знаю, он и Ежика убил. В общем, отделение началось, я проверил — все на месте, оставил осветителя и спустился к уборной Сероусова. Почему-то хотелось еще раз взглянуть на Нину.

— Как долго вы устанавливали свет?

— Да минут десять, не больше. После третьего номера я уже и спустился. Честно говоря, работа шла кое-как. Еще издали, с лестницы, увидел Ежика, он шел не к сцене, а в глубь служебного коридора. Подумал: ох, и влетит ему. Сероусов не спустит, что с поста ушел. Ежик тоже это знал. Ну, значит, спустился я это с лестницы, за угол заглянул — вижу, Саша здесь, дверь гримуборной подпирает. Ага, думаю, сменялись, а почему тогда Ежик не на сцену пошел?

— А что, у Кронова был ключ от уборной Сероусова?

— Как будто нет. Хотя — кто его знает? Замки у нас ни к черту, ключи гуляют, да никто за этим нынче и не смотрит. Гастролеры все с охраной, начхать им на замки.

— Он там все время находился?

— Бог его ведает. Заметил меня, рукой махнул. Ну, мне не по себе стало. Виновата Нина была перед Сашей, что поделаешь. Простой парень, не всем же деньги мешками грести.

— А что, Кронов зарабатывал мало?

— Раньше — немного. Здесь получше, но в пределах.

— То есть?

— Ну, далеко ему было до тех, кто на сцене.

— Так что все-таки делал Кронов у дверей уборной Сероусова?

— Вы это на Сашку грешите? Бросьте. Чего быть не может, того не может. Он Нину по-настоящему любил...

Тусклого света круглосуточно горевших над дверями камер ламп как раз хватало, чтобы видеть узоры трещин и натеки грубо заглаженного бетона. Здесь бессонная мысль и память — единственные доступные развлечения. Они же и боль, и тоска. Всякие желания подавлялись еще в первые дни, кроме желания выжить или покинуть гостеприимную лечебницу, что в конечном счете — одно и то же.

Большинство оказавшихся здесь совершили преступления против личности. Попадались такие монстры, что ставили в тупик и следствие. Вопрос стоял не об их нормальности, а скорее, о том, действительно ли принадлежат эти существа к роду Ноmo sapiens.

Над нежеланием Кронова «косить» под психопата или «вялого» шизика многие искренне потешались. Может, он и в самом деле рехнулся с этой своей нормальностью? Убийство двух человек, заранее спланированное и с отягчающими обстоятельствами — верная «стенка». Заверения Кронова в своей невиновности мало кого интересовали и могли вызвать разве что кривую ухмылку.

— Ты мне лапшу можешь не вешать. Ну, не «мочил», не «мочил», отстань от меня. Да я бы всех отсюда повыпускал. Валите, мальчики, гуляйте. И девочки. Эх, какие девчонки здесь чалятся! Умереть и не встать! Я здесь уже четвертый раз, а все не «обвенчают» никак.

Длинный, тощий, с выпирающими мослами, Гриша Чигирин лежал на спине, вытянувшись, как покойник, и умудрялся не разжимая тонких бескровных губ отправлять слова строго по назначению. Сказывалась богатая практика. Число Гришиных возвращений в лечебницу не шло ни в какое сравнение с количеством обычных тюрем, где он успел погостить. Раньше Гриша спокойно мотал отмеренные сроки, не балуя следствие откровенностью и сознаваясь в содеянном лишь после долгих препирательств, загнанный в тупик. Однако в последний раз старуха, которую он пытался ограбить, неожиданно подняла такой крик, что Грише пришлось призвать ее к порядку.

Злополучная бабка умудрилась испустить дух, угодив после Гришиного толчка виском об угол шкафа. Вот и пришлось опытному Грише искать спасения у психиатров. Путь он выбрал не самый легкий, это было ясно с самого начала. Тертый жизнью, он прекрасно знал о тяжелых последствиях психиатрической лечебницы, действительность же превзошла ожидания. Так что он уже колебался, раздумывая, не свалить ли обратно, в нормальную тюрьму. От «стенки», может, и удастся отвертеться, а здесь точно до смерти заколют. "Я торчу уже от одного слова «пункция», — шелестел Гриша серыми губами.

— Как слива в заднице, — без всякого выражения резюмировал Кронов.

От здешнего фольклора мутило, и старым хохмам никто даже не улыбался. Всякое упоминание зада ассоциировалось с беспрестанно ноющими, взбухшими инфильтратами ягодицами и с тем, что до следующей дозы серы осталось совсем недолго. С новой болью мысли о свободе туманились, уходили. Оставалась голая физическая мука.

В эти ночи не спала и восемнадцатилетняя Оля Гудина. Страх, отчаяние, надежда смешались в ее хорошенькой головке, но дни шли за днями, и ничего не менялось.

— Что с тобой, маленькая? Не изводи себя, нельзя же так...

— Да оставь ты меня в покое, наконец, мама!

Еще неделю назад и представить было невозможно, чтобы тихоня Оленька повысила голос на мать. Выходя из спальни, Гудина-старшая недоуменно пожала плечами. Что-то случилось, и кажется, дело серьезное.

В этот вечер, как ни странно, оказался свободен от всяческих совещаний и прочих чиновничьих хлопот и Гудин-папа. Крупный партийный работник, он и в смутное перестроечное время не отошел от дел. Так сказать, пролагал пути к выходу из кризиса, боролся с хаосом.

Гудин с давних пор руководил людьми. Их число множилось с годами, а болтовню о том, что ныне идеология утратила свое значение, он просто пропускал мимо ушей. Дока партия жива, глупо думать о сдаче позиций, разве что о выходе на новые рубежи. И вместе с тем он с недоумением осознавал, что не в силах справиться с одним-единственным человеком. Еще больнее становилось от того, что этот человек — самый близкий и дорогой.

— Что же это с Оленькой творится? Проморгали мы, Маша. Работа, работа, а глаза поднимешь — и на тебе...

— А отцу бы положено...

— Положено! О чем ты говоришь? Раз тебе положены четырехкомнатная квартира, дача и спецпаек, то, наверное, и мне следует за это чем-то жертвовать. Если я работаю по двенадцать-четырнадцать часов без выходных, то нечему удивляться...

— Конечно, для семьи у тебя никогда нет времени. Вот и жил бы со своей партией, — Мария Петровна собралась было оскорбиться, но вспомнила о серьезности ситуации. — У тебя один ребенок.

— Не сомневаюсь.

— Ну, так сделай же что-нибудь! Ты ведь многое можешь.

— В том-то и дело. Я все выяснил об этом Саше.

— Что, бросил ее?

— Четыре года назад он женился. Свадьбу сыграли, и ровно через три недели родился ребенок.

— Шустрый парень.

— Куда шустрее, чем можно подумать. Его обвиняют в убийстве жены.

— Господи!

— А также и дружка, случайного свидетеля! И этот человек мог войти в нашу семью!

— Что же с Олей-то теперь? И ты все это знал и молчал?

— Только сегодня позвонили из УВД, утешили. Видела бы ты глаза Мохнача! Не начальник УВД, а кот шкодливый. Как же ему не посочувствовать — влетало им от меня по партийной линии...

— Миша, да черт с ними всеми! Нам Оленьку спасать надо! Какое мне дело до этого парня? Подумать только...

— Я думаю, он пошел на убийство, чтобы развязать руки. Жена, наверное, его шантажировала. Ладно, разберутся, кому положено. А вот с Оленькой надобно поговорить. Ты — мать, женщина, тебе и карты в руки.

В этот момент в комнату ворвалась взволнованная, задыхающаяся от отчаяния Оля.

— Папа, милый, если бы ты знал! Я действительно его люблю! И не смотрите на меня так! Он настоящий человек, и я не верю, что Саша мог убить, помоги ему, ведь ты все можешь!

— И ты туда же! Влюбиться в душегуба — это же надо, черт побери! А теперь — что?

— Да не убийца он! Но его осудят, если ты их не остановишь, утопят! Папа, ну поговори с Мохначем!

— Как же! Он только того и ждет, чтобы меня достать, укусить. Еще и посочувствует, когда я под зад коленом получу... Найдут, кто посговорчивее.

— Ты ведь даже не пробовал!

— Опять — двадцать пять! У тебя свет клином на этом парне сошелся. Ты, видно, не понимаешь, что есть вещи, которых я сделать не могу. Советую тебе как можно скорее выбросить все это из головы. Если что не так — следствие разберется...

Лицо Ольги стремительно побледнело. Мария Петровна едва успела подхватить падающую без чувств дочь. Вдвоем осторожно опустили девушку в кресло. Гудина-старшая бросилась к домашней аптечке. Привела дочь в чувство, сунула мужу таблетку валидола. Принципиальный и жесткий на службе, дома Михаил Степанович стремился избегать осложнений, и за всю жизнь перед ним не возникало более мучительной дилеммы.

И снова гром дверей.

— Кронов, на выход!

Длинный узкий коридор. Мертвенное свечение ламп дневного света. Он ничего не ощущал, кроме тупой покорности.

— Александр? Проходи, присаживайся. — Профессор, как и в первую встречу, продолжал ворошить бумаги.

Наконец оторвался и прицелился в лицо Кронова сверлящим взглядом. Саша постарался расслабиться. Идиотская улыбка и предельная внутренняя собранность — единственный путь к выживанию. Раз ступив на него, Кронов был готов пройти его до конца.

Он охотно предоставил профессору плести его обволакивающую паутину, изображая безразличие и усталость. Но, очевидно, переиграл, потому что в палату пришлось вернуться через манипуляционную. И снова — провал сознания. После укола добраться до камеры все-таки успел, успел даже взобраться на нары. Но на матрац рухнул, уже заботливо поддерживаемый Эдиком.

Крупный, седой, широкоплечий, с отличной выправкой, он напоминал отставного офицера или бывшего спортсмена. Лицо имел самое простецкое и даже слегка глуповатое, что движению вверх вовсе не мешало. Миша Гудин пошел по комсомольской линии еще в те годы, когда кличка «интеллигент» означала сомнение в идеологической устойчивости человека. Миша же, не мудрствуя лукаво, шел по прямому и верному пути, указанному партией. Его твердость в следовании генеральной линии была вознаграждена по достоинству. Пост секретаря горкома компенсировал многие и многие маленькие неприятные вещи, которые подчас приходилось проделывать.

Опираясь на верных людей, на своем посту он чувствовал себя уверенно. Не растрачивая попусту сил на борьбу с соперниками, занимался делом, да так, что над его «трудовым алкоголизмом» посмеивались знакомые, но и в открытую завидовали его положению. Этот раз и навсегда заведенный ритм — с раннего утра до позднего вечера — приносил свои плоды. Изверившиеся за долгие годы пустословия и бездействия народной власти, люди нетерпеливо ждали конкретных поступков, помощи, и появление Гудина в президиумах всяческих съездов, собраний, конференций воспринималось как неотъемлемая часть его большой хозяйственной работы. И результаты его деятельности были налицо: ремонтировались дороги и строились дома, выделялись средства и материалы на ремонт школ и больниц, в темноте окраинных районов появлялись дополнительные милицейские патрули, в магазины и рабочие столовые шли товары и продукты... И за всем этим стоял секретарь горкома, народный депутат Михаил Степанович Гудин.

От себя самого Гудин своих честолюбивых намерений не скрывал, благо в основе его карьеры лежало Дело, а не кулуарные хитросплетения. Знали о его планах и близкие. Чем выше взбираешься, тем больше возможностей, чтобы протянуть людям руку помощи. Да, Гудин и сам любит комфорт и достаток, но достичь их было проще всего, оставаясь обыкновенным секретарем. Только теперь он по-настоящему ощутил боль от удара в самое ранимое и незащищенное место.

Пасмурный день напоминал глухую позднюю осень. Да и действительно лето уже кончалось. А для прогуливавшихся гуськом по бетонным, закрытым сеткой вольерам людей в застиранных белесых пижамах кончалось не только лето. Дворики, где гуляли больные, сверху просматривались конвойными. Пролетела в недосягаемой вышине птичья стая. Кто бы не позавидовал их вольному паренью? Кто-то затянул дребезжащим тенорком:

— Прогулка окончена! На выход — быстро!

Зеленый мундир возник раньше времени. Пижамы удивленно переглянулись.

— А ты давай налево, который пел! Послушаем тебя в другом месте...

Забегая вперед, следует отметить, что крики «певца» на «скатке» были слышны и на соседних этажах, однако эти хриплые вопли идиллию в комнате для медсестер нисколько не нарушали. Наташа, доверчиво склонив гладко причесанную головку на красный погон, льнула к сержанту конвоя, чья рука жадно ласкала ее. Заходясь сержант бормотал:

— Ты умница, Наташка! Вовремя позвонила, а то коридорные вообще мышей не ловят. Спят на ходу. Эти психи сегодня поют, а завтра иди знай о чем сговорятся...

Его перебил резкий зуммер телефона. Свободной рукой сержант схватил трубку.

— Да! Слушаю. Здесь. Есть, — и, уже надавив пальцем рычаг: — Иди, Наташка, твой профессор. Вечером в общаге увидимся.

Подарив на прощанье разлакомившемуся сержанту воздушный поцелуй, девушка заспешила по лестнице вниз и уже через несколько секунд входила в кабинет. Мимоходом коснулась старческого плеча, прижалась полной грудью, ласково, словно извиняясь за опоздание, заворковала, докладывая, и одновременно успевала заносить в свой «полевой» блокнот полученные указания.

— Значит, по-твоему, есть отклонения в поведении? Ну, что ж... Но за Кроновым продолжай наблюдать. И, пожалуй, добавь к хлорперидолу таблетку тизерцина.

— Будет исполнено, Николай Арнольдович. В этой палате вообще нездоровая обстановка. Может быть, следует кого-то из них изолировать?

— Верно мыслишь. А шашни свои брось — это я тебе серьезно говорю. Кто тебе в институт поступить помог? Надо бы ценить.

— Ой, да что вы, Николай Арнольдович! Вы же у меня самый-самый. И потом — кто говорил, что для того, чтобы все про человека знать, надо уметь в душу заглянуть? Случайно, не один мой знакомый профессор?

— Ладно. Зайдешь через... — профессор глянул на циферблат золотых часов, — через час сорок.

Благодарно сияя, Наташа выпорхнула из кабинета. Спустя считанные минуты Кронов уже получал свою новую дозу. И снова провал — несколько часов беспамятства.

И все же его мучения не могли сравниться с судьбой Эдика, ухищрения которого с таблетками были в конце концов обнаружены медсестрой. За этим немедленно последовали инъекции. Дозы возрастали, пока одна из них не оказалась последней. Парень навсегда избавился от «спецфизиотерапии». В палате у него случился страшный приступ судорог — такой, что даже старожилы лечебницы поразились. А наутро завернутое в одеяло тело покинуло палату. Поистине вмешательство в деятельность коры головного мозга — дело тонкое, и что делать, если подчас сопротивление удается сломить только вместе с самой жизнью?!

Реакция последовала мгновенно. По камерам пронесся глухой гул. Били в стены, ломали мебель, жгли матрацы. Ярость и отчаяние перехлестывали через край, но что они могли сделать против хорошо организованных и обученных «хозяев». Полчаса спустя на территории замелькали солдатские каски, скрываясь в облаках дыма и копоти, зашныряли по корпусу, перекрыли выходы. Здание захлестнула пена из брандспойтов пожарных машин. И все равно едкий дым душил, разъедал глаза, выковыривал из-под нар, где отчаявшиеся «пациенты» пытались найти убежище. Обезумевшая толпа металась по коридорам, устремляясь к перекрытым выходам. Под ее страшным напором трещали и гнулись массивные решетки, кое-кто выбрасывался из окон.

Кронов довольно благополучно выпрыгнул со второго этажа, упав на чье-то извивающееся, стонущее, обожженное тело. В дыму и пене ничего ровным счетом не было видно. Но щиты и дубинки лупили и напирали вслепую, домолачивая угоревших и ушибленных. Хруст костей, стоны раненых — одним словом, конец света.

Только глубокой ночью спецотряд очистил территорию. Расплавленный металл, обугленные стены... Утром стало известно, что «битва» унесла пять жизней. Спецотряд выполнил задачу и вполне мог пожинать лавры. Ждали своего и бунтовщики.

Для выявления зачинщиков подозреваемых растыкали по одиночным камерам. Через зарешеченный, величиной с ладонь оконный проем слабо сочился свет. Этого, скорее чахоточного, чем солнечного света вкупе с мутной лампой над дверью едва хватало для освещения крохотного карцера. Встать распрямившись было невозможно — давил низкий потолок, приходилось гнуть шею. Сидеть же на чугунной холодной лавке, прикованной к стене цепью, было невозможно, да и не положено. В углу смердело тошнотворное ведро. Холод и сырость быстро остужали страсти, тело ныло от побоев, голова гудела, как морская раковина. Чтобы не сойти с ума, разговаривал сам с собою вслух.

Неделя тянулась мучительно долго. Часто в глазок заглядывал санитар, наблюдая этапы превращения человека в животное. Голод действовал как наркотик, голова работала только в одном направлении. Желудок, раз в день наполняемый остывшей, почти пустой похлебкой, буквально вопил.

Из соседних камер доносились визги и брань сумасшедших, иной раз нечеловеческий крик прорезал междуэтажные перекрытия. Зажимая уши, Кронов падал ничком, содрогаясь в истерике на мокром бетонном полу. Когда успокаивался, не оставалось сил подняться на ноги. Цеплялся сбитыми пальцами с обломанными ногтями за шероховатый бетон стены, чтобы вернуть разбитое тело в вертикальное положение. Затем вжимался в угол, удерживая равновесие. Изредка днем, чаще ночью уже на нарах, забывался чутким сном, вздрагивая и всхлипывая, как обиженный ребенок.

Как и его ближайший друг Гудин, Федор Ксенофонтович Ветлугин был сторонником активной жизненной позиции. Спецслужба во все времена, будь они даже глубоко застойными, даром хлеб не ела, хотя и старалась деятельность свою не афишировать.

Минувшие десятилетия, на которые пришелся пик карьеры генерала, выработали основной принцип отношений службы безопасности с прессой и общественностью. Формулировался он кратко: «Таковы интересы государства». Нет, Ветлугин вовсе не был этаким тоталитарным монстром, однако он считал, что секреты службы безопасности — залог ее эффективности. Когда же разоблачения хлынули потоком, генерал почувствовал, что его мутные воды подступают уже буквально к самым ногам, грозя захлестнуть и увлечь. Мысль, что его судьбой вслепую играют не самые чистоплотные политики, приводила Ветлугина в бешенство. Кому, если не специалистам разведки, знать, насколько вкривь и вкось все идет в нашем королевстве.

Смелые разоблачения деятельности бывших коллег генерала всколыхнули общественное мнение. Однако буря возмущения выкипела на митингах, оставив тошнотворный осадок, и сил для решительных действий не хватило. Методы спецслужб одинаковы повсюду, и обыватель, прослышав об очередных темных делишках госбезопасности и будучи начитан в отношении злодеяний ЦРУ, поражался разве что сходству приемов.

Со свойственной ему воинской прямотой и решительностью, Ветлугин встал на позиции сторонников радикальных перемен, тем самым связав свою судьбу с демократическим движением. За этим последовала отставка. С ним люди связывали надежду на обретение путей к лучшей жизни. И не было, казалось, силы, способной затормозить демократические преобразования и вернуть страну к старому.

Несмотря на расхождение во взглядах, отношения между старыми друзьями остались теплыми, и за откровенность каждый платил откровенностью. С появлением фракций внутри партии, Гудин и сам склонялся влево, но считал преждевременным предпринимать какие-либо шаги.

Военная выправка Ветлугина удивительно шла к его манере мыслить и изъясняться точно, кратко, афористично. Лицо поражало спокойным благородством черт, в нем не было ни капли позерства, лишь чувство собственного достоинства, присущего человеку, который при всех обстоятельствах честно исполнял свой долг.

Немногочисленная охрана у офиса новой демократической партии пропустила Гудина без всяких расспросов. Кого следовало, здесь знали в лицо. Кабинет генерала отличался почти казарменной скупостью интерьера. Михаил Степанович вспомнил заметку в местной газете, где говорилось о том, что бывший генерал продал с аукциона доставшуюся от предшественников дорогую мебель, а деньги передал в Фонд помощи беженцам — жертвам межнациональных конфликтов.

— Приветствую, Федор Ксенофонтович! Небогатые у тебя апартаменты, прямо скажем.

Приятели тепло пожали руки.

Уже разуверившийся в коммунистической доктрине, Гудин, однако, не спешил покидать партию, подобно многочисленным перебежчикам, почувствовавшим, куда ветер дует. Однако подчас не мог обойтись без помощи Ветлугина и кое-кого из его команды. Вот и теперь привела его сюда нужда.

— Да, Миша, история, конечно, — не приведи Господь. Наследнички! Иной раз и задумаешься — а стоило ли вообще огород городить? Я в отставке уже года три, но пока еще есть с кем потолковать. Госбезопасность одним хороша — консерватизмом, что, иначе говоря, означает верность принципам. Насколько они справедливы — это другой вопрос, по крайней мере, я публично заявил об их демократичности. Конечно, многие вчерашние коллеги отвернулись от меня, но далеко не все... Так как бишь его фамилия?

— Шутишь, Федор?

— Шучу. Кронов Александр Юрьевич. Год рождения и статья обвинения тоже помню. С этим ничего не поделаешь — профессия. Хорошо, постараюсь как можно быстрее выяснить по своим каналам, что там с Кроновым, а потом, если парня действительно гробят, воспользуемся гласностью. Хуже не бывает, когда старательному следователю до зарезу требуется раскрыть что-нибудь. При излишке рвения случается, что совесть помалкивает. А дочку успокой. Если парень невиновен...

— Да какой он ей парень? Кого ты в зятья мне прочишь — алиментщика занюханного?

— Насчет зятьев сам разбирайся, но если Кронова к стенке гнут впустую, надо спасать. Будь он трижды алиментщик. А с Олей я сам переговорю. Пришли-ка ты ее, наверное, ко мне, возможно, какие-то детали всплывут.

— Думаешь, я не договариваю? Или она тебе выложит то, в чем отцу не открылась?

— Мишуня, ты так и останешься навеки записным оратором. А я привык действовать. Оброненная твоей Олей крупица информации должна быть подобрана профессионалом. Выбирай: либо ты меня слушаешь, либо занимайся всем этим делом сам.

— Что я в этом понимаю, Федор! У меня нет опыта общения с убийцами.

— Что еще совершенно не доказано.

— Меня лично устраивает любой результат. Только бы с этим наконец покончить.

— А меня интересует только правда. За «любым» результатом тебе следовало к Мохначу обращаться. Глядишь — через полгодика и расшлепали бы непрестижного зятька.

— И давно, Федор, ты таким гуманистом стал?

— А я им и был. Нет на мне душ, невинно загубленных. И если кто и отбывает срок из-за моей ошибки, то не по моей злой воле, а вследствие нашей дерьмовой политики. Я не палач, Миша, я солдат, и профессиональных навыков еще не растерял.

— Да, хватка у тебя бульдожья. Поглядел я на предвыборную кампанию.

— Что ж, проиграл, но честно. Словом, присылай завтра с утра Ольгу ко мне. Только не вези ее на своей служебной. Пусть своим ходом девочка добирается. Незачем нам шум вокруг этого дела поднимать.

Впервые со дня трагических событий в Доме офицеров Оля Гудина спала спокойно. В разговоре с отцом блеснула надежда, она испытала опустошающее облегчение и забылась.

Проснулась рано. Ждала приближения условленного часа в постели, затем поднялась, привела себя в порядок. Не могла заставить себя проглотить ни крошки. Отец спозаранку, как всегда, уехал на работу. Молча проскользнула мимо Марии Петровны, хлопнула дверью. Пронеслась мимо вахтера в парадном, толкнула вращающуюся дверь, едва не сбив с ног импозантного мужчину в светло-сером плаще.

Этого соседа Оля знала только в лицо, ей и не приходило в голову поинтересоваться, как его зовут, чем он занимается. Ну что особенного — человек каждый год меняет машину, у каждого свои странности. Это не повод для любопытства.

— Куда спешит очаровательная соседка? Если в сторону Молчановки — могу подбросить.

К удивлению Оли, действительно, оказалось по пути. В дороге она молчала, погруженная в свои мысли, не навязывался с разговорами и водитель. Солидный «форд» вел легко, лишь изредка отпуская короткие замечания, из которых можно было заключить, что Евгений Павлович связан по работе со сферой «Интуриста». Подробностями Оля не интересовалась, а комплимент, отпущенный на прощание водителем, и вовсе пропустила мимо ушей.

Высадив девушку возле особняка Демократической партии, Евгений Павлович двинулся дальше, очевидно, по своим интуристовским делам.

— А, Оленька! Давно не виделись. Мы стареем, красота цветет. Позабыли вы меня с Михаилом Степановичем. Что мама? Надобно ей привет и приглашение через тебя передать. Знаю я Михаила: в своей суете все перезабудет. Ну, рад, рад тебя видеть. Однако пора и к делу.

— Отец вам говорил, Федор Ксенофонтович...

— Именно. Вот поэтому я и хочу, чтобы ты сама все рассказала.

— Не он это. Я Саше верю. А с женитьбой его — это совсем другая история...

— Ну, я и сам, положим, по второму кругу. В свое время из-за этого чуть в капитанах не застрял. Ведомство у нас строгое. Как говорится — не судите... А в нашем случае до суда еще путь очень-очень долгий. Я со вчерашнего дня кое-что разузнал. Дело ведет неплохой следователь, честный, в принципе, парень. Но в милиции на нас смотрят косо, поэтому тех сведений, что мне необходимы, у них не получить. Многое должна прояснить именно ты. И — никаких умолчаний, ответ может крыться даже в каком-то оттенке ваших отношений. Если я правильно понимаю, тебя сейчас волнует скорее не то, чтобы убийцу нашли, а чтобы твоего парня выпустили?

— Федор Ксенофонтович! Я же не защищаю убийцу. Но это не мог быть Саша. Мне неприятно это говорить, но мне показалось, что свою Нину он и не переставал любить. Я всегда чувствовала в наших отношениях какую-то раздвоенность.

— Вот с этого и начнем.

Яркий луч фонаря бил в глаза. Сквозь прорехи изодранной пижамы просвечивало исхудалое тело. Лихорадило, Кронов конвульсивно вздрагивал, мелкая дрожь не унималась. Медленно ступая, приблизился надзиратель.

— Живой? — тяжелый сапог воткнулся в спину. — Встать!

Напрягая остатки сил, слегка приподнялся. Тем же сапогом санитар направил узника к выходу.

— Хорош дрыхнуть. Пошел. Подфартило тебе, оклемаешься...

И действительно: тренированный организм взял свое. К организаторам бунта следствие Кронова не причислило, так что его на время оставили в покое, и, невзирая на транквилизаторы, он пошел на поправку.

Палата, куда он попал, оказалась куда круче прежней. Ее обитатели вызывали скорее жалость, чем симпатию. Но общаться с ними так или иначе приходилось, хотя реакцию соседей трудно было бы признать адекватной. Большинство из них были бесповоротно сломлены, психика дала такие трещины, которые невозможно ни залечить, ни загладить.

Вцепившись в спинку койки, морщинистый доходяга пытался освободиться от невидимого врага. Двое следопытов под нарами были увлечены загадочной охотой. Притаившись в засаде, один из них с воплем бросался на свою жертву. Настигнув призрачную дичь, он с победным кличем уползал в свое логово.

Многие из них были людьми совсем недавно. Еще неделю (казалось — вечность) назад, встречая во время вывода на прогулку этого кудрявого юношу, Кронов видел огоньки юмора и здравого рассудка в его глазах. Теперь же он был занят истреблением одному ему видимых жучков. Невыразимо страдал от их укусов, разрывая на себе одежду, катался по полу, взывая о помощи, но она не приходила. Кусая руки, слизывал кровь, лохмотья одежды покрывались свежими алыми пятнами, вырывал целые пряди русых волос, что требовало больших усилий. Внезапно он согнулся и с нечеловеческим криком выпрямился: