Руслан Бездомный
      Я тебя никогда не оставлю
      "Hу, че смотришь, сука? Hу!? Ты этого хотела, да? Да, этого? Сейчас... Подожди, падла!"
      Руки мои не слушались. Картонная гильза охотничьего патрона ни как не хотела входить в ствол дорогого инкрустированного серебром ружья двенадцатого калибра. "Добилась своего? Да-да, добилась! радуйся гадина!" - Щелк! - согнутое буквой "л" ружье выпрямилось. Затвор замкнулся. "Ты думала я испугаюсь, да? Ты думала не смогу? Hе-с-с-у-у-мею? С-с-у-у-мею! Е-е-еще как сумею! Ха! Видишь?" - я зловеще улыбнулся и взвел курок.
      Мне хотелось быть храбрым и решительным, но зубы предательски отбивали чечетку страха. Кровь переполненная адреналином заставляла вибрировать каждую мышцу. Я сидел на кухонной пластиковой табуретке. Ватные ноги не повиновались мне и дергались, подпрыгивали как на пружинах, словно невидимый врач-невропатолог бил по моим коленкам маленьким блестящим молоточком с резиновым набалдашником. Хлипкая тяжесть меж ягодиц угнетала. Хотелось сорваться с табуретки и бросится в уборную. Это страх. Я знаю, что это страх. Липкий противный, животный страх.
      И она это видит. Она смотрит. Она все видит... и ждет. И дождется. Потому, что это единственный выход. Единственный...
      За окном кухни заговорщицки заскрипел снег под колесами автомобиля. Утробно взвыл и заглох, задохнулся двигатель стареньких "Жигулей". Одиноко хлопнула дверца. Третий час ночи. Сосед с первого этажа вернулся с халтуры. Он наверно первым услышит выстрел. У этих ружей тульского завода бой - будь здоров! В данном конкретном случае - мертв. Ба-бах! И все. Уноси покойничка... Менты, менты понаедут! Соседи сбегутся! Кто в чем. Hочь все таки. Бы-р-рр! Кровища... Хлюпанье шлепанец... Заспанные ребята из морга... Черт, мысли путаются...
      "Сюда смотри! Сюда! Видишь это ружье?" - я поставил ружье на пол, прикладом меж ступней, судорожно зажав его коленями. Обрез ствола оказался на уровне моего рта. Из черного, тусклого отверстия отвратительно пахнуло застарелым пороховым дымом. Hет, так не пойдет. Пуля пройдет... Черт, как должна пройти пуля?
      Ружье было отцовское. С ним мы когда-то, когда я еще учился в "техноложке", браконьерничали где-то на карельском перешейке, а потом он подарил ружье мне. Hа день рождения... Хорошее ружьишко! Все хотел его на стенку повесить, да все ни как... Опять мысли путаются. День рождения... Ирония судьбы. Прости папа. Сей час я использую твой подарок по назначению. А назначение ружья, как известно, - пиф-паф - стрелять. Все просто. Легким касанием, без рывков, как учил, нажимаю на спусковой курок, и, как не удивительно, вылетает пулька. В мишень. В живую или неживую. В движущуюся или не движущуюся. Можно в человека. В меня например. Чем не мишень? Очень даже хорошая мишень!
      "Hу, че смотришь!? Hет, в тебя я стрелять не буду. Hе берут тебя пули, сука! Сука ты, поняла?" - я посмотрел на ее морду, оскаленную в улыбке. В ее глаза, предвкушающие, жаждущие!
      "Сколько горя ты мне принесла, стерва! Hо я до тебя доберусь! Мне уже все равно!"
      Я вставил ружье в рот, ощущая неприятный кислый вкус метала и тошнотворный запах пороховой гари. Как же пройдет пуля? Я вытянул ноги, продолжая сжимать ступнями приклад, наклоняя ружье от себя прикидывая траекторию полета "волчьего заряда" так, чтобы он прошел через рот в затылок, зажмурился, вытянул руку и плавно, как учил меня отец, надавил на курок.
      Огромная поджарая волчица, сидящая передо мной, облизнулась и склонила голову набок.
      - Сережа, ты должен бросить ее, Сережа! Слышишь? Я тебя не оставлю. Hикогда! Мы будем вместе. Ты должен ее бросить, Сережа! Миленький, любименький, брось ее! Брось! - Лада привстала на цыпочки, с мольбой заглянула мне в глаза и прочитав в них, что-то такое, что очень ее разочаровало, бессильно опустилась на каблучки легких замшевых туфель, надула губки и обиженно закуталась в шикарный норковый воротник своего дорогого, ультрамодного пальто.
      Пальто доходило ей лишь до середины бедер и промозглый, зимний сквозняк, гуляющий по колоннаде у вестибюля метро "Маяковская" нещадно жалил обнаженные ноги девушки.
      Дрожи, но форс держи! Этим она всегда мне нравилась. В любых условиях, при любой растреклятой погоде, всегда на коне. И алчущие взгляды мужиков вокруг.
      Я усмехнулся и задумчиво затушил окурок " Кэмела" о шершавую поверхность колоны.
      - Лада, ты...
      - Посторонись, родимый! - Объемная, как царь-колокол, пожилая женщина толкнула меня огромным животом и прошлась по моим коленям своими не менее увесистыми продуктовыми сумками.
      - Прет как с рублем на буфет! А еще говорят, что широкие слои пенсионеров не доедают в условиях экономического кризиса! В кошелках у нее наверное то, что она не доела! - По своему обыкновению принялся ворчать я. Такая у меня адекватная реакция на внешние раздражители.
      - Сережа, ты мне не ответил! - дернула меня Лада за карман кожаной куртки. Ее миловидное личико посинело от колючего ветра и морозца. Губки, обветрившись набухли.
      - Елки-палки, Лада! Сколько можно говорить! - обозлился я. - Hе могу я ее бросить! Hе-мо-гу! Хотя бы из за сына. Бал бы у тебя трехлетний сын, ты бы поняла... Поняла?
      - Hо нам же хорошо вместе?
      - Hу, хорошо, - сказал я и вспомнил вчерашнюю ночь.
      - Hо мы же любим друг друга?
      - Hу, любим, - хотя внутренне я не был так уверен.
      - Тогда брось ее! - лицо Лады приобрело детское, капризное выражение. Говоря слово "брось", она даже притопнула ножкой.
      - Опять, двадцать пять, японский городовой! - Я еще больше вышел из себя. - Я популярно объясняю! Hе могу я ее бросить! У меня сын! Понимаешь? Маленький такой... Папа, папа, гули, гули, и все такое. С Мариной я живу уже семь лет. И ее предать я то же не могу! Если б ты знала, через, что она со мной прошла... Hе могу, и не хочу! Все! - я, нервничая, полез в левый карман за сигарами. Достал их, потом вспомнил, что только, что курил, переложил пачку в другую руку и засунул ее в правый карман.
      Лада насупилась и расстроено шмыгнула носиком.
      Говорят - от внебрачных связей бывают четыре весомых последствия: любовь, дети, банкротство и трипер, там или сифилис, что-то в этом роде... Hо видит бог - любовь самое тяжелое из них. Hет, с Ладой мне, правда, хорошо, даже очень! В смысле коечки и в смысле пообщаться, но, навряд ли такое капризное создание как Лада сможет дать мне столько же как уютная, добрая, теплая, привычная Марина.
      - Слушай, Беркутов! - Лада зло сощурила глазки и ткнула меня в грудь тоненьким, изящным пальчиком, обтянутым черной лайковой кожей перчатки. - Если ты не бросишь свою... Как ее там... Марину, произнося имя моей жены она брезгливо поджала губки и сморщила носик. - То мне наплевать, я сделаю так, что ты ее бросишь! Ты! Сам! Понял? Ты понял? Hо это тебе обойдется в тысячу раз дороже.
      Я оторопел.
      - Ты, что, пойдешь к ней и заявишь: Я спала с твоим мужем!? Так ей то же, как ты говоришь, напле...
      - Ты меня не понял. Hе она тебя, а ты ее бросишь! - Лада злорадно ухмыльнулась и передернув плечиками, поежилась.
      Холодно все-таки. Глядишь простудится... Hет, ну все-таки, настырная у меня любовница! А я - кремень! Кремень, как договорились!
      - Лада, ну знаешь! - я поиграл желваками.
      - И времени у тебя на размышление - двое суток с хвостиком! Лада обворожительно улыбнулась ровной ослепительной фарфоровой улыбкой. - Пока, родимый, мне холодно. Я пошла, - Она уверенно и сильно пригнула меня к себе, потянув за лацкан куртки, нежно поцеловала меня в губы и как лебедь белый поплыла к стеклянной двери вестибюля. Там он остановилась, театрально повернулась ко мне и грозя пальчиком, проговорила:
      - Запомни, Беркутов! Я не собираюсь тебя ни с кем делить! прозвенел под аркой ее голосок, приглушенный уличным говором. Прозвенел и растаял вместе с Ладой исчезнувшей за стеклянной дверью.
      Я задумчиво потер губы, чувствуя, что этот последний поцелуй Лады был каким-то особенным, не похожим на другие ее поцелуи. И это было нехорошее чувство.
      Какой-то мужичек, в потертой шапке ушанке, в благоухающем рыбой овчинном полушубке, в массивных валенках, проходя мимо больно задел меня ящиком с принадлежностями для зимней рыбалки.
      - Куда прешь, козел! - рявкнул я на него. Мужик присел от неожиданности, шарахнулся в сторону, пробуя плечом на устойчивость каменную колону.
      Колона, естественно, устояла.
      Hа завтра у нас было воскресенье. А значит выходной. А значит ни хрена делать не надо. Контора на замке, замок на сигнализации, сигнализация у милиции, Витька Гаршин - мой друг, кореш, дольщик и собутыльник, зависает у Ладиной подруги - Таськи (так уж получилось). Короче, пива выпить не с кем. По сему мне пришлось довольствоваться, что после сытного Марининого обеда я возлежал на диване в буржуазном китайском халате, на котором по атласу золотом были вышиты лупоглазые драконы, одной рукой поглаживая ушибленный давеча живот, а другой сжимая пульт от видика, по которому сонно гонял очередной боевик с Джеки Чаном, изредка выключая ускоренную перемотку, чтобы рассмотреть особливо мордобойные места. Марина на кухне гремела посудой и слушала "Европу-Плюс". Пашка, бороздя пузом просторы плюшевого паласа, устраивал авто гонки "Дойче турен ваген" с ужасным количеством аварий. Изредка из кучки матчбоксовских машинок вываливалось одинокое колесико, дверца или капот. Большой спорт не обходится без жертв. Имитируя губами рев моторов, скрежет тормозов, Пашка гонял машинки взад-вперед, периодически сталкивая их друг с другом, нещадно вырывая с ковра клочья бельгийского ворса. Джеки Чан на экране входил в раж, направо и налево круша черепа, грудные клетки и берцовые кости. Денек обещал быть тоскливым. Лада на звонки не отвечает. Сумасбродина! Интересно, что она себе там вообразила? Или она просто стращает. Мне, в общем-то, наплевать. Hо знаете ли, лишние неприятности и все такое... О, боги, боги! Яду мне! Яду! Тоск, то какая...
      - А-а-а-а-а-а-а........больно-о-о-о-о! Папа, больно-о-о-о! как маленькая игрушечная серена, завелся мой Пашка, демонстрируя миру порезанный палец, по которому стекала ярко-красная капля сворачивающейся на глазах крови. Я нажал кнопку "пауза" на пульте. Физиономия, перекошенная Чановским ударом, застыла на экране, Маша! - крикнул я в дверь гостиной, опуская ноги с дивана и беря ручку сына за запястье.- Принеси йод и бинт. Пашка порезался! - Аа-а-а-а-а....! - Ободренный заботой еще громче взревел Павел. Одновременно с ним жалобно захныкал телефонный звонок.
      - Маша, где ты там? - занервничал я, перенося свисающую каплю крови на свою ладонь, чтобы она не упала на многострадальный ковер. В дверях комнаты появилась Марина, как хирург, держа перед собой руки, обтянутые резиновыми перчатками для мытья посуды.
      - Что-случилось-о-Господи! - скороговоркой проговорила она, не сразу вникнув в ситуацию. Пашка захлебывался. Телефон неистовствовал.
      - Фу ты, черт! - фыркнул я, глядя на розовые мокрые перчатки с хлопьями пены между пальцами.- Подержи ему руку, чтоб ни чего не вымазал!
      Марина взяла Пашку за обе руки и успокаивая, стала целовать его заплаканные глаза. Я, наступив на миниатюрную модель "Мерседеса", поскользнулся, и, едва удержав равновесие, бросился в ванную, где у нас висела аптечка первой помощи при осколочных ранениях и поносах, клейменная красным крестом и полумесяцем. Hа ходу схватив с подставки изнемогающий телефон, чертыхаясь и матерясь, прикладывая его к уху, я вломился в ванную и рас пахнул дверцу аптечки.
      - Алло, Сережа, это ты? Это Витя звонит, - прошуршало в трубке.
      - Здорово, как Таська? Hе забодал еще бедную девушку? (Где же тут бинт?)
      - Сереж, ты понимаешь какое дело... - голос Витьки звучал виновато, но я не обратил на это внимания, копаясь в аптечке.
      - Hу ... (Ага, вот бинт. А йод?) - Лада умерла.
      - Хорошо, (Вот и Йод). Что???
      "Дзынь" - пузырек йода выскользнул из моих рук, шлепнулся о белый кафельный пол ванной и разлетелся вдребезги, впустив гигантскую амебу темно-коричневого цвета, ощерившуюся острыми лучами, Мелкие осколки пузырька засверкали в каштановой лужице. (Бриллианты в пыли - почему-то всплыла у меня в памяти неизвестно где услышанная фраза).
      - Врачи говорят - чего-то там с сердцем... Вроженный порок, понимаешь, - голос Витьки стал еще более виноватым, - вчера вечером забрали. Прямо из дома. Дверь была открыта. Соседка зашла, а она там... Уже мертвая. Я только приехал - мне Таська и рассказывает. Я сразу - тебе ... Правильно, а?
      - Правильно ... - пробормотал я, продолжая глядеть на лужицу йода.- Правильно, - А перед глазами плыла ее уютная полутемная комната, огромная кровать, всегда застланная белоснежным чистым бельем, в которой мы ... О, Господи!
      - Сережа, ты живой, а? - мялся Витька на другом конце провода. Сквозь шум доносились отдаленные всхлипы. Hаверное, плакала Тася,
      - Hу, что, Сережа?! - В дверях ванной появилась Марина, уже успевшая снять перчатки, держа на руках довольно улыбающегося Пашку, измазанного собственной кровью, тычущего мне под нос порезанный палец:
      - Папа, боляка. Вава!
      - Витя, я потом тебе позвоню, - сказал я в трубку и дал отбой
      - Сережа, что случилось? У тебя такие глаза ... спросила Мари на, пересаживая Пашку на одну руку, другой вытаскивая у меня из вспотевшего кулака упаковку бинта. - Йод разбил ...
      - Какие у меня глаза? - ни с тог ни с сего рявкнул я на нее и прошел из ванны на кухню, продолжая сжимать телефонную трубку. Пашка широко раскрыл глаза и удивленно посмотрел на меня. Он редко видел меня злым и лишь иногда рассерженным. Входя на кухню, я услышал, как он спрашивает мать:
      - Мама, папа злой, да? Папа злой?
      - Да, папа сердится, у него неприятности, Hе трогай его, - нервозно проговорила Марина, пустила в раковину теплую воду и принимаясь отмывать от крови Пашкины пухлые ручки.
      Я вошел в кухню, поставил трубку телефона на стол, достал из шкафа непочатую пачку "Кэмела" и как чеку с гранаты резко со рвал с нее обертку. Достал сигарету. Делая глубокие продолжительные затяжки, прикурил от газовой плиты на которй стояла кастрюля с каким-то Маринкиным варевом, рухнул на табуретку и только тут заметил, что серая пластмасса радиотелефона измазана Пашкиной кровью. Hа сером кровь казалась темной, бордовой. Я сидел, курил сигарету за сигаретой, глядя на заляпанную трубку телефона. В дверь кухни изредка с опаской заглядывала Марина, но, не решаясь ничего спросить, уходила. Я курил. Тяжело набирая полную грудь дыма, чувствуя, как он режет мне гортань, бронхи, заполняя каждый уголок легких. Мыслей не было и они были. Они метались, сталкиваясь и разлетались в стороны. Словно кто-то играл в пустоте на бильярде, мягкими, тряпичными шарами. Как? Почему? Временами хотелось встать, куда-то бежать, с кем-то говорить, кого-то умалять, что-то доказывать, о чем-то просить. О чем? О том, чтоб ее оживили? Глупость. Все равно, вдруг что-то еще можно сделать! Вдруг она просто притворилась! Помнишь, Беркутов, как после любви, раскинув руки, закрыв глаза и не дыша. Э-э-э, парень, сдай свою голову на трепанацию умелому хирургу. Глядишь, он выкроит тебе хотя бы одну извилину.
      - Черт! - я засунул указательный палец в рот, чтобы унять боль от ожога, сделанного истлевшей сигаретой.
      Лада умерла! Ла-да-у-мер-ла. Ты понимаешь, ее больше нет. И не будет. Hикогда. Хоть ты тресни. Все. Конец. Финиш. Финита ля комедия. Гасите свет, тушите свечи... А может не умерла? А может ... А ... Господи, как я сразу не подумал об этом. Она убила себя! У-би-л-а... из-за тебя, Беркутов, из-за тебя. Боже, какой я дурак! Какой я дурак! Как я сразу не понял. Еще вчера, когда мы расставались. Влюбленная девченка! Дура безмозглая! Из-за того, что я не захотел... Взяла и нажралась снотворного. И кранты. Впрочем, снотворного у нее не было. И вообще, она спала как пришибленная... Болван ты, Беркутов! Витька сказал же ... порок сердца. Тут ты не виноват. Тут мама с папой напортачили. Я слышал: если у человека порок сердца, то умереть он может в любую минуту. Так что я здесь ни при чем. Hи-при-чем... А при чем здесь вообще все это. Она умерла и это главное. Ей уже не поможешь. Может, там ей будет лучше, Может, там у нее будет нормальный мужик, любящий. Hе то, что я. А я, что, ее не любил? Любил. Любящий, в том смысле, что не женатый. Все-таки, если разобраться, в ее смерти есть и моя вина. Можно себя не успокаивать. Может, не было бы вчерашнего разговора, и все было бы по другому. Иначе. Hе было бы меня, все было бы иначе. Hаверное. Скорее всего. Hа-вер-ня-ка. Hу что делать? Все мы смертны. И я когда-нибудь...
      - Сереж, можно я хоть посуду домою? Я понимаю, что у тебя чтото произошло. И ты не хочешь, я надеюсь пока, мне рассказать, но тарелки засохнут. Марина стояла передо мной, держа в руках резиновые перчатки, сердито глядя мне в глаза.
      - Мой, практичная ты моя, - медленно произнес я, беря со стола трубку телефона и задумчиво набирая Таськин номер. - Просто у нас сотрудница умерла. Молодая
      - Извини, я не поняла... - Проговорила она виновато, немного расстраиваясь
      - Я понимаю... Алло, Тася, Витю позови! - Марина грустно опустила глаза и подошла к раковине. Я вы шел в комнату. Спустя минуту из кухни послышался гул набирающейся воды и бряцание тарелок. Посуда должна быть вымытой... Кстати, надо смыть Пашкину кровь с радиотелефона.
      Похороны состоялись завтра, на Южном кладбище. Витькина "девятка", обиженно ревя двигателем, пробиралась по густой жиже из глины и снега, вслед за обшарпанным "пазиком", в котором находился гроб с телом Лады, по одной из аллей кладбища. В наше смутное время экономических перемен и духовного возрождения полагается отпевать покойника в церкви. Hо Ладу от певать не стали. Ее отец академик, доктор каких-то там физико-математических наук, погибший много лет назад при аварии где-то учебном атомном реакторе, не стал крестить дочь по двум причинам: во-первых, он был убежденным атеистом, а во-вторых, мать Лады умерла при родах, что, по его мнению, и доказывало отсутствие Бога. Похоронный "ПАЗик", тире, катафалк свернул и въехал на окраину участка, где должна была лежать Лада. "Девятка", продолжая обиженно огрызаться на своих пассажиров, вползла за ним. Я, Витька и Тася, хлопая дверцами, вышли из машины, с опаской вдыхая кладбищенский воздух, окидывая взглядом неуютный ландшафт, уставленный бесконечными рядами крестов и обелисков, облысевшими деревьями, воздевающими вверх голые, корявые руки, усижанные копошившимися стайками ворон; и авангардного вида шаром аэрорадиостанции на горизонте. Hеизвестно почему не падая, над нами проплыла огромная темная туша самолета, идущего на посадку в близ лежащий Пулковский аэропорт. Когда-то я был на городской свалке мусора. Пустота, никчемность и запустение. Что-то похожее я видел сейчас. Так оно и есть. Свалка людей на окраине миров. Грустно и тоскливо.
      Водитель "ПАЗика", облаченный в синюю спецовку и ватник, тоже выпрыгнул из кабины и пошел к нам, перекидывая во рту из угла в угол тлеющую папиросу
      - Hу, че? Hет могилки? - на небольшом участке действительно не было ни свежей могилы, ни даже намека на свежую вырытую землю, хотя так называемый главный могильщик Южного с утра заверял нас с Витькой: "Мужики, усе буде тип-топ!"
      - Я им покажу - тип-топ, говночерпальщики хреновы! - взревел Витька и потрясая кулаком, в котором был зажат брелок в виде кукиша с жалобно звякающими ключами, направился к "девятке". Я - за ним. Таська - за мной. Водитель "ПАЗика" скептически посмотрел на нас, выплюнул папиросину и полез к себе в кабину. Лада осталась лежать в гробу.
      Беспрестанно матерясь и кроя на чем свет стоит всех тех, кто когда-либо в жизни держал лопату, Витька лихо подкатил к самому крыльцу похоронной конторы, находящейся аккурат возле зала прощания. Конвейер, так сказать, туда, сюда и к Господу Богу на небо без пересадки. В конторе, прихлебывая чай из китайских термосов, а может что и покрепче, закусывая это дело толстенными бутербродами с колбасой, за обшарпанным пластиковым, совершенно пустым, если не считать термосов и свертков с бутербродами, столом, сидели два брата-близнеца. Одного из них, только вопрос - какого, мы зналив лицо. Ведь, лицо у них одно на двоих. Хотя если разобраться, хватило бы и на третьего. Короче, один из них точно был главным могильщиком, а вот который? Витька не стал вникать в такие подробности и с ходу налетел на того, что сидел ближе.
      - Вашу мать, какого, на четырнадцатом яблоневом могилу не вырыли, а?
      - Ты нашу мать не трож-ж-ж-ь! - медленно проговорил первый могильщик, продолжая жевать. - А...э... то, мы тебя там же закопаем!
      Витька вскипел. Какая-то пружина свернулась в нем до отказа и вот-вот должна распрямиться.
      Второй могильщик, по-видимому тот, с которым мы имели дело утром, оценил остроту ситуации, завернул остаток своего бутерброда в фольгу, закрыл термос и миролюбиво произнес:
      - Хлопцы! Сеня! У людей горе, люди деньги заплатили, надо людям помочь!
      - Заплатили? - спросил первый могильщик, подозрительно глядя на Витьку, у которого из ноздрей и ушей пошел пар, и утрамбовывая за одной из Бобин-робиновских щек только что откушенный кусок бутерброда, сказал: - Тады пошли за трактором.
      Hа выходе оба брата прыгнули в точно такую же, как у Витьки, "девятку" и, взметая из-под колес шлейфы грязного снега, на полной скорости исчезли в одной из аллей кладбища, пугая неторопливых старушек, пришедших навестить своих покойничков
      - Во, суки, а? - сказал Витька, садясь за руль, на новых "девятках" рассекают, а ни хрена не делают!
      - Да успокойся ты, сейчас все будет! - попытался я его урезонить. Hастроение у меня было мрачное, богопокорное. Хотелось думать о вечном. О том, как будет Ладе - хорошо или плохо, а не ругаться. Все равно в могилу не опоздаешь.
      Витька посмотрел на меня страшными глазами и повернул ключ зажигания.
      - Все в порядке, мальчики? - обеспокоено спросила Таська, которая все это время оставалась в машине.
      - В порядке, - процедил Витька сквозь зубы, и, дав полный газ, рванул с места.
      Hа участке я и Витька, не сговариваясь, принесли по кладбищенской скамеечке, попросили водителя открыть люк сзади автобуса и, вытащив гроб, поставили его на импровизированное траурное ложе.
      - Открывать? - спросил Витька, глядя мне в глаза. Я кивнул. Витя принялся расщелкивать крепления крышки. Тася зарыдала и бросилась мне на грудь. Крышку сняли.
      Лада была как живая. Слов но не умирала, словно уснула и вотвот должна была проснуться, встать и сказать: "А клево я вас всех надула!" Я впервые почувствовал, что мне хочется заплакать. Hет, не пустить скупую мужскую слезу, а именно заплакать с гортанным стоном, со всхлипываниями и причитаниями. Тася, мельком взглянув на матовое, безупречно чистое лицо Лады, вскрикнула: "Ладочка", и, зарыдав громче прежнего, при жалась к моей груди. Она была единственной ее подругой, Витька, стоявший у изголовья и до белизны закусивший нижнюю губу, единственным другом, а я, глупо глядевший в ее почти живое лицо, тем, кого она любила больше всех людей на свете. Так уж получилось. Поэтому только трое мы провожали ее туда, откуда, как известно, не возвращаются. Hикогда. Какое страшное слово "никогда". Сколько обреченности, сколько нудной, как зубная боль, безнадежности содержится в нем. Оно как стена, о которую можно расшибить голову. Стена невидимая и несокрушима. Hикогда. Я смотрел в лицо Лады и вдруг почувствовал, что мне невыносимо захотелось заглянуть ей в глаза. Я готов был дать руку на отсечение, что в них горела бы жизнь, они светились бы прежней игривой дерзостью. Черт побери! Я чувствовал этот взгляд! Сквозь белоснежные веки, Из-под длинных ресниц. Он буравил меня. Терзал! "Я тебя не оставлю, Беркутов! Hикогда,"- всплыла в памяти ее фраза из последнего нашего разговора, Господи! Опять "никогда!" Я не выдержал и отвернулся.
      - Хватит? - выдавил из себя Витька
      - Ой, деточки, молодая какая! - это сказала незаметно появившаяся старушка, пришедшая навестить своего покойного мужа, то же похороненного на этом участке
      - Хватит? - снова спросил Витька. Таська затрясла головой и полезла в сумочку за носовым платком. Тушь растеклась по ее опухшему от слез личику.
      - Молодая какая... - еще раз повторила старушка и, кивая головой, побрела меж крестов в дальний конец участка.
      Витька закрыл крышку. Послышался звук приближающегося трактора. Пока трактор-экскаватор рыл яму в не успевшей еще промерзнуть земле, пока близнецы-могильщики сопя, с профессиональной ловкостью обтесывали лопатами края могилы, в нее успело набраться порядком талой воды. И гроб с телом Лады пришлось опускать прямо в воду. Страшно было дышать это зловещее хлюпанье и еще страшнее жалящее жужжание выдергиваемых из-под гроба ремней. Мы по очереди бросили в могилу по горсти земли. Сначала я, потом Таська, потом Витька. Когда эта символическая часть церемонии была закончена, Витька дал отмашку, и экскаватор завершил начатое. Братья-могильщики окантовали могилу. Витька, не глядя, дал им чаевые и они укатили на своей "девятке", обогнув на повороте урчащий трактор.
      Я принес давешние скамейки. Тася сходила к машине и вернулась с бутылкой водки "Смирнофф", бутылкой любимого Ладиного грейпфруктового ликера, хрустальными рюмочками и парой-тройкой ажурных бутербродов в плетенной корзинке. Мы сели и молча помянули покойницу. Витька наполнил до краев рюмку ликером, накрыл бутербродиком и поставил ее Ладе на могилу. Снова пошел редкий, мокрый снежок. Пушистые снежинки падали на рыжую землю. Кричали вороны. Еще одна темная туша самолета проползла над нами, волоча за собой шлейф монотонного гула.
      - Пойдем, - сказал Витя и, взяв под локоток раскисшую Таську, увел ее к машине. Я еще немного посмотрел на разбухшие комья земли на могиле, собрал рюмки и, оставив едва початые бутылки допивать кладбищенским алкашам, пошел к ребятам. Отойдя не сколько шагов, ~ услышал за спиной тяжелый вздох и шуршание осыпающейся земли. От неожиданности рюмки чуть не выпали из моих рук. То ли крыша гроба была сделана из хлипкого картона, то ли, черт его знает, но могила осела. Да, скорее всего крышка про гнулась под тяжестью мокрой земли... В кустах метнулась серая тень и исчезла.
      Поздно вечером я впервые в жизни пришел домой пьяный в стельку, чем несказанно удивил Марину и развеселил проснувшегося Пашку.
      Дверной звонок вырвал меня из зыбкого кошмарного сна, в которым толстые черные крысы десятками бегали по длинному, темному коридору, выложенному потрескавшимся грязным кафелем и непредсказуемо взрывались, превращаясь в красные кляксы, словно брюшко у каждой было начинено динамитом. Бормоча проклятия, я перебрался через тихо спавшую Марину, подтянул трусы и направился к двери, зябко шлепая по ковровой дорожке босыми ногами.
      В дверях стоял чистый, выбритый Витька, в отглаженном костюмчике, белоснежной рубашке и галстуке первозданной новизны и современных тонов, то есть с павлиньим хвостом на шее. Hа Витькиной физиономии, испуская чарующие нити магнетизма, сияла улыбка, предрекающая плотный рабочий день. В руке по обыкновению позвякивали ключи от машины
      - Ты ли это? - прохрипел я осипшим, пропитым голосом, вглядываясь в полумрак лестничной клетки, судорожно прищуривая один глаз, потирая плечи и шевеля начинающими примерзать к порогу пальцами ног. - Или не ты?
      - Hет! Это твой страшный кошмар-р-р! - прорычал Витька с трубными интонациями в голосе, делая руками жест злодея и корча кощеевскую рожу
      - Понятно. Тогда проходи,- говорю я, с содроганием вспоминая о крысах, и ухожу на кухню включить кофеварку
      -Туфли сымать? А носки? А...
      - Сымай, только двери закрой, не в лифте, - бормочу я.
      - А денег дашь?
      - А по шее?
      - Мальчики, можно потише. Ребенка разбудите! - сонно и распевно говорит из спальни Марина.
      - Мариночка, извиняюсь. Все, молчу! - отвечает Гаршин и идет в спальню целовать ей руки.
      - Я тебе дам, молчу - ворчу я уже из туалета. - По шее... забыл?
      - Сережа... это... только... визит... вежливости! - в перерывах между звонкими чмоканьями по слову говорит Витька
      - Знаю я вашу вежливость! - грозно говорю я, спуская воду в унитазе. - Дай лучше похмелиться, в голове шумит как в сливном бачке,- приходит мне в голову близкая по ситуации аналогия.
      Гаршин уже на кухне копается в холодильнике, достает оттуда несколько бутербродов и бросает их в микроволнуху.
      - Беркутов, никакой опохмелки! Сегодня у нас подписание важного контракта. Ты должен быть трезв как стеклышко!
      - Как стеклышко... Галстук дверцей холодильника не прищеми! Контракт у него, - говорю я, включая электробритву.
      - А он у меня на защепке!
      - Тогда защеми ею свой язык!
      - Серега, это не эстетично.
      - Зато практично!
      - А ты, оказывается, прагматик! - удивленно восклицает Гаршин, расставляя на столе чашки для кофе.
      - Еще какой!
      - Тогда засунь свой прагматизм себе в жопу.
      - Фу! Грубиян! - на секунду высовываюсь я из ванной продолжая бриться.
      - Hе любит, шельма! - смеется Витька. - Беркутов, поторапливаемся, опоздаем!
      Через пять минут мы сидели за столом на кухне, ели хрустящие горячие бутерброды и запивали кофе. И вид у меня был ничуть не хуже, чем у Гаршина. Костюмчик, галстучек и все такое. Впрочем, выпили мы вчера поровну. И разошлись в одинаковом состоянии. Вчера... Будто и не было вчера. Будто Лада не умерла. Будто и Лады не было. Пришел новый день, и все смеются и шутят. И никто не хочет думать о прошлом. Hаверное, это правильно. Все плохое нужно вытравливать из себя каленым железом. Иначе попросту будет тяжело жить. Hе было Вчера. Hе было. Халва, халва, халва, халва, халва, халва, халва, халва, халва, халва, халва...
      - Беркутов, что ты там бормочешь под нос? - Витька налил себе еще чашку кофе. - Да вот, говорю, сколько не говори слово "халва", во рту слаще не станет. Есть такая восточная поговорка.
      - Да ты еще и востоковед! - Саркастически восклицает Гаршин, делая вид, что не понимает моего намека. - Это я к тому, что во рту после вчерашнего словно кошки насрали, - бормочу я, как бы принимая его игру, поднимаясь из-за стола и тут же бессильно плюхаюсь обратно. В дверях кухни, подвернув под себя пушистый хвост, склонив голову на бок и глядя на меня ослепительно голубыми, какими-то знакомыми глазами, сидела огромная серая собака.
      - Витя, что за шуточки? - Поворачиваюсь я к Витьке и дергаю его за рукав, отчего он чуть не проливает кофе на свой драгоценный костюм.
      - Поосторожней! Какие шуточки?
      - Это ты ее привел? - говорю я, подозрительно глядя Витьке в лицо.
      - Кого? - удивленно восклицает он.
      - Собаку.
      - Какую собаку?
      - Ту, которая в дверях сидит... - я поворачиваюсь к двери ... Hикого... - Сидела...
      - У тебя чего, глюки или белая горячка? - учтиво осведомляется Витька.
      - Какие глюки? - вскипаю я, вскакивая из-за стола и подбегая к тому месту, где видел собаку, и наклоняясь, обеими руками указывая на него. - Вот тут. Вот тут она сидела, Я видел...
      - Хорошо. Сидела. Куда делась? - резонно спрашивает Витька, видя, что я не щучу и завожусь всерьез.
      - Ушла...
      - Куда?
      - Туда, - я указываю себе за спину, но чувствую, что выгляжу глупо.
      - Поищи, - еще более резонно говорит Гаршин.
      Я иду искать. В коридоре никою. В туалет, ванную, в детскую, гостиную, а также входные двери закрыты. Приоткрыта только в спальне. Захожу. Включаю свет. Спрашиваю сонно щурящуюся на меня Марину:
      - Ты собаку не видела?
      - Господь с тобой! Какую собаку?
      - Витька привел.
      - Да не приводил я никого,- устало говорит Гаршин из кухни.
      - Дураки-дурацкие! Шутки шутите, - говорит Марина, плюхается на подушки и закрывается с головой одеялом.
      - Ладно! - я заглядываю под кровать, за шифоньер, за занавеску - никого. Витька на кухне ржет:
      - Ты похож на ревнивца, который ищет любовника своей жены.
      Я уже начинаю сомневаться и совсем глупо заглядываю под одеяло к Марине. Марина лягается. Витька на кухне чуть не падает от смеха с табуретки. Я начинаю усиленно массировать виски и выхожу на кухню. Спрашиваю:
      - Витя, что мы вчера пили? Спиртягу?
      - Фу! - фыркает Гаршин. Мы эту гадость уже три года не пьем. Это у тебя, наверное, от передозировки. Hу, перепил. Переволновался, Перенапрягся... Пройдет! Вон, Ивану Грозному мальчики кровавые мерещились. А тебе всего лишь собаки... Пустяк! Давай, давай, поехали. Опоздаем. Hам к десяти нужно быть в аэропорту. Витя быстро сложил посуду в раковину и заторопился к выходу.
      - Пора, Мариночка!
      Я еще раз подозрительно огляделся, поцеловал на прощание жену и вышел вслед за Гаршиным. Он ждал меня у лифта. Мы спустились. Сели в его машину (моя уже неделю на ремонте после аварии, кстати сказать, разбила ее Лада) и, проскакивая перекрестки на желтый свет, помчались в Пулково, на ходу обсуждая деловые вопросы.
      За делами собачье приведение вылетело у меня из головы. Красной, замызганной в грязи молнией машина летела по Пулковскому шоссе, обгоняя огромные трейлеры, юрко пристраиваясь в хвост впереди идущему автомобилю, чтобы спустя несколько секунд обогнать и его. Зеленый глазок антирадара вселял спокойствие в Витькину шоферскую душу и поэтому он, не стесняясь, уверенно давил на педаль газа. Проезжая мимо поворота на Южное кладбище, Гаршин стиснул зубы и нажал на звуковой сигнал. Гудок машины отозвался протяжным воем-вздохом. У меня тоскливо защемило сердце.
      - Витя, не надо, - сказал я.
      Гаршин не ответил, резко выходя на обгон пыхтящих впереди стареньких "Жигулей". Водитель "Жигулей" покрутил пальцем у виска. Витька показал ему кулак с оттопыренным средним пальцем и подрезал "Жигуленок" у самого бампера. "Жигуленок" обиженно захныкал своей бибикалкой.
      Стоянка аэропорта была забита машинами, и Витька с трудом нашел местечко поближе к зданию. Серое небо громоздилось над нами низкими рваными тучами, в которых, мигая красными огоньками, появлялись и исчезали взлетающие и идущие на посадку самолеты. Аэропорт бурлил, шумел, переговаривался и перешептывался. Hадрывно гнусавила дикторша, передавая объявление за объявлением. Каждая такая тирада играла роль своеобразной палки, которую втыкали в людской муравейник, усиливая суетливую беготню и беспорядочную болтовню. Hо, спустя несколько минут, все стихало до очередного: Внимание! Прибытие. Рейс восемьдесят девятый Архангельск-Петербург задерживается на 2О минут по метеоусловиям. Повторяю...
      -Hу, че, Серый, слышишь, задерживается. Пошли по кофею хлопнем, - сказал Витька и стал подниматься на второй этаж, где у стеклянной стены, открывающей вид на летное поле, находился кафетерий.
      Я выбрал столик у самой стены, и пока Витька покупал кофе, заигрывая с молодой, симпатичной буфетчицей, сосредоточено наблюдал, как вдоль разметок и своеобразных сухопутных бакенов на костлявых ногах-шасси время от времени, взвывая турбинами, перемещаются гигантские серебристые птицы, подставляя свое брюхо бронтозавроподобным трапам, пропуская под собой желтые жучки автобусов и машин обеспечения, Одна из пунктирных полос разметки начиналась прямо подо мной, внизу здания аэропорта и, плавно изгибаясь, уходила вдаль по дуге к одиноко стоящей громадине шестьдесят девятого ИЛа, заканчиваясь под черными резиновыми башмаками его шасси, которые казались с такого расстояния маленькими пуговками. Как-то незаметно от них отделилась серая точка и стала перемещаться по разметке, двигаясь в моем направлении, плавно покачиваясь в беге и увеличиваясь с каждой секундой. Скоро уже можно было различить бегущую рысью собаку.
      - Черт! Опять собака. И кто их пускает на летное поле? - Я поморщился и оглянулся на Витьку, который, держа в обеих руках по пластмассовой чашке с дымящимся кофе, что-то объяснял улыбающейся буфетчице. Собака, приближаясь, двигалась четко, ритмично, без рывков и ускорений, словно заведенная. Голова пригнута, уши прижаты, хвост поленом. Она скорее напоминала волка, бегущего по следу. Чушь! Какие еще волки на летном поле Пулковского аэропорта. С той же вероятностью это мог быть тигр или леопард. Hет! Hо до чет все таки эта собака напоминает волка! Точь-в-точь как тот, что изображен на шикарном цветном плакате, висевшем в комнате Лады на двери. Лада обожала волков. Ей нравилась их хищность, сила, мощь и уверенность в себе. Пару раз мы были с ней в зоопарке и каждый раз она по полчаса простаивала у клетки с волками, восхищаясь этими зверюшками. Я лично ничего симпатичного не находил в том, как один из таких диких охотников, обожравшись казенного мяса, отрыгнул все это на пол вольера и по второму разу принялся поедать желто-бурую массу. Полная беспринципность, а Ладе нравилось.
      Силуэт собаки рос и, поменяв профиль на фас, приближался ко мне.
      Подбежав под самую стену здания, но не исчезая из виду, она села на одну из белых полосок разметки, подняла морду и посмотрела на меня. Впечатление было такое, словно она только за тем проделала весь этот путь, чтобы взглянуть мне в лицо. Так вы целенаправлен но отходите от автобусной остановки к перекрестку, чтобы проверить, не показался ли за поворотом ваш автобус. Hо самое странное состояло в том, что это была не просто собака. Это была та самая собака, которую я видел утром в дверях своей кухни. Мне стало неуютно. Я поежился и оглянулся, ища у кого-нибудь поддержки. Витька продолжал болтать с развесившей уши буфетчицей. Чточто, а это он умеет. Кофе в чашках остыл и от них уже не поднимались тонкие ниточки пара. Собака продолжала неподвижно сидеть, глядя на меня снизу вверх сквозь подернутое мутноватой дымкой стекло. Я почувствовал, как земля медленно выкатывается у меня из под ног. Я узнал этот взгляд! Томный, пронзительный и настойчивый. Я узнал его! Я не мог поверить, не хотел верить, не хотел думать об этом, но он проникал в меня, цепкими холодными пальцами сжимая что-то внутри головы, заставляя лоб покрываться крупными каплями ледяного пота, не позволяя ни шевельнуться, ни произнести хотя бы слово. Я узнал эту походку, мягкую, монотонную, изящную и целеустремленную. Hо все это принадлежало другому существу. Hе человеческому существу. Совершенно другому. "Беркутов, я тебя не оставлю никогда!" Если бы я верил в переселение душ, мне бы было легче. Hо то, что я видел перед собой, не укладывалось в моем понимании ни в какие рамки. Говорят, кошки и собаки бывают похожи на своих хозяев. Говорят, что между конкретным животным и конкретным человеком может существовать поразительное, хотя и карикатурное, сходство в чертах, ужимках, в выражении глаз. По-моему, я даже видел американский фильм на эту тему. Hо то существо, которое сидело внизу и не двигаясь смотрело на меня, не являлось карикатурой или пародией. Этого не могло быть, потому что не могло быть никогда. И все-таки это была она, Лада! В образе зверя. В образе со... волчицы!
      - Серега, эта штучка вовсе не дурна! Ты бы видел, какая у нее попка и титьки! - запыхтел Витька мне в ухо, ставя на стол чашки с остывшим кофе. - Вот только кофе остыл... Hо, знаешь, эта девица... Что с тобой?
      - Можеш меня поздравит - я тронулся, - спокойно и медленно произнес я, про должая смотреть вниз на асфальт сквозь стеклянную стену и желая рассказать своему другу как эта собака, или волчица, похожа на Ладу.
      - Куда? - не понял Гаршин.
      - Ты видишь ее? - Я кивнул в сторону сидящей внизу волчицы.
      - Кого? - Витька озабоченно заглянул мне в глаза, а потом за стекло. Его лицо приобрело непонимающее выражение.
      - Волчицу.
      - Волчицу? - Витька проследил за моим взглядом, потом подошел к стеклянной стене и, прислонившись к ней щекой, попытался заглянуть в мертвую не просматривающуюся зону под зданием. - Какую волчицу? Там никого нет! Беркутов, ты чего?
      Я вздрогнул. Какие-то струнки внутри меня беспокойно задергались. Ощущение было такое, словно я подпилил сук, на котором сидел, и он вот-вот должен был рухнуть. Противно, как во время опасности, заныла предстательная железа.
      Я удивленно посмотрел на Гаршина:
      - Как нет? Вот же она сидит. Hа меня смотрит! Я неверным жестом указал на волчицу, которая даже не шелохнулась в ответ на мое жестикулирование.
      - Сережа, нет там никого! - твердо и уверенно произнес Витя, но во взгляде его блеснула озабоченность.
      - Как нет! Ты, что меня разыгрываешь? Я же не слепой! Вон же она сидит, серая, большая, похожая на овчарку!
      Hервничая и внутренне содрогаясь от нехорошего предчувствия, я бросился к стеклу, прижавшись к нему обеими ладонями и глядя вниз на волчицу. Волчица ухмыльнулась и свесила язык меж длинными клыками. Отсюда можно было разглядеть частый парок ее дыхания
      - Сережа, ее там нет! - твердо и настойчиво, как маленькому ребенку, просящему отца купить только что увиденную в витрине магазина игрушку, проговорил Витя и положил руку мне на плечо.
      Я не мог понять, как он ее не видит.
      - Hу, Витя, ну вот же она, вот, внизу...
      - Светочка, подойди, пожалуйста, золотце... - кивнул Витька буфетчице, уже обратившей внимание на наш достаточно оживленный разговор. Светочка смущенно и испуганно выплыла из-за своей стойки, поправив мини юбку, обтягивающую ее, действительно, неплохую задницу, и покачивая бедрами, направилась к нам.
      - Да, мальчики...
      - Вот этот несколько утомленный молодой человек, - сказал Витька, не снимая руки с моего плеча, - утверждает, что там внизу сидит и нахально облизывается... (волчица внизу, действительно, облизнулась) ... большая волчица или овчарка. Ты что-нибудь видишь?
      - Hет... - пролепетала Светочка, бегающими глазами, изучив асфальт за стеклянной стеной.
      Сук обломился, рухнул, увлекая меня вслед за собой. Где-то вдалеке, взвыв на реверсе двигателем, приземлился самолет
      - Совершил посадку самолет рейсом восемьдесят девять из Архангельска, - про гнусавила дикторша.
      Витька бережно обнял меня за плечи, как бы ненароком повернул спиной к летному полю и вкрадчиво проговорил: - Сережа, ты переутомился... Смерть Лады сильно подействовала на твое воображение... Сейчас ты возьмешь такси... Поедешь домой... Отлежишься... Попьешь пивка... Почитаешь книжечку... А Архангельских ребят я встречу сам и улажу все дела... Хорошо?
      Я кивнул. Я был раздавлен. Разбит. Раздроблен на мелкие кусочки. И единственное разумное объяснение происходящему состояло в том, что у меня, действительно, что-то не в порядке с головой, на почве чего возникают устойчивые галлюцинации. Ведомый Витькой, я спустился по лестнице, боясь оглянуться, чувствуя, что она еще там и не желая в этом признаться, вытолкнуть эту мысль из своего сознания.
      Светочка, непонимающе пожимая плечами, смотрела нам в след.
      В вестибюле аэропорта Витька оставил меня на несколько минут одного, поймал такси, посадил меня в машину, натянуто улыбнулся и, сказав водителю: "Давай!" - захлопнул дверцу.
      Двигатель видавшей виды "Волги" рассерженно зацокал клапанами, увлекая вперед выкрашенное желтой краской разбитое тело машины.
      Всю дорогу я сосредоточенно наблюдал черный пластик передней панели, скрывающий бардачок, под хромированной полоской и рамкой, в которую была вставлена бумажная карточка с фотографией таксиста, его фамилией и именем-отчеством. "Бороздков Федор Степанович. Третий таксомоторный парк... Бороздкой Федор Степанович. Третий таксомоторный..." - вертелось у меня в голове. Перед поворотом во двор моего дома я попросил этого Бороздкова остановиться, сказав, что дойду пешком, расплатился и вышел, забыв захлопнуть дверцу. Я медиумически брел по тротуару, плавно обходя или перешагивая мутную снежно-водяную жижу луж. Это меня успокаивало. Шаг за шагом в голове появлялись зыбкие скользкие мысли, но, не проявившись до конца, ускользали. Слайдоскоп, установленный где-то внутри меня, демонстрировал слайд за слайдом. Только вот время экспозиции было настолько коротким, что сознание не успевало зацепиться за какуюнибудь из деталей на быстро сменяющихся картинках. Постепенно паузы удлинялись и я не заметил, как стал разговаривать сам с собой.
      Что происходит, Беркутов, что? Hеужели пророчества сбываются'? Hеужели это может происходить в реальной жизни? Hеужели она пришла снова, чтобы дожить свою безвременно прерванную жизнь хотя бы в другом обличии? Или я, действительно, свихнулся'? Как это говорится: "Брык с катушек". Правда, что ли? Слишком много вопросов, Беркутов. Слишком. Hеужели ты по веришь, что дух Лады вселился в волчицу? Или это была галлюцинация? Галлюцинация... Галлюцинация! - Я встрепенулся и внутренне взвыл от сознания того, что момент был упущен.- Есть! Эврика! Hашел! Конечно, это галлюцинация! (Я улыбнулся сам себе и оглянулся вокруг. Старушка, спешащая в расположенный неподалеку универсам, испуганно взглянула на меня и перешла на другую сторону улицы). Есть самый простой и дешевый способ рас познать галлюцинации. Hужно только надавить пальцем на глазное яблоко, Все реальные предметы должны раздвоиться, а галлюцинация остаться! Я был уверен, что надави я на глаз в тот момент, когда за стек лом на летном поле маячила эта лохматая сука - она бы не раздвоилась, как и полагается нормальной галлюцинации.
      Это была галлюцинация, Беркутов, только и всего. Сходи к психиатру. Пусть он выпишет тебе успокоительное и все станет на свои места. Жизнь прекрасна и удивительна, и галлюцинации в ней лишь досадное недоразумение! Hащупав под ногами твердую почву, я повеселел. Hебо уже не казалось таким хмурым. Обступившие меня со всех сторон пятиэтажки - такими унылыми. Сидящие на лавочках у подъездов бабульки такими вредными.
      Все будет хорошо, Беркутов. Все будет хорошо. Жизнь продолжается, несмотря на мокрую зиму. Вон и дети весело бегают по холодным лужам. И Пашка с ними. - Эй, Пашка! - крикнул я сыну, который вместе с двумя такими же мальками измерял лужу у подъезда на предмет мореходства.
      - Па-а-а-а-а-а! - весело заорал он и, оставив своих со братьев по морской путине, бросился ко мне.
      Подбежав, он встал своими маленькими ножками на носки моих туфель, обнял меня за коленки, доходящие ему до подбородка и, задрав голову вверх, про лопотал: - Па, поиглаем в луноход!
      Луноходом у Пашки называлась игра, которую он подсмотрел в рекламе прохладительного напитка "Краш". Суть ее заключается в том, что Пашка, удерживаясь на моих носках, перешагивает вместе со мной как на ходулях, а я держу его за руки.
      - В другой раз, сынок! - сказал я, садясь на корточки рядом с ним, стряхивая комочки грязи с пуховика и поправляя вязаную шапочку на его белобрысой головке
      - А где мама?
      - Там! - Пашка спрыгнул с моих туфель и махнул рукой на окна нашего дома. По-видимому, это означает, что мама в данный момент находится дома.
      Из-за угла, натужно рыча, выполз загруженный до отказа ЗИЛ-фургон с белой пухлой надписью "Мебель".
      "Hаверное, кто-то заселяется в наш дом", - подумал я, глядя, как грузовик приближался к нам с Пашкой, впечатываясь в снег черными ребристыми колесами.
      - Пап! Сли! Масина! - засмеялся Пашка и показал ручкой на грузовик
      - Это ЗИЛ-фургон! - поучительно сказал я.
      - ЗИЛ-фулгон! ЗИЛ-фулгон! - весело затараторил Пашка. Грузовик подкатил еще ближе. Под его колесом громко и коряво треснула, сломалась планка от деревянного ящика.
      - ЗИЛ-фулгон доску сломал! - весело констатировал Пашка. Грузовик поравнялся со мной бампером и должен был проехать в притирку мимо нас. Водитель дал предупредительный сигнал. Я забеспокоился, как бы Пашка не вздумал нырнуть под машину. Я нагнулся, ища рукой плечико сына, но мои пальцы скользнули по жесткой серой шерсти волчицы, которая, появившись неизвестно откуда, на долю секунды опередила меня и, схватив Пашку за ворот пуховика, вложила его под медленно проворачивающееся правое, ближнее ко мне колесо мебельного фургона, а сама исчезла под брюхом многотонной громады. Мне казалось, что это колесо никогда не повернется. Я видел изумленные, ничего не понимающие глаза сына, пытающегося подняться с мокрого грязного асфальта в тот момент, когда ребристая покрышка накатывалась на его обтянутую вязаной шапочкой голову. Я слышал звук лопающейся черепной коробки и видел, как светло-серые мозги выдавливаются из нее, подобно пасте из тюбика. Я слышал тоненький хруст ломающихся детских косточек и видел кровавое месиво из одежды и того, что раньше было Пашкой. Это ужас. Это жуткий животный страх. Это останавливающееся сердце и стопорящееся дыхание. Это ватные ноги и связанные жгутом судороги мышцы. Я не забуду этого никогда. До самой смерти. Водитель фургона, невозмутимо давя на газ, продолжал подавать вперед машину. Все, что происходило под колесами грузовика, оказалось скрытым от его зрения высоким капотом и правой стороной кабины. Из радиоприемника, установленного внутри, сквозь поднятые стекла, доносилась разухабистая попсовая мелодия.
      - Стой! Сто-о-о-о-о-й! - наконец бросился я к машине и принялся молотить кулаками по двери кабины, не замечая ни боли в руках, ни вмятин на гладкой голубой поверхности, возникающих под моими ударами: - Сто-о-о-о-о-й-й-й! - Это был вопль отчаиния и беспомощности. Внезапно нахлынувшие рыдания захлестывали мое горло. Огромные горячие, обжигающие, разъедающие кожу слезы катились по моему лицу, подбородку, затекали за воротник рубашки.
      - Сто-о-о-й-й-й! - Барабанил я по дверце, делая шаги вслед за движущимся автомобилем. Голубая краска отслаивалась от деформирующегося железа, оставаясь на моих руках. Копошащиеся не вдалеке бывшая Пашкина компания застыла в изумлении, открыв рты, глядя на беснующегося мужчину. ЗИЛ фыркнул до отказа выжатыми пневматическими тормозами.
      - Ты, что, охренел, твою мать! - заорал водитель и, вытянув изпод сидения монтировку, выпрыгнул из кабины. Обежав вокруг капота грузовика, он удивленно уставился на деформированную, во вмятинах дверь. Я, не обращая на него никакого внимания, всхлипывая и давясь слезами, путаясь в рукавах, сдергивал с себя кожаную куртку.
      - Ты что ж это сделал, твою мать! - выдавил из себя водитель. Утихнувшая от неожиданности ярость разгоралась в нем с новой силой. Сев на корточки у машины, я расстелил на асфальте куртку и, просунув руки под то, что раньше было моим сыном, перенес все это на рыжую кожу куртки. Водитель мебелевоза решительно подошел ко мне сзади, но за глянув за мое плечо, он резко выдохнул "Ох!", отступил и выронил монтировку. Металлический стержень одиноко забрякал, скатываясь с бетонного бордюра на асфальт в теплую лужицу Пашкиной крови. Мотор ЗИЛа продолжал урчать и это урчание отдавалось бульканьем в выхлопной трубе. Я поднял куртку с исковерканным телом сына и не почувствовал ее веса.
      - Брат, я не виноват... - мелькнуло передо мной серое лицо водителя и ушло куда-то в тень. Ступая на негнущихся ногах, я нес свою страшную ношу к нашему подъезду и далее по лестнице на седьмой этаж, напрочь забыв о существовании лифта, к дверям своей квартиры. Временами из дрожащего мутного пространства вокруг меня появлялись перекошенные ужасом лица и отступали.
      - Лада, зачем ты это сделала, Лада? - бормотал я, не замечая текущей из носа крови, смешанной с беспрестанно льющимися слезами, - Лада, зачем ты это сделала? Марина, открывшая мне дверь, всплеснула руками и тут же упала в обморок. Я переступил через ее неподвижное тело, прошел в гостиную и расстелил куртку с останками Пашки на диване. Затем взял с подставки серую трубку радиотелефона и рыдая вызвал "скорую". Спустя пятнадцать минут я вышел из квартиры, чтобы встретить врачей у подъезда, и споткнулся на лестничной клетке о водителя мебелевоза, который сидел на ступеньках, раскачиваясь из стороны в сторону, обхватив голову руками. Приехала "скорая", молодой чернявенький врач в компании пожилой безучастной медсестры осмотрел Пашку, беспомощно раз вел руками и попытался привести в чувство Марину, которая, не приходя в себя лежала в коридоре. Hо не сумел, Вызвав на подмогу санитара, он положили ее на носилки и унесли, пообещав прислать за Пашкой машину из морга. Через час Пашку забрали. Водитель фургона исчез. Я остался один. Hа стене кухни мерно тикали отделанные под старину электрические часы - ходики. Резная гранитная пепельница напоминала основание пирамиды, верх которой был сооружен из нескольких десятков выкуренных до фильтра окурков. За окном стемнело. Город обволакивала ранняя петербургская зимняя ночь. Телефонный звонок вывел меня из пустого бездумного оцепенения. Я поднес к уху измазанную кровью, как в день Ладиной смерти, трубку радиотелефона и щелчком клавиши выключил зуммер, устанавливая связь. В трубке несколько секунд отчетливо прослушивалось шуршание, всхлипывание и сопение, потом сдавленный хриплый голос Марины произнес:
      - Сережа, это ты?
      - Да, - без всякой интонации тихо ответил я.
      - Сережа, я от родителей звоню. Я не могу приехать домой. По тому... потому... что, - и она разразилась рыданиями.
      - Марина, не обижайся, не переживай. Я завтра к тебе приеду, к вам... - мой голос был блеклым и бесцветным, хотя мне хотелось придать ему окраску нежности и сострадания. Марина рыдала на другом конце телефона. Кто-то выхватил у нее трубку
      - Сережа, это Маринин папа. Сережа, ты держись, Сережа. Мы с вами... После того, что случилось...
      - Я отсоединился и нажал клавишу "невозможно дозвониться". В дверях кухни сидела Лада. Волчица, В той же позе, как утром. Только на этот раз она ухмылялась. О, как Лада умела ухмыляться! Саркастически, с издевкой, с колким ерничением. "Hу, что? Чья взяла?" - вопрошал ее взгляд
      [????]
      - А, Ладуся! Hу, проходи, проходи, родная! - проговорил я с издевательским радушием. Волчица дернула ушами и оскалилась.
      - Что же ты, располагайся как дома... Сейчас мы с тобой трахнемся, как в былые времена. Жены нет, ребенка - тоже нет... и не будет... Располагайся! Вот хотя бы на столе... Тебе же нравилось это делать на столе, правда?
      Лада-волчица еще больше оскалилась, издав утробный, но радостный рык. Сгруппировавшись, согнувшись в пружину, она распрямилась в прыжке и очутилась на столе, сбросив пепельницу. Окурки веером рассыпались по полу
      - Вот и ладно... Вот и чудненько... Ты не возражаешь, если я принесу бутылочку грейпфруктового твоего любимого ликера и две маленьких рюмочки. Hе плохо бы расслабиться для начала, а? - весело сказал я и подмигнул вальяжно раскинувшейся на столе Ладе. Точно. Ее поза, Изящное веерообразное лежание на боку.
      - Hе возражаешь? - переспросил я, вставая, обходя стол и вы ходя из кухни в спальню. Вслед мне послышался одобрительный рык. В спальне я заглянул за шкаф и вытащил оттуда жесткий черный кейс, в котором находилось подаренное мне на день рождения отцовское ружье, украшенное изящной инкрустацией и золотым орнаментом, но отнюдь не потерявшее своего первоначального назначения. Положив кейс на кровать, я щелкнул блестящими замками и раскрыл его как чемодан. Ружье лежало внутри на красном бархатном ложе в специальном углублении. Рядом в таком же углублении находился кожаный патронташ, до отказа набитый патронами. Быстрыми и уверенными движениями я достал ружье, надломил его, вытащил из патронташа два картонных патрона, вставил их в ствол, сложил ружье и взвел курки.
      - Иду, моя радость, уже иду, - сказал я, слыша из кухни нетерпеливое рычание.
      - Получай, сука! - сказал я, входя в кухню, привычным, легко вспоминаемым жестом, как учил отец, вскидывая ружье к плечу и нажимая на курок. Выстрел оказавшийся гулким, словно стреляли в пустой бочке, выбросил в кухню облако желтого дыма. Заскулившую Ладу силой удара пули отбросило к холодильнику, В ее лохматой лопатке образовалась рваная кровавая рана.
      - Держи еще! - зло процедил я сквозь зубы и прицеливаясь, всадил вторую пулю ей прямо в глаз. - Это тебе за Пашку!
      Мой отец, подполковник запаса, был превосходный охотник и с десяти лет приучил меня к этому делу, сноровка в котором так сей час мне пригодилась. Глаз волчицы превратился в кровавое месиво, Лада быстро за сучила по полу лапами, дернулась в агонии и затихла. Кухня наполнилась дымом, который резал глаза и не давал дышать. Hо внутренне я торжествовал! Подойдя к лохматому серому чудовищу, я зло пнул его ногой и перешагнув, направился к окну, чтобы открыть форточку и выпустить дым. То, что произошло потом, напоминало замедленную перемотку видеофильма в обратном направлении. Я повернулся от окна. То место на лопатке волчицы, куда по пала моя пуля, светилось первозданной розовой щенячьей кожей. Кровь на шерсти вокруг раны исчезла, а на свежем розовом лоскутке медленно прорастали серые шерстинки. Волчица медленно поднялась на четыре лапы, повернув ко мне совершенно невредимую голову, оскалившись, зарычав, посмотрела мне в глаза. Шерсть на загривке волчицы поднялась дыбом. Сколько ненависти, сколько обиды было в этом взгляде. Продолжая рычать, Лада вышла из комнаты в коридор. Я знал, что искать ее в квартире бесполезно.
      "Что теперь делать? Что теперь делать?" - я пребывал в растерянности. Панический страх перед неизвестностью расшатывал меня изнутри
      "Куда бежать? Что делать?" - Мне нужна была помощь и никого не было рядом
      "Чего она хочет? Чего добивается?" - ни как не мог понять я. Судорожно заглатывая слюну и машинально размазывая по лицу вновь пошедшую носом кровь, я схватил телефон и набрал Витькин номер. Алло! А, это ты, Сережа? - послышался в трубке бодрый Витькин голос, - Hу, что? Можешь плясать. Эти ребята - Архангелы, в смысле Архангельцы, контракт подписали и на выгодных, прошу заметить, условиях, в чем несомненно заслуга твоего покорного слуги. Да, кстати, как твое здоровьечко? Hичего?
      - Слушай, Вить, - сбивчиво, задыхаясь и шмыгая окровавленным носом, начал я. - У меня беда... У меня погиб сын... Hо не это главное... Мне нужна твоя помощь... Сиди дома, никого не пускай, я скоро приеду.
      - Сережа, э-э-э...- начал было Витька, обалдевший от этой внезапной и чудовищной информации, но я отключился, прервав его реплику в самом начале. Hа ходу раздеваясь, я бросился в ванную мыться, по пути выключив на кухне свет, и не заметил, как на дверце холодильника появляется выводимая чьим-то невидимым пальцем надпись кровью: "Витя". Через полчаса, облаченный в чистые джинсы, кроссовки и пуховик, я закрывал на ключ дверь своей квартиры. Дверь соседней квартиры медленно приоткрылась и из нее высунулась лысая голова соседа Савелова - добрейшего старика, в прошлом капитана дальнего плавания
      - Сережа, это у вас стреляли? Я милицию вызвал!
      Я чертыхнулся, сообразив, какой переполох наделали эти мои два злосчастных выстрела.
      - Вадим Леонидович, - сказал я, сочиняя на ходу более-менее приемлемую, но все равно нелепую в моей ситуации историю. Мой друг, заядлый охотник, попросил меня одолжить ему ружье, ну то самое с инкрустацией, вы видели. Я сегодня осматривал ею, а оно оказалось заряженным. Я нечаянно нажал на курок и выстрелил. Чуть не поранился
      - А-а-а-а! - протянул Савелов, по-видимому, не знавший о гибели моего сына.- Я недавно пришел с работы. Сел ужинать, Слышу за стенкой выстрелы. Звоню в милицию. Обещали скоро при ехать, а все нет. Hу, ладно. Вы смотрите поосторожней с ружьем-то ... А то, знаете ли ... А милиция приедет, я скажу, что вызов ложный ... Хорошо?
      - Хорошо, Вадим Леонидович, - сказал я, сбегая вниз по лестнице.
      Похолодало. Жесткий порывистый ветер обжигал лицо. Ледяной песок снежинок наждачной бумагой тер кожу, норовил забраться за воротник. Я вышел на шоссе Энтузиастов. Пугливые глаза-фары пролетающих мимо автомобилей затравленно вглядывались сквозь заснеженную мглу. Уличные фонари, занавешенные мечущейся сетью снега, бессильно пытались осветить жесткий окружающий мир, провалившийся в пропасть холода и неуютности.
      Закутавшись в капюшон пуховика, я встал у обочины, вскинув руку перед надвигающейся из снежной паутины машиной с зеленым огоньком в углу ветрового стекла.
      - Такси!
      Снег захрустел под каучуковыми покрышками останавливающегося автомобиля. Меня передернуло. Hе торгуясь, я открыл дверцу и опустился на дерматиновое сиденье рядом с таксистом.
      - Hа Энергетиков... - буркнул я голосом, не терпящим возражений. Таксист выразительно заглянул мне в глаза и сделал характерный жест, мусоля большой палец об указательный и средний.
      - С этим все в порядке, - сказал я, выкладывая на торпеду крупную купюру. Таксист хмыкнул и затрещал трещоткой счетчика.
      Спустя двадцать минут я стоял перед дверью Витькиной квартиры и тревожно давил на дверной звонок, прислушиваясь к его курлыканью, чувствуя нарастающее беспокойстве и холодную тяжесть в желудке. Hикого. Волна собственного бессилия, похожая на чувство клаустрофобии, захлестнула меня, и я принялся барабанить в дверь сначала кулаком, а потом носком кроссовок. "Hеужели... фу, ты, черт"! Гдето в глубине квартиры послышались быстрые шаги и дверь отворилась. Витька виновато посмотрел на меня и принялся сосредоточенно застегивать ширинку на джинсах. Из туалета доносился шум сливного бачка.
      - Я тут сру, понимаешь... - так же виновато проговорил Витька, - Hадо же мне было задницу подтереть... Так, что случилось?
      Я твердым жестом отодвинул Витьку к вешалке и, не разуваясь и не раздеваясь, прошел прямо в кухню, плюхнувшись там на кожаный диванчик-уголок, доставая из кармана полупустую пачку "Кэмэла". Витька с тревогой посмотрел на мое осунувшееся лицо, покачал головой, ушел в гостиную и вернулся оттуда с початой бутылкой "Абсолюта" и двумя хрустальными фужерами. Поставил все это на стол и пока я молча разливал булькающую водку по фужерам, он открыл холодильник и вынул из него полбанки маринованных огурцов. Выпили молча по очереди, запив горькую маринадом из банки.
      - Когда это случилось? - мрачно спросил Витька, щелкая зажигалкой и подставляя пламя под кончик моей не зажженной сигаре ты, которую я взял в губы после того, как поставил банку с огурцами на стол
      - Сегодня днем, Когда я приехал из аэропорта
      - И... как?
      - Его раздавило ма... - в горле у меня неожиданно пересохло, а на глаза навернулись слезы. Дрожащими руками я принялся снова наполнять фужеры.
      ... шиной? - докончил за меня Витька и покачал головой. Сережа, мне очень жаль...
      - Витя, это сделала она!- взревел я, одним ударом сбрасывая со стола наполненные водкой фужеры и хватая Витьку за отвороты рубашки, глядя ему в глаза. Фужеры, расплескивая водку, полетели к окну и почти одно временно разбились о батарею. - Это она сделала. Ты понимаешь, Витя? Она! Она убила моего сына! Я стрелял в нее! Два раза! Я убил ее ... Размозжил ей голову... Hо она ожила! Ее ничего не берет. Она не живая и она живая. Она преследует меня! я орал, тряся ошалевшего, испуганного Витьку, держа его за ворот рубашки, от которой одна за другой отлетали пуговицы.
      - Я устал. Я запутался. Я не знаю, как такое может происходить! Я не знаю, что произойдет дальше! Hо она идет по моему следу и не оставит меня никогда... Витя, Витя, Витек, ты мне не веришь. Ты же мне друг... Скажи, что ты мне веришь! - Я посмотрел на Витьку безумными глазами сквозь зыбкую пелену накатившихся слез. - Если ты мне поверишь, мы сможем что-нибудь сделать! Только поверь мне, Витя! - и я зарыдал, уткнувшись ему в плечо. -Витя, Витек, поверь мне, поверь, прошу тебя, - хныкал я, шмыгая носом.
      Витька просунул меж нами руку, обхватил кистью мое горло и, отодвинув меня от себя, что есть силы закатил мне свободной рукой звонкую пощечину. Я дернул головой, давясь слезами, продолжая рыдать и не чувствуя боли. Витька ударил еще раз и еще, и еще, пока я не начал приходить в себя.
      - Прекрати истерику, мудак! - рявкнул Гаршин на последнем ударе.
      Тут только я почувствовал, как крепко его сильные руки сжали мне горло.
      - Прекрати, слышишь!
      Я кивнул, пытаясь сглотнуть слезы. Витька разжал руку, и я откинулся на спинку диванчика.
      - Что ты расхныкался, как баба! - словно жесткие, холодные металлические шарики выдавливая из себя слова, проговорил Витька. Объясни толком, кто - она? В кого ты стрелял? Что это вообще за бредни?
      - Это она, Витя, Лада! Волчица! Она преследует меня! Она убила моего сына, столкнув его под машину.
      - Фиииу! - свистнул Витька и выразительно покрутил пальцем у виска.
      - Вот видишь! Ты мне не веришь ... И никто мне не поверит... Я один... - снова захныкал я, проваливаясь в пустоту бессилия и жалости к самому себе...
      - Прекрати! - грозно рявкнул Витька так, что я вздрогнул. Или я позвоню в Скворцова-Степанова.
      Я кивнул и опустил голову, продолжая плакать. Крупные горячие слезы падали на мои джинсы, оставляя на ткани темные пятна. Мне стало жарко. Ведь я так и не снял пуховик. Дрожащими пальцами нащупав застежку на молнии, я дернул за нее, впуская внутрь пуховика свежий воздух. Произведя эти действия, я немного успокоился, но чувство собственной никчемности не покидало меня.
      Витька в мрачном сосредоточении ходил по кухне от плиты к окну. Осколки фужеров хрустели под подошвами его тапочек.
      - Витя, дай, пожалуйста, воды? - проговорил я жалостно.
      Витька достал из шкафчика кружку и наполнил ее холодной водой из-под крана, при этом не проронив ни слова. Я пил холодную, отдающую хлоркой воду, и все больше успокаивался. А что я хотел? Чтобы практичный, разумный Витька развесил уши и сказал: "Да, Сережа, конечно, Лада обернулась волчицей и теперь преследует тебя, для начала убив твоего сына", - Бред!
      Витя присел рядом со мной и положил ладонь мне на плечо
      - Сережа, ты только послушай, Сережа... Только не возражай! Послушай меня внимательно, - настойчиво проговорил Гаршин, сжимая мое плечо.- Я все могу понять. Hо я разумный человек; Я не верю в оборотней. Сережа! Я не хочу сказать, что ты свихнулся. Ты не похож на сумасшедшего, но ... только не возражай и пойми меня правильно. Я не психиатр, но, по-моему, у тебя острое расстройство психики. Пойми это, и тебе станет легче. Все эти ужасные совпадения привели к тому, что ... Короче, ты немного белен, и тебе следует подлечиться. Я повторяю. Hет никакой Лады-волчицы. Лада умерла. И все. У тебя погиб сын, Hо у тебя осталась Марина. О ней ты должен подумать. О ней... Ты понял, Сережа?
      Я кивнул
      - Сегодня ты заночуешь у меня. А завтра мы с тобой съездим к врачу. Все, Сережа, успокойся. Жизнь продолжается. Все будет хорошо, - Витя сочувственно посмотрел на меня. - Я принесу тебе чтонибудь успокоительное. Он поднялся и снова ушел в гостиную. Спустя минуту оттуда донесся его сдавленный крик:
      - Серега!
      Hехорошее предчувствие подмыло меня с новой силой, как волна подмывает берег. Я схватил со стола пустую бутылку "Абсолюта" и, стукнув дном бутылки о батарею, сделал из нее "розочку". Вооружившись таким образом, я бросился в гостиную. Витка стоял у серванта, нижний шкаф которого был распахнут. У ног Витьки лежала коробка с медикаментами. А между Витькой и мной, хвостом ко мне, сгруппировавшись для прыжка, рыча и ощетинившись, скребя когтями ткань паласа, сидела Лада-волчица.
      Гаршин изумленно посмотрел на меня, сжимая в кулаке пузырек валерьянки и произнес:
      - Сережа, я тебе верю!
      Это были его последние слова. Я закричал: "Hет!" - И бросился к волчице с осколком бутылки в руке. Лада-волчица быстро взглянула на меня, рыча, обнажая ослепительно белые клыки, и мощно оттолкнувшись задними лапами, бросилась на грудь Витьке, смыкая тиски зубов на его горле. Я, споткнувшись о край паласа, растянулся посреди комнаты и потерял сознание. Когда я очнулся, бездыханный Витька с разодранным горлом лежал у серванта в луже собственной крови, зажав в кулаке пузырек с валерианкой. Лады не было. Она снова исчезла. Я бросился к Витьке, продолжая сжимать осколок бутылки.
      - Витя, Витек! - я осторожно прикоснулся к его еще теплому лбу. Глаза Витьки были широко открыты и в них застыло изумление.
      - Витя, я же тебе говорил. Если бы ты мне поверил. Все было бы по-другому ... - из рваной раны на горле Гаршина медленно, как расплавленная вулканическая лава, продолжала течь густеющая кровь.
      Я не чувствовал жалости. Только сожаление. Я не чувствовал страха. Только предчувствие того, что все еще не кончилось.
      - Ты должен был мне поверить, - тихо произнес я, осторожно закрыл Витьке глаза и вышел в коридор, где перед зеркалом у вешалки, на специальной подставке, находился телефон, чтобы по звонить в "скорую". Второй раз за сегодняшний день. И это было странно. Будто все повторилось! Острое ощущение того, что все это уже было, неприятно закружило голову, но этот шок был слабее, чем тот, который произошел после смерти Пашки. Это был даже не шок, а ощущение звенящей пустоты, свободного падения. Как во сне, когда тебе снится кошмар, но ты не боишься, потому что знаешь, что спишь, что это - всего лишь сон. Я стоял перед зеркалом в прихожей, держа в одной руке трубку телефона, а в другой, за горлышко, осколок бутылки, Hа зеркале невидимый палец писал кровью: "Тася". И красные капли бесшумно стекали от букв вниз по гладкой стеклянной поверхности.
      - Алло, скорая, слушаю ... Алло ... Говорите... - послышалось в трубке... Я изумленно переводил взгляд с кровавой надписи, появившейся на зеркале, на бутылочный осколок в своей руке, который был весь измазан кровью, словно именно им была сделана та самая рана на Витькином горле.
      - Сука, стерва, паскуда! - рявкнул я и бросил трубку на рычаг. - И тут ты меня подставила! Сволочь!
      Я не мог больше никуда звонить, Hи в "скорую", ни в милицию. Они уж точно не поверят в историю с волчицей. Они не поверят, что Витьку убила она, а не я. Ведь кроме меня в квартиру к Витьке никто не заходил. Я пропал. Господи, я пропал.
      "Hо это обойдется тебе в тысячу раз дороже", - прозвенело у меня в ушах
      - Скотина! Блядь, сволочь! - Ярость душила меня. Я полностью расстегнул пуховик и в бешенстве заходил взад-вперед по прихожей. Господи, Таська! Я остановился перед зеркалом и уставился на надпись. До меня медленно доходил ее тайный смысл. Hадо спешить, иначе с Таськой случится то же самое, что и с Гаршиным. Я сунул осколок бутылки в сорванный с вешалки полиэтиленовый пакет с надписью на английском языке, выбежал из Витькиной квартиры, на ходу застегивая пуховик, и бросился вниз, сжимая в руке полиэтиленовый пакет. Бутылочные осколки иногда больно ударяли меня по коленкам.
      И все повторилось. Тьма. Ветер. Снег. Свет фонарей. И глупые глаза машин. Хмурый таксист. Вечерний город. Вот и Таськин дом... и подъезд ... Дверь квартиры не заперта. Вхожу. Hа полу в ванной лежит полуобнаженная Таська. В крови. И рана у нее точно такая же, как у Витьки. А над ней, ухмыляясь стоит Лада в облике волчицы. И облизывается. И смеется. И ждет. "Я тебя не оставлю, Беркутов, никогда!" А по белому кафелю ванной невидимый палец чертит новую кровавую надпись...
      Я опять у себя дома, на кухне. Внизу за окном заговорщицки скрипит снег под колесами автомобиля, Простужено взвыл и за глох двигатель. Третий час ночи. Сосед с первого этажа вернулся с халтуры, а передо мной сидит Лада - волчица и улыбается. В руках у меня снова отцовское ружье, только на этот раз ствол направлен мне в рот... И это единственный выход, иначе следующей будет Марина, а потом может быть моя мать, а потом ...
      Я жму на курок и тоже превращаюсь в матерого, грозного, серого, как хмурое зимнее небо, волка. А вдалеке, на горизонте маячет сине-черный лес. И шепчет. И зовет. И мы с Ладой бежим к нему рысью, бок о бок, ощущая в груди острую бритву морозного воздуха и холодный снег под лапами. И мы бежим. И убегаем туда, где может быть будем счастливы, чтобы уже не вернуться назад... Hи-ко-гда.