– Ведь мы же договорились встретиться в клинике доктора Круза? – начал Джон.

– Разве? – рассеянно отозвался ученый. – Не все ли равно?

– Как это все равно, господин Каст? Мы полчаса вас прождали там.

– Все равно, все равно, – пробормотал ученый. – Я тут кое о чем размышлял. Доктор Круз и Джон Смитли переглянулись.

– О чем же, господин Каст?

– О портрете нации. То есть, я имею в виду, вашей нации… Иногда лицо человека говорит больше, чем, к примеру, хорошо обдуманное поведение.

– Извините, но здесь каждый второй – иностранец, – безжалостно сказал Джон. Но Том Каст ничуть не смутился.

– Все равно, все равно… А это, вероятно, доктор Круз?

– Да, разрешите вам его представить. Но Том Каст даже забыл протянуть руку, с таким откровенным любопытством он воззрился на Круза, словно впервые увидел самурая. Похоже, глаза его немного, чуть заметно косили, хотя смотрели проницательно и сосредоточенно. Лишь когда все уселись за столик, Том Каст дружелюбно сказал:

– Красивый представительный молодой джентльмен. Вам очень пошел бы белый жилет, вы не находите?

– Эта мысль давно меня занимает, сэр, – вполне серьезно отозвался доктор Круз. – Да все никак не наберусь смелости…

Что-то дрогнуло в глазах философа, он вынул из кармана записную книжку, переплетенную в искусственную шагреневую кожу и что-то записал.

Официант поспешил подойти к их столику. Заказали закуску и водку. Ждать пришлось недолго. Том Каст тут же ухватился за рюмку.

– За ваше здоровье, друзья! Один мой знакомый вполне серьезно утверждал, что вы не знаете отпущения именно потому, что у вас есть водка.

– Это импортная, господин Каст.

– Э, все равно, все равно. А вы, господин Круз?

– Извините, я не пью.

– Почему?

Круз поколебался, а затем неохотно сказал:

– Не знаю, сэр, мне трудно ответить на это однозначно, но я думаю, что это деформирует разум.

– А вам не кажется, что деформированный разум порой рождает весьма причудливые образы?

– Зачем же она нужна, эта причудливость? Вполне достаточно истинных образов.

– Все великие истины странны, молодой человек. И, к тому же, необъяснимы. Чтобы не сказать сверхъестественны, каковыми они, естественно, не являются. Что такое, например, земное притяжение? Или время? Можно ли их постичь разумом? А что такое воображение? Да и есть ли вообще что-нибудь более невероятное и загадочное, чем человеческое воображение?

– Но разве воображение не есть комбинаторная способность человеческого разума?

– В этом и заключается одна из серьезнейших загадок природы, – сказал Том Каст, потирая руки. – Вы никогда не задумывались над тем, почему самое живое и интенсивное воображение свойственно именно, молодым людям? Чем старше человек, тем реже он им пользуется, тем меньше мечтает. И в конечном итоге получается, что разум подавляет воображение вместо того, чтобы его стимулировать. Доктор Круз мрачно молчал.

– И чем это вы объясняете, сэр? – с учтивым интересом спросил Джон.

– Ничем! Это выше моих сил! – с удовольствием ответил философ. – И не хочу объяснять. Даже нейрофизиологи не могут сказать об этом ничего внятного. Но факт остается фактом. Если принять, что мозг – единственное средоточие и носитель психической деятельности, то что получается? Получается, что более молодой и более бедный клетками и нейронами мозг выполняет самую ответственную и тонкую работу.

– Это логический абсурд, – сказал Круз. Том Каст с живостью взглянул на него:

– Где же вы здесь видите логическую ошибку?

– В утверждении, что воображение – самый тонкий продукт психической деятельности. Таковым, несомненно, является мышление, и именно абстрактное мышление.

– Да. Охотно соглашаюсь с вами. Лично я разделяю это мнение, потому что я философ, то есть моя профессия – абстрактное мышление, основанное на безупречности логики. Но что подсказывает нам действительность? Или, вернее, практика? Философы стареют и забываются. Самых гениальных ученых что ни день опровергают. Только люди искусства остаются вечно молодыми и сильными. Больше того, Гомер или Шекспир сейчас производят гораздо более мощное впечатление, чем в те времена, когда они создавали свои шедевры. А что такое искусство? Прежде всего, это воображение. А воображение это тем богаче, чем моложе и сильнее породившее его чувство.

Пораженный доктор Круз молчал. Эта логика показалась столь безупречной, что он не видел никакой возможности ее опровергнуть.

– И что же вы в конечном итоге хотите доказать? – сдержанно спросил он.

– Ничего хорошего. Ничего ободряющего. По всему видно, что природа заботится прежде всего о том, что молодо, что растет и крепнет. К окрепшему и сильному она безразлична. И полна ненависти ко всему, что уже прошло зенит своего развития, приказывая ему состариться и умереть. Единственный способ сохранить себя – это оставаться молодым, что относится не только к отдельным людям, но и ко всему человечеству. Следовательно, вы как личность, как индивидуум вполне можете относиться ко мне снисходительно.

– Так мы и делаем, сэр, – сказал доктор Круз. Том Каст окинул его быстрым взглядом. Но нет, молодой человек не шутил. Философ добродушно усмехнулся.

– Все дело в том, что молодость не чисто биологическое понятие. Я хочу сказать, что она не находится в прямой зависимости от состояния внутренних органов, даже от их совокупности. Я не виталист, конечно, но, думается, мы весьма легкомысленно вычеркнули из словаря это слово. Не зря же престарелый Соломон спал меж двумя отроковицами.

– Сейчас даже мы, молодые, стараемся этого не делать! – засмеялся Джон Смитли. – Нынешние отроковицы много курят и потому ужасно храпят.

Приход официанта прервал разговор. Поборник духовных ценностей с острым любопытством уткнул хрящеватый нос в папку меню.

– Один мой коллега – доктор, ученый и друг – рекомендовал попробовать знаменитое блюдо из барашка. Говорят, это что-то особенное.

– Боюсь, как бы вы не разочаровались, господин Каст, – осторожно заметил Джон.

Но барашек если и разочаровал философа, то лишь размером. Том Каст очистил тарелку едва не до блеска, сопроводив еду изрядным количеством хорошего вина. Вероятно, именно оно и заставило его задержать молодых людей до самого закрытия ресторана. Том Каст один выпил две бутылки – не торопясь, не насилуя себя, маленькими чмокающими глотками, которые произвели на приятелей почти отталкивающее впечатление. Но доктор Круз с удивлением заметил, что, чем больше философ пил, тем неожиданней, остроумней и желчней становилась его мысль. И в то же время – ясней и логичней. Неужели разум этого старого человека сильнее, чем у него, доктора Круза? Каст не путается в сложных нитях рассуждения – все тот же тихий голос, внимательный и сосредоточенный взгляд. Лишь недоразумение с сигарой, когда он чуть не прижег свои редкие желтые усы, свидетельствовало о том, что философ уже явно под шафе.

Теперь уже Каст не рассуждал, он расспрашивал. На первый взгляд, вопросы эти задавались как бы невзначай, мимоходом, но Джон Смитли, заранее подготовленный к встрече, сразу почувствовал подводное течение. Все вопросы сводились к одному – каковы наиболее характерные черты современного молодого ученого? Джон Смитли имел на этот счет мнение, но предпочитал не слишком откровенничать. Тогда философ заявил:

– Видите ли, господин Смитли, ложь подтверждает истину больше, чем себя самое! Если хотите, чтобы я от вас отстал, лучше не отвечайте совсем.

– Так я и сделаю! – засмеялся Джон. Тогда Том Каст немедленно перенес свое внимание на доктора Круза. Глаза его сейчас, казалось, косили сильнее. Но взгляд от этого сделался еще более пристальным. Хлынул целый водопад вопросов. Какие науки ему нравятся? Какие книги он читает? Ходит ли в кино? А в театр? Сколько раз в году? Как относится к телевидению? Никак? А к балету? К блюду из барашка? К футболу? Джазу? Сколько часов спит? Какие сны видит?

– Никаких! – ответил доктор Круз, который не только не умел лгать, но и не считал нужным это делать.

– Абсолютно никаких?

– Абсолютно.

– Не может быть. Вы их просто не помните.

– Нет. Я в самом деле не вижу снов. Том Каст пристально посмотрел на него.

– Это плохо, – сказал он. – Вы недопустимым образом подавляете ваше подсознание.

– Если говорить искренне, сэр, то я не считаю подсознание научным понятием.

– Правильно. И все же это не значит, что его не существует. Назовите его хоть засознанием, если вам так больше нравится, но в любом случае сознание должно иметь какую-то камеру или кладовку, где можно держать ненужные или поломанные вещи.

– Рискую показаться нескромным, но замечу, что мое сознание, как мне кажется, не оставляет ненужных вещей, которые нуждаются в кладовке.

Том Каст задумался.

– Теоретически это допустимо, – сказал он, наконец. – Хотя и самая точная машина порой производит брак. Все же припомните, вы действительно никогда не видели снов?

– Только раз, – неохотно признался доктор Круз. – Правда, я не уверен, что это был сон.

Том Каст начал настаивать, и доктор Круз был вынужден рассказать.

– Я впервые увидел себя среди ледяных вод океана, таких синих и плотных, какими они не бывают. Все словно бы дрожало, как в ознобе, вода искрилась, будто наэлектризованная, и над всей этой промерзшей маленькой Вселенной разносился нежный, едва слышный стон – это тихонько сталкивались леденеющие верхушки волн.

Я вошел в этот мир внезапно и неожиданно, словно бы шагнул из другого существования. Но не испытывал ни малейшего удивления. Всматривался в бесконечную синюю пустыню – самое живое, что до сих пор видели глаза. Белоснежные птицы рассекали холодную глубину неба. Совсем один лежал я, лениво раскинувшись на громадной белой, белее птичьих крыльев, ледяной глыбе. Лежал на айсберге и смотрел на солнце, как ни ослепительно сверкало оно, маленькое в этой пустоте. Лежал, охваченный ощущением, что тут родился, тут и сольюсь когда-нибудь с Вечностью. Ни в ком и ни в чем не нуждался. Мне вполне хватало этого пустынного мира, синего и белого. И птиц. Разум, мой разум, самое невероятное из всего, чем я обладал, лениво и спокойно отдыхал…

И тут появились киты. Три. Самец плыл чуть впереди. Могучий, величественный, с блестящей кожей, он казался почти черным в бурлящей воде.

За ним, чуть поодаль, следовали самки, каждое движение которых выражало уверенность и покорность.

Все трое плыли быстро, ныряли в тугую эластичную воду, которая через некоторое время с силой выталкивала их на поверхность. Сначала в мягком солнечном свете появлялись головы, тонны воды на какое-то мгновение застывали на плоских лбах и тут же обрушивались на спины – уж не вода, а целые водопады хрусталя. И все это бесшумно, да, абсолютно бесшумно, хотя они работали хвостами с такой силой. Только нежный звон по-прежнему звучал у меня в ушах, нет, даже не в ушах, а где-то внутри, в самой глубине. Да, киты не делали ничего, они только плыли. Все так же споро ныряли и выныривали, только и всего. Но я смотрел на них, не в силах оторвать взгляда, с огромным напряжением, с ощущением чего-то небывалого, рокового. И даже не пытался понять, что все это значит, откуда пришло и зачем. Просто лежал и смотрел. Что это было – сон или просто какое-то нелепое видение – я не знаю. Ведь мне никогда ничего не снилось.

Философ слушал рассказ доктора Круза с большим интересом. Потом достал шагреневый блокнотик и опять что-то записал. Молодым людям показалось даже, что он чем-то взволнован.

– Да, прекрасный сон, – сказал он наконец. – Очень хороший, очень обнадеживающий сон.

– Вот как? Вы умеете разгадывать сны? – попытался пошутить Джон Смитли.

– Нет, не пробовал… Но этот кажется мне предельно ясным.

И замолчал. Приятелям не удалось выудить из него больше ни слова на эту тему.

– Вы интеллигентные юноши! – сказал он резко. – И сами должны понять, в чем тут дело. Особенно вы, господин Смитли. Всегда легче понять других, чем себя.

Том Каст попытался заказать третью бутылку, но, к счастью, было уже поздно. Каст и не настаивал. Еще спускаясь в ресторан, он приметил, где находится ночной бар. Сердечно попрощавшись, он отпустил собеседников. Те с облегчением удалились.

Ночь была теплой и тихой. В желтом свете фонарей тускло поблескивали пыльные спины машин, уравненные усталостью и ночью. Все одинаковые, они словно бы мстили городу за безразличие, отравляя его тяжелым металлическим дыханием.

Молодые люди, не замечая их, прошли мимо, занятые своими мыслями.

– Ну, как он тебе? – спросил, наконец, Джон.

– Никак. Довольно скучный старикашка. И невоспитанный к тому же.

– Невоспитанный? Почему?

– Ты же видел, как он бесцеремонно записывал… Джон Смитли виновато умолк.

– И вообще, неужели тебе не ясно, что он приехал сюда ради меня!

– Какое это имеет значение? Все равно мы о нем узнаем больше, чем он о нас!

– Мне нечего от него скрывать, – сухо отозвался доктор Круз. – Ни от него, ни от себя. Расстались они у автобусной остановки. Доктор Круз отправился к себе. Странное чувство оставил в нем этот день, полный необычных событий, которые его мысль, едва коснувшись, отбрасывала с отвращением – чувством, пожалуй, столь же неведомым ему, как стыд, пронзивший его сегодня. Мир, представлявшийся ему таким покорным и подвластным разуму, вдруг оказался сложным и-уродливо хаотичным. Впервые в жизни доктор Круз почувствовал, что за всем, что он видит, что так легко постигает мыслью, кроется нечто невероятное, глубокое и темное – глубже и темнее самых мрачных и бездонных вод.

Он плыл по ним с удивительной легкостью, без всяких усилий. Вода свободно скользила по его спине – прохладная, блестящая, ласкающая даже. Вокруг не было ничего, кроме сумерек, сгущавшихся где-то вдали. И все же его слабые глаза напряженно смотрели вперед, он был начеку. Он не знал, чего страшился, но страх переполнял все его существо – от пустого желудка до кончиков тонких желтых пальцев. Он весь был – плывущий страх и голод. Да, голод, неудовлетворенность и беспомощность.

И вдруг он увидел рыбу. Огромную, неизмеримую взглядом. Она медленно плыла в тихой, упругой воде, лупоглазая, спокойная, наверное, не очень голодная. Потом лениво разинула рот, и он на мгновение увидел белесую пасть, бледные розовые жабры. Верно, заглотнула что-то невидимое. Ощутив это всем своим напряженным существом, он быстро нырнул, вжался в холодную скользкую тину. Здесь он почувствовал себя увереннее – он был так же невидим, как вода, которая по-прежнему ласково струилась над ним. Замерев, он следил, как сверху проплывает твердый белый живот. Потом живот исчез, оставив за собой лишь слабые толчки воды, волнуемой мерными движениями рыбьего хвоста.

Но он все лежал, не шевелясь, в мягкой тине. Зрение у него было гораздо слабее остальных органов. Вот и сейчас он словно бы кожей ощутил, как из черных глубин выплывают змеи. И только потом увидел их – они плыли, сплетаясь, неторопливыми волнообразными движениями, гигантские змеи, каждая намного больше той рыбы. Он уже совсем ясно видел их желтые злые глаза, но знал, что змеи его не замечают, так он слился с дном. Змей он боялся меньше, чем рыбу, даже бывало в приступе отчаянной смелости плыл рядом, не упуская их, впрочем, из виду. Змеи тоже его видели, но никогда не нападали – знали, что он плавает быстрее и может внезапно и резко менять направление.

Он снова поплыл вперед, предусмотрительно держась над самым дном, подальше от прозрачного массива вод, простиравшегося наверху. Наверное, сам того не замечая, он все-таки поел, потому что почувствовал приятное ощущение сытости.

И тут на него напала другая рыба, не похожая на первую. Очень острая морда, пасть, полная зубов. Рыба чуть не проглотила его, но он успел увернуться, и та промчалась мимо, больно задев его острым плавником. Он знал, что рыба попытается повторить нападение – еще стремительней, еще яростней. Сильная и ловкая, с хорошим зрением, она могла его разглядеть даже на дне. Он уже чувствовал ее разинутую пасть и с отчаянной быстротой ринулся наверх, поближе к свету, к спасительной границе с другим миром. Что-то ослепительно ударило его по глазам, под ним была грубая земная твердь. И вдруг все кончилось…

Это был сон. Доктор Круз не сомневался. Он лежал на спине и смотрел на румянец неба, про хладный, прозрачный, почти осязаемый, словно вода, и как вода, казалось, готовый хлынуть прямо на него. Только что пережитый страх все еще струился в его крови, отчетливо бился в висках. Никогда еще не было у него такого трепетного, всполошенного пульса. Казалось, сердце вообще больше никогда не вернется к своему невозмутимо-равномерному ритму.

Доктор Круз взглянул на соседнюю кровать. Рядом спал Джон Смитли. Спал, повернувшись к нему спиной, спокойно и ровно дыша. Наверное, и сны у него такие – спокойные. Уж его-то вряд ли преследуют в темных глубинах прожорливые рыбы.

Часа через два доктор Круз и Джон Смитли завтракали на верхней террасе ресторана. Они были одни. Молодые люди, так похожие друг на друга и одновременно напоминающие самураев, заказали лимонный сок, чай, яичницу. Дожидаясь, пока подадут завтрак, поглядывали на море, чуть вздымавшееся над желтой полоской пляжа. День обещал быть жарким, безветренным, на белесой эмали неба не было ни единого облачка.

Внезапно доктор Круз прервал молчание:

– Теперь я представляю, что такое страх.

– Что же? – вскинул на него глаза Джон.

– Как тебе сказать? – хмуро проговорил доктор Круз. – Знаю только, это нечто позорное и отвратительное.

– Пожалуй, ты прав, – задумчиво произнес Джон. – Страх – главное, что в нас есть. Восемьдесят пять процентов нашего тела составляет вода. Девяносто процентов человеческой души – страх. Тотальный страх перед всем, что стоит на нашем пути – от лифта до начальства.

Доктор Круз подавленно молчал.

– И что же такое, по-твоему, страх? Инстинкт или чувство? – спросил он, наконец.

– Дай сообразить… Во всяком случае разум обычно его поощряет. Не говоря уже о воображении. Не зря же храбреца обычно называют безрассудным.

– Хочешь сказать, что человек трусливей животного?

– Конечно! – Джон Смитли даже удивился. – Остановится на дороге какая-нибудь корова, и плевать ей на твою ревущую машину.

– Тогда почему я не знаю страха?

– Ты же сказал, что знаешь!

– То было во сне.

И доктору Крузу пришлось рассказать Джону Смитли о своем странном сновидении. Он и не ожидал, что произведет на приятеля такое сильное впечатление.

Джон Смитли слушал, не шевелясь, затаив дыхание.

Когда доктор Круз, наконец, умолк, за столом воцарилось молчание.

– Ну, что скажешь? – не выдержал Круз.

– Может, тебе покажется странным, но я думаю, ты увидел кусочек картины, сохранившейся в твоей генетической памяти, в какой-нибудь клеточке мозга, словно фотопленка в хорошей кассете. Сместились какие-то пласты, и она вклинилась в механизм сна. Я бы даже не сказал, что это сон. Фрейд, вероятно, в чем-то прав: сновидения – штука далеко не случайная. Просто мы их слишком свободно, даже произвольно толкуем. Но твой сон образно очень точен – никакой деформации…

– Никакой? А рыбы? А змеи? Даже палеонтология не знает таких громадных животных. Джон снисходительно улыбнулся.

– Не они были огромны, – сказал он. – Ты – мал.

Это было так просто и убедительно, что Круз буквально разинул рот.

– А тебе никогда не снилось ничего подобного? Происторического, я имею в виду.

– Не знаю. Может быть. Снилось мне, например, что я летаю. А ведь это еще более странно. В своей бесконечной эволюции человек вряд ли когда-нибудь был птицей.

– Тогда?…

– Не знаю. Но, может, какое-нибудь крохотное земноводное, скажем, в когтях у птицы. Если птица его выронила.

– Да, понимаю, – кивнул Круз.

– Послушай, ты согласился бы увидеть этот сон еще раз? – неожиданно спросил Джон Смитли. – Я хочу сказать, этот страшный сон. Или что-нибудь более страшное…

– Да, конечно!

Окончить этот разговор им не удалось. На террасе появился Том Каст в мохнатом розовом халате, который был ему явно не к лицу. Худые ключицы, жирная, отвисшая, как у старухи, грудь, животик, вздымавшийся над плавками, белый и гладкий, как чайная чашка.

Разумеется, маститому ученому и в голову не приходило, насколько комично он выглядел. Он с достоинством вышел на середину террасы и объявил:

– Иду купаться! Говорят, утреннее купание – полезнее всего! И правда, через некоторое время они нашли его на пляже. Войдя по колено в прозрачную зеленую воду, философ глядел вдаль пустыми глазами. Плавки его были, конечно же, совершенно сухими, но круглый животик беспокойно напрягся.

– Очень холодная вода, – виновато сказал он. – Здесь всегда так?

И, повернувшись, понес свою плоскую спину к ближайшему зонтику.

Приятели искупались и присоединились к нему. Свежесть, исходившая от их влажных тел, заставляла Тома Каста прямо-таки ежиться. Философ был явно не в духе. Некоторое время они лежали молча, со всех сторон окруженные отдыхающими.

Совсем близко возвышались пышные, словно подушки, тела двух женщин. Философ с отвращением взглянул на них и мрачно сказал:

– Не знаю, почему, но голое тело вызывает у меня мизантропию.

– Даже женское?

– Особенно женское. Извините, молодые господа, но это не пляж, а братская сексуальная могила…

Первые дни прошли спокойно. Вероятно, чтобы не подвергать себя сексуальным разочарованиям, Том Каст вообще перестал ходить к морю. Лишь иногда приятели находили его на лечебном пляже, где он сидел, скрючившись, как старая больная дворняга. Похоже, женское племя окончательно отвратило его, отчего, вероятно, он и выглядел таким грустным и чуждым всему окружающему.

Не обращая никакого внимания на разлегшихся рядом немок-парикмахерш с тяжелыми, оплетенными синими венами ногами, с расплывшимися грудями, Том Каст работал, желтым кривым ногтем отмечая в книге отдельные абзацы и строки.

Порой он сердито бормотал что-то. Однажды он выругался так громко, что у парикмахерш вывалилось из рук вязанье. Иногда он спорил со своими молодыми спутниками – главным образом, понося человечество за тупую беззаботность и близорукость, за чудовищную его жадность, жертвой которой, по его словам, могут стать даже горы, словно они сложены не из камня, а из жирных окороков и бифштексов.

– Сожрет и не поперхнется, – с ненавистью бормотал он. – До последней косточки. Нет на свете животного более прожорливого, чем человек. Разве что солитер. Но и тому лучше всего живется в человеческих кишках.

– Но вы-то едите очень мало, – примирительным тоном заметил Джон.

– Потому что кормят в ресторане отвратительно! А вообще-то я ем, вернее, просто жру, как скотина.

Помолчал немного и добавил:

– Знаете, как я представляю себе современного человека? Хлипкая фигурка, тонкие ножки и между ними – громадный мягкий живот. Приятели, не удержавшись, хмыкнули. Философ мрачно взглянул на них:

– Не вижу ничего смешного, дорогие господа. Наоборот, все это достаточно грустно.

Только вечером, обычно после третьей рюмки, Том Каст приходил в хорошее настроение, становился доброжелательным и склонным пошутить. Но тогда он впивался взглядом в доктора Круза и принимался за свою бесконечную анкету. Ходил ли тот когда-нибудь в церковь? Что думает о Боге? Ну, если не о Боге, то хотя бы о самой идее Бога?

Доктор Круз, потеряв терпение, неприязненно, с раздражением отвечал:

– Это самая нелепая идея из всех, созданных человеком. Она прежде всего свидетельствует о его ограниченности и беспомощности. И, конечно, о мании величия.

– Тогда какова, по-вашему, первопричина возникновения мира?

– А зачем она нужна, первопричина, господин философ? Достаточно первоосновы.

– Не будем ловить друг друга на слове, господин младший научный сотрудник.

– Во всяком случае, она никак не может быть неким огромным и всемогущим созданием.

– Вы уверены, что во всей бесконечной Вселенной не найдется места для такого создания?

– Может, и найдется. Скажем, какой-нибудь колоссальный разум, огромный, как, допустим, солнце. Или как галактика. Но и он ни в коем случае не может быть первопричиной, а лишь продуктом.

Что-то хищное появилось во взгляде философа.

– А как, по-вашему, чем мог бы заниматься такой разум?

– Как, чем? Тем же, что и всякий другой. Размышлением.

– Ив конечном итоге просто бы лопнул, превратившись в какую-нибудь новую звезду.

– Почему?

– От скуки. Или от безделья, все равно. Такой огромный разум, наверное, в мгновение ока передумал бы все возможные мысли. Познал бы себя, за ничтожный отрезок времени просчитал бы варианты существования. И, самоисчерпавшись, стал бы работать вхолостую, пока, в конце концов, не свихнулся бы. И лучшее, что он тогда бы смог сделать, это наброситься на другие звезды и сгореть с ними и в них. Таким образом, он по крайней мере получил бы возможность возродиться заново через миллиарды лет.

Доктор Круз взглянул на него с досадой.

– Неужели вы не понимаете, господин Каст, что размышляете со всей ограниченностью человеческой природы… Подобный колоссальный разум наверняка нашел бы возможность удовлетворить себя.

– Не нашел бы! – сварливо возразил Каст.

– Почему?

– Очень просто. Потому что никакой разум не может работать для собственного удовлетворения…

Так спор завершился на той же точке, с какой он, в сущности, и начался.

Том Каст допил рюмку, взглянул на пустую бутылку и сказал:

– Вам никогда не бывает скучно?

– Никогда, – ответил Круз.

– А мне скучно. Вы знаете, что это значит? Скука означает, что внутренне движение сознания ослаблено, стимулы его исчерпаны. Куда вы меня водите, господин Смитли? На завтрашний вечер найдите-ка что-нибудь поинтереснее – заведение, где было бы много музыки и движения.

Они повели его в «Цыганский табор». С трудом нашли место за большим столом рядом с какими-то шведами, уже изрядно подгулявшими. Подали сильно наперченную, поджаренную на вертеле домашнюю колбасу, густое вино. Не успели они сесть, как ударили бубны, заиграл кларнет, и на площадку, к самым их ногам, высыпала толпа цыганок – веселых, белозубых, в ярко-красных платьях с зелеными поясами. Толстый слой грима и слишком черные, без блеска, волосы наводили на мысль, что это скорей всего не цыганки, а просто девушки из окрестных сел, с хорошим чувством ритма.

На мгновение они застыли, но тут во всю мощь грянул оркестр, зазвенели тарелки. Цыганки, как фурии, понеслись по площадке.

Том Каст, вероятно, и представить себе не мог, что увидит такую живую, зажигательную пляску.

А темп все возрастал, и пляска была уже не пляска – настоящий вихрь красок, белозубых улыбок, бегающих лучей прожекторов, порхающих в воздухе шелковых лент. В полном исступлении гремели бубны, захлебывался кларнет.

Когда танец, казалось, достиг вершины, мелодия резко оборвалась, и цыганки замерли на площадке, как небрежно брошенные цветы.

Шведы вскочили. Том Каст с ними. Все бурно аплодировали.

Но это было лишь начало. Им принесли еще вина и запеченных цыплят, снова появились цыганки, на этот раз ленивые, с томными лицами. Звучали только скрипки да тихонько позванивали цимбалы. Волоча за собой шелковые шали, цыганки полукругом расселись у сцены.

И тогда вышла певица, роскошная, но как искусственная – вся из атласа и бархата – роза. Это была крупная, уже немолодая и слегка располневшая цыганка. Словно черным крылом, взмахнула шалью, расправила плечи и запела глубоким, сильным сопрано. Щеки вздрагивали от мощи голоса, песня лилась густая, тяжелая, как смола.

Кудрявые парни в лиловых безрукавках вились вокруг нее, тихонько подпевал хор. Затем певица и дирижер подошли к шведскому столу, она низко поклонилась сначала всем, потом отдельно философу. Платье распахнулось. В ярком свете прожекторов блеснули груди – сильные, величественные, невероятные.

Почему она выбрала эту развалину, этого смешного тощего старика с колючим взглядом? Как, каким чутьем угадала его беспокойную душу?

Но все дальнейшее произошло так легко и естественно, словно было заранее отрепетировано. Том Каст приподнялся, достал из кармана деньги и непринужденным жестом сунул их в карман дирижера. Певица царственно удалилась, даже не взглянув на сидевших рядом молодых людей, всем своим видом напоминающих самураев.

Соседка Тома Каста, молодая двухметровая шведка в розовом платье, наклонилась и поцеловала его в щеку.

Веселье продолжалось до поздней ночи. Программа окончилась, остался только оркестр.

За шведским столом остался один доктор Круз. Не из каприза – просто не умел танцевать. Чувство ритма у него отсутствовало напрочь. Он сидел, внешне равнодушный, и все больше мрачнел. Он не узнавал себя – ему никогда еще не доводилось испытывать столь тягостного чувства. Но уйти все-таки не решался. А может, и не хотел: он не мог избавиться от глубокого и сильного желания быть вместе со всеми, быть, как они, как этот совершенно взбесившийся философ, танцующий со своей громадной шведкой. Правда, к удивлению Круза, шведка довольно пластично двигалась в танце, зато Каст лишь бездарно подпрыгивал рядом, ни чуточку не заботясь о ритме. В изумрудном свете прожекторов оба выглядели фантастически, напоминая сценку из античной вакханалии. Наконец оркестр замолк, Каст и шведка, взявшись за руки, направились к столу.

– Прошу меня простить, друзья, но я собираюсь пойти с ними! – заявил Каст. – Надеюсь, вы ничего не имеете против?

– Куда это – с ними? – сдержанно спросил Джон.

– Они предлагают искупаться… По-шведски, разумеется, в костюме Адама.

– Не слишком ли вы рискуете, сэр? – раздраженно спросил Круз.

– Нет, молодой человек! – с достоинством ответил Каст. – Я выгляжу не так плохо, как вы, может быть, думаете.