Ему трудно было привыкнуть к мысли, что она спит здесь, в доме, так близко от него, и он долго не мог уснуть. Наконец он забылся тяжелым сном, а когда проснулся, в лесу снова куковала кукушка.
      К его удивлению, было уже шесть часов. Он встал и, держа в руках башмаки и куртку, сошел вниз по потемневшим голым ступенькам. Девушка уже возилась в кухне. Она была в белом фартуке, тщательно причесанная. Она сказала:
      – С добрым утром. – И потом: – Я нагрела вам воды для бритья. Возьмите в тазике.
      – Я буду бриться вечером, – сказал он.
      – Хорошо, тогда возьмите ее для умывания. Сколько яиц вам сварить?
      – Два, – сказал он. – Двух хватит.
      – Я люблю всмятку. А вы?
      – Мне всё равно. Можно по-всякому.
      – Всмятку полезнее, – решила она.
      Он провел рукой по небритому лицу, ощутил густую, жесткую щетину и почувствовал себя неопрятным. Ему стало как-то неловко, и он решил побриться. Интересно, заметит ли она?
      Побрившись, он почувствовал себя лучше. Он видел, что она заметила. И оттого, что она заметила, и оттого, что смотрела на него, и приготовила ему горячую воду и яйца, и вообще прислуживала ему, он вдруг почувствовал смущение.
      – Где вы будете сегодня работать? – спросила она.
      – Мне нужно повозиться с сенокосилкой, – ответил он. – Я буду в сарае.
      – Ладно. Мне только нужно знать, где вас найти. Может, мне понадобится ванта помощь, чтобы передвинуть кое-что из вещей.
      Смущение не покидало его всё утро, и он напряженно ожидал, что она вот-вот позовет его. Но она так и не позвала, и когда он наконец пришел домой пообедать, то обнаружил, что она буквально перевернула всю мебель в его комнате, а матрац вытащила на улицу – проветрить.
      – Я не хотела вас беспокоить, – сказала она.
      Вскоре после обеда приехал Эмет. Было только начало третьего, когда его велосипед въехал во двор и остановился под ореховым деревом. Услышав скрип тормозов, девушка вышла из дому, вытирая руки о передник.
      – Вы привезли, что я просила, мистер Эмет? – спросила она.
      – Привез, – сказал Эмет. – Ничего себе грузик.
      – Вы всё купили? А счета взяли?
      – Всё. Только мыла для ковров не купил. Привезу завтра. И счета взял. Имейте в виду, что четырех фунтов у вас как не бывало.
      – Хорошо, – сказала она, – я проверю. Только отнесу покупки в дом.
      – Муку я лучше сам отнесу, – предложил Эмет. – Как-никак в мешочке с полсотни фунтов.
      Эмет снял с велосипеда мешок с мукой и, взвалив на спину, понес в дом. Девушка несколько раз возвращалась За кульками, брусками мыла, свечами, банками с вареньем, бутылками с уксусом, хлебом и мясом. Наконец она устроила передышку и спросила Эмета о растительном масле.
      – Масло приедет отдельно. Я заказал пятьдесят галлонов. Ждите к вечеру.
      – Ну, тогда всё. Спасибо, – поблагодарила она.
      – Да, теперь вы с голоду не помрете, – заявил Эмет. – А четырех фунтов у вас как не бывало.
      – Да, конечно.
      – Я за всё заплатил, – напомнил Эмет и выжидающе взглянул на нее.
      – Да, я знаю, – ответила она. – Вычтите эти деньги из вашего долга за молоко.
      Эмет остолбенел. Она повернулась и пошла прочь, а он всё еще стоял, молча и неподвижно. Даже когда она скрылась в доме, он еще несколько минут не мог сдвинуться с места. И когда Том Ричардс, наблюдавший за ними из сарая, увидел, как Эмет медленно двинулся, наконец, к коровнику, он не поверил своим глазам, не поверил тому, что в одно мгновение старый, годами установившийся порядок был нарушен и кончилась вся эта бестолочь.
      В этот день Эмет уже не говорил о скачках. Он вообще очень мало говорил, и началось что-то новое. С этого дня, возвращаясь вечером в город, он почти всегда увозил с собою список того, что нужно было девушке, и на следующий день приезжал на ферму с покупками и счетами. Раньше он привозил газету, а теперь привозил хлеб, и мясо, и запасы крупы на неделю, и почти всё, что нужно было ей по хозяйству. Всякий раз, пока она уносила продукты в кухню, он остолбенело смотрел ей вслед, словно теперь настала его очередь испытывать на себе действие гипноза. Иногда он уходил, что-то бормоча про себя, охваченный злобным протестом и тайным желанием отомстить за то, что она так обходится с ним. В тот, первый день она держалась с ним запросто, по-приятельски; он уже стал называть ее Эдной и в два счета поладил с нею. А посмотреть только, во что его теперь превратили. Мальчишка на побегушках! Сделай то, сделай это! А потом деньги. Это уже чересчур, если хотите знать. Как будто он не собирался вернуть этот долг, как будто так уж никогда и не заплатит. По какому праву она тут распоряжается и диктует, когда и как ему платить?
      И теперь, когда она расхаживала по ферме, аккуратно собирая яйца, которые раньше как попало собирал Эмет, снимая красную и белую смородину со старых, заброшенных кустов у коровника, заросших крапивой и белым вьюнком, пропалывая салат и морковь, которые сама посадила ровными рядками там, где прежде росла только сорная трава, – мужчины наблюдали за ней, и каждый думал свое, хотя оба одинаково не понимали, что она за человек и почему очутилась на этой ферме. Эмет искоса поглядывал на Эдну со скрытой злобой, Том наблюдал за ней со смущенным удивлением; его ясные светло-серые глаза восторженно смотрели на нее: он был словно зачарован ее энергией, честностью, движениями ее тела, цветом ее волос, блестевших, как спрессованная солома, в знойных, ярких лучах солнца. К концу июня в доме уже начали работать маляры, и на луг, где по утрам Том работал один, вручную вороша сено, доносилось гудение паяльных ламп, снимавших старую краску, которая за долгие годы небрежения покоробилась и посерела от солнца, дождя и снега. В неподвижном июньском воздухе громко звучали голоса маляров, которые, стоя на стремянках, переговаривались друг с другом. В один прекрасный день Том взглянул и увидел, что между коровником и ореховым деревом стоит его дом в новой белой одежде и смотрит на него чистыми стеклами окон.
      Сперва он никак не мог привыкнуть к белым рамам. Может, думал Том, со временем он всё же привыкнет к ним, как привыкнет к новым обоям в цветочках, и к свежевыкрашенным кремовым дверям в спальнях, и к красному полу на кухне, и к тому, что кровати поставлены теперь по-новому и что в его прежде заброшенном, грязном доме, в котором он привык быть всегда один, появилась и живет эта девушка. Со временем он привыкнет и к ней, но пока, всякий раз, когда, оторвавшись от мотыги или грабель, он видел, как она идет по полю, неся в руках синий Эмалированный чайник и корзинку с едой для него и Эмета, он неизменно ощущал острое, почти болезненное изумление от того, что она вообще живет в его доме.
      Когда в послеполуденные часы становилось нестерпимо жарко, она снимала домашнее платье и надевала другое, полегче, и как-то ему бросилось в глаза, что она пополнела с тех пор, как поселилась на ферме. Ее голые руки почернели от солнца, а лоб под выцветшей челкой покрылся нежным золотистым загаром. Сквозь легкую ткань он видел ее груди, вздрагивавшие при ходьбе, видел коричневый треугольник в вырезе платья, где солнце опалило гладкую белую кожу.
      Он не просил ее работать в поле. Иногда она сама приходила на луг, но, поворошив ряд-другой сена, говорила что-нибудь вроде: «Ну, пожалуй, хватит, нужно бежать домой. У меня в духовке ватрушка и пирог». И когда, бросив грабли, она шла к дому между зеленовато-золотистыми рядами скошенной травы и стогами сена, он даже ни разу не подумал, что нанял ее главным образом для полевых работ. Теперь это было совсем не важно. Важно было другое – то, к чему он до сих пор не мог привыкнуть: теперь с ним всегда была эта женщина, которая сверху донизу, словно собственный, выскребла его дом, сняла старые, истлевшие шторы с изъеденных жучком карнизов из красного дерева, стряпала ему вкусные блюда, переставила мебель, поднималась в шесть и ложилась затемно и за всё это ничего не требовала, кроме пищи и крова; женщина, которая, не говоря уже о всем прочем, знала цену деньгам, аккуратно вела счета, ежедневно следила за тем, сколько куры снесли яиц, а коровы дали молока, и, главное, следила за Эметом.
      Несколько раз Том, не придавая этому особого значения, замечал, каким странным взглядом провожает ее Эмет, когда она идет по лугу. Его маленькие глазки так и бегали, оглядывая ее с ног до головы, – казалось, он ненавидит ее и не понимает и в то же время она ему нравится.
      Однажды вечером Том возил сено один: Эмет не вышел в поле. Даже в тени дубов стояла давящая жара. Мухи гроздьями облепляли глаза лошади, она мотала головой и перебирала ногами. Том срезал несколько веток ясеня и привязал их к уздечке, но лошадь не успокаивалась, и, наконец, захватив немного сена, Том поехал обратно на ферму, – отчасти и для того, чтобы посмотреть, где Эмет.
      Когда он ввел лошадь во двор и поставил ее под ореховым деревом, до него донеслись голоса. Это снова были голоса Эдны и Эмета, но на этот раз говорил главным образом Эмет:
      – Что я о тебе думаю? Я, черт возьми, скоро скажу, что я о тебе думаю.
      – Ну и говори.
      – Суешь всюду свой нос. Во всё лезешь. Пока ты не приехала сюда, мы с Томом отлично жили.
      – То есть это ты отлично жил, – сказала Эдна. – Ты ему должен почти сотню фунтов за молоко и один бог знает, сколько за яйца, которые ты таскал без всякого счета. Ты с ним ни разу не сосчитался, как положено, и ты же еще прав.
      – Это его дело следить за мной.
      – И еще как надо следить! Он же не умеет ни читать, ни писать. Он честен, и доверяет людям, и думает, что люди с ним тоже будут поступать по-честному. Он много работает и старается во всем быть порядочным человеком. Но Это еще не причина, чтобы драть с него шкуру. Неужели ты ни о чем больше не думаешь, кроме того, как бы тебе побольше содрать с людей?
      – Пусть так, только это мое дело, – сказал Эмет. – Тебя это ни с какой стороны не касается. Он тебе не муж. И не родственник. Ты ему никто. И вообще довольно странно, что ты сюда приехала. Очень даже странно. Я еще не докопался, в чем тут дело.
      – А кто тебя просит копаться? – возмутилась Эдна – Всё, что от тебя требуется, – это платить долги, и вести себя, как положено, и не лезть в чужие дела.
      – Вот как? Ну, а я в этом не очень уверен. Мне так кажется очень странным, что ты сюда приехала, чертовски странным. И я дознаюсь, в чем тут причина. Я дознаюсь…
      – Ты лучше помолчи пока, – отрезала Эдна, – а то узнаешь такое, что не так-то скоро потом забудешь.
      – От кого это я узнаю? От кого? – прошипел Эмет. Он вдруг стал пятиться из хлева, крича на ходу: – От кого Это?! Запомни, я до всего дознаюсь! До всего! Ты здесь неспроста торчишь, ясно неспроста, черт тебя побери! Я уж дознаюсь!

* * *

      В первую неделю августа в саду за домом начали созревать ранние яблоки. Что это за сорт, было неизвестно, и за последние годы их никто ни разу не собирал.
      – У нас их называют кисличкой, – сказал Том. – Кислые, как свиное пойло.
      – Неужели вы никогда их не снимали? – удивилась девушка.
      – Они всегда поспевают во время уборки, так что на них просто времени не хватает. Пшеница важнее яблок.
      – Возможно, что и так. Только всё равно, не могу я стоять и смотреть, как хорошие яблоки гниют на дереве.
      В первые же десять дней августа она собрала сорок бушелей. Теперь всякий раз, входя в дом с раскаленного солнцем двора, он вдыхал теплый аромат фруктов. На десятый день она заставила его отправиться на рынок. Они сложили в прицеп двадцать мешков яблок, и в тот же день сбыли их с аукциона па крытом рынке по полкроны за бушель.
      – Пять фунтов, – сказала она. – Ну как? Стоило возиться?
      – Да, – только и сказал он, – да.
      – Теперь я соберу еще сливы и орехи, и груши тоже сниму.
      – Если бы мне сказали, что за яблоки дадут пять фунтов, никогда бы не поверил.
      – Вот. А теперь у вас пять фунтов.
      – Нет, – сказал он, – это не я заработал. Это ваши деньги. Вы их заработали.
      – Спрячьте деньги под матрац, – сказала она. – Они вам очень скоро понадобятся.
      – Нет, – настаивал он, – нет. Это ваши деньги. Возьмите их себе.
      – Спрячьте их под матрац, я вам говорю.
      – Ну, возьмите себе хоть часть, – не сдавался он. – Купите себе что-нибудь. Ну, подарок, что ли.
      – Право, это ни к чему, – сказала она.
      – Я хочу, чтобы вы их взяли. Я вам их дарю.
      Она улыбнулась.
      – Ну, если это не слишком дорого, я действительно купила бы себе кое-что. Я купила бы новое платье; конечно, если это не слишком дорого.
      – Совсем не дорого, – сказал он. – Пойдите и купите платье, а я пока здесь погуляю.
      – Нет, – сказала она. – Раз вы дарите мне платье, так уж пойдемте вместе.
      Почти час сидел он во втором этаже магазина готовой одежды и смотрел, как она выходит из примерочной каждый раз в новом платье. Он сидел, сложив на коленях большие руки, смущенный присутствием продавщицы, не зная, нравятся ему эти платья или нет, потому что очень долго все они казались ему совершенно одинаковыми. Наконец Эдна вышла из примерочной в светло-голубом шелковом платье, облегавшем бедра и грудь. Нежный голубой цвет оживлял ее коричнево-золотые руки и лицо, и Том сразу понял, что ему хочется, чтобы она купила именно это платье.
      – Я пойду переоденусь, – сказала она, – потом куплю себе пару чулок, и можно ехать домой.
      – Не снимайте, – сказал он. – Не снимайте. Мне нравится, когда на вас это платье.
      – Хорошо, – согласилась она. – Поеду в нем домой.
      Когда они вернулись на ферму, было еще рано. Эмет как раз выносил из коровника бидоны, и, увидев его, девушка молча прошла прямо в дом. Поставив машину под навес за коровником, Том задержался немного, чтобы поболтать с Э метом, который уже сидел на велосипеде. Он рассказал ему, что они выручили за яблоки пять фунтов, и через несколько минут Эмет уехал.
      Том пошел домой. В кухне было пусто. Он позвал девушку:
      – Вы здесь? – Он никогда не называл ее по имени.
      Она не отвечала, и он подошел к лестнице и позвал снова. Ответа не было, и, подождав немного, он пошел наверх.
      Дверь в ее комнату была приоткрыта. Он толкнул ее и вошел. Увидев девушку, он остановился. Она сняла новое платье и стояла у кровати в одной нижней юбке, освещенная вечерним солнцем. Она молча улыбнулась. Он видел ее загорелые плечи и шею и темную ложбинку между грудями, такими молочно-белыми по сравнению с розовой юбкой снизу и коричневой от солнца полоской кожи сверху. Он сказал что-то о том, что пришел посмотреть на нее в новом платье. Она снова улыбнулась и позволила обнять себя за голые теплые плечи.
      – Я убрала его, – сказала она. – Придется тебе смотреть на меня такую, какая я есть.
      Мгновение он стоял и глядел на нее, изнемогая и весь дрожа. Облитое вечерним солнцем, ее тело казалось таким теплым, словно оно само было отражением солнца.
      – Ты мне нравишься, – сказал он наконец. – Боже мой! Ты мне нравишься.
      – Ты мне тоже нравишься, – ответила она. – Ты мне с самого начала понравился. Иначе я не приехала бы сюда.
       – Ты останешься здесь? – спросил он. – Не уедешь?
      – Уеду? – удивилась она. – С чего ты взял? Я никуда не собираюсь уезжать.
      – – Просто мне хочется знать. Хочется знать наверное.
      Она подняла руки, протянула их к нему и обняла его. Он почувствовал, как ее тугая, сильная грудь мягко прильнула к его телу и ладони теплых рук со спокойной нежностью коснулись его лица.
      – Теперь уж так верно, что вернее и быть не может, – сказала она.
      С этой минуты он полностью ей доверился. Теперь он даже не мог представить себе свою ферму такой, какой она была до приезда девушки – заброшенной, запущенной, чуть ли не разоренной, где никто никогда не снимал фруктов и не красил посеревших рам. Он не мог представить себе, как это он сам готовил себе еду, не мог понять, почему масло и мука не закупались оптом, почему не велся счет яйцам, не проверялись удои и, главное, как это он мог сносить одиночество обветшалого серого дома, куда никто, кроме Эмета, никогда не заглядывал. По ночам, лежа без сна, он слушал, как под дуновением легкого ветерка нежно шелестят листья орехового дерева, касаясь крыши как раз над его окном, как кричит запоздалый коростель далеко в полях, где, становясь с каждым днем всё белее, наливалась пшеница. Теперь эти звуки уже не подчеркивали уединенности его жилища, – они были подобны ударам пульса, биению его огромного счастья. И уже с совсем иным чувством прислушивался он к другим, близким звукам, и дом уже не казался ему пустой обветшалой скорлупой, в которой вместе с ним живет еще один, чужой ему человек. Эти звуки волновали его своей обыденностью. Он прислушивался к скрипу рассохшихся половиц, – это девушка раздевалась перед сном, – и старался представить себе, как выглядит ее загорелое тело, когда при свете свечи или в сумерках она снимает с себя одежду. Он лежал и думал о ней, пока, наконец, не почувствовал, что уже не может без нее. Однажды вечером, дождавшись, когда звуки в соседней комнате смолкли и ничто, кроме ветра, игравшего листвой, не нарушало тишины, он поднялся и пошел к ней в комнату. Тьма еще не сгустилась; в знойных сумерках августовского вечера Эдна лежала, раскинувшись, прикрытая только белой простыней. Когда он приблизился к ней, она слегка изогнулась, изменив свою спокойную, неподвижную позу. Он видел, как чуть поблескивали ее глаза; она подняла руки и закинула их за голову. Она молчала, но, сам не зная почему, он был уверен, что она ждала его.
      С этой ночи они стали жить, как муж и жена: ели вместе, и спали вместе, и иногда даже выезжали вместе. В базарные дни или в субботние вечера она надевала новое светло-голубое платье, и они отправлялись в город. Когда началась уборка урожая, она вышла в поле и помогала ему вязать снопы, копнить и возить их. Стоя высоко на груженном пшеницей возу, он смотрел вниз, на ее запрокинутое лицо, ставшее теперь еще более золотистым, чем пшеница, и вновь видел в нем то, что видел всегда, с того первого раза, когда взглянул на ее карточку: честность, такую честность, какой до сих пор еще не встречал. Кроме нежности, кроме любви, он чувствовал к ней всё больше и больше доверия. Он не спрашивал, да теперь уже и не хотел знать, почему она приехала к нему на ферму. С него было достаточно и того, что она была с ним; он просто принимал ее такою, какой она была.
      Его беспокоило только одно: Эмет стал ему в тягость. Он устал от этого голоса, не перестававшего в жаркие дни, в разгар уборки, бубнить о лошадях и скачках, устал от нежелания Эмета платить долги, а больше всего устал от странного взгляда, полного какой-то затаенной ненависти, каким Эмет постоянно следил за Эдной, когда она проходила по двору.
      – Я хочу сосчитаться с Эметом и отказать ему, – сказал он Эдне.
      – Не стоит этого делать, – возразила она. – Во всяком случае, сейчас. Он всё еще должен тебе за молоко около шестидесяти фунтов.
      – Да, но он их никогда не отдаст.
      – Отдаст, – заявила она. – Двадцать фунтов я уже заставила его отдать. Получу и остальные. Подожди немного.
      – Но он мне здесь ни к чему. Только слоняется, шпионит, трещит о скачках. Пусть заплатит и убирается. А если не заплатит, всё равно пусть убирается. Обойдемся без этих денег.
      – Тебе они нужны, – сказала она. – Ты же знаешь,
      что они тебе нужны.
      – Не так уж и нужны.
      – Очень нужны. Он обещал отдать двадцать пять фунтов к двадцатому. Я всё-таки попробую что-нибудь придумать.
      Назавтра она отправилась в коровник, чтобы поговорить с Эметом наедине. От полуденного зноя и тучи мух коровы беспокоились. Солнечный свет яркими палящими полосами проникал сквозь щели в темной крыше, озаряя забрызганный молоком навоз и солому на полу.
      – Деньги? – сказал Эмет. – Ты говоришь так, будто я набит деньгами.
      – Ты брал молоко и яйца, – ответила она. – Пора уплатить, и ты уплатишь.
      – Мне не к спеху, – бросил Эмет.
      – Как, по-твоему, мы сводим концы с концами? – рассердилась Эдна. – Чем мы расплачиваемся по счетам? Воздухом, что ли?
      – Мы? – повторил Эмет. – Мы?
      – Да, мы, – сказала она. – А в чем дело?
      – Ни в чем, – процедил Эмет. – Ни в чем. Только одним деньги достаются так, а другим эдак.
      Он как раз нес бидон с молоком; теперь он опустил его на пол. Когда он обнял ее за плечи, его руки с черными от грязи ногтями были еще влажны от молока.
      – Иди сюда, что ли? Будто не понимаешь! А ну, брось прикидываться.
      – Прекрати сейчас же! – крикнула она.
      – Ну же, Эдна! – повторил он.
      – Сейчас же перестань. Сейчас же!
      – Да ну, брось! Не ломайся!
      – Убери сейчас же свои лапы, не то получишь по морде, – предупредила она. – Ты слышишь? Слышишь?
      – Говорю тебе, Эдна!…
      Она изо всех сил ударила его по лицу, и мгновение они стояли молча, впившись друг в друга глазами. Потом Эмет заговорил:
      – Странно ты ведешь себя для замужней женщины, – сказал он. – Лопни мои глаза, если не так.
      – Что, что ты сказал? – переспросила она.
      – Для замужней женщины, – повторил Эмет. – Вот что я сказал. Ты ведь не девушка, и давно уж не девушка.
      – Ты только на то и годишься, – сказала она, – чтобы вынюхивать и шпионить, играть на скачках и разносить грязные сплетни. Только на это ты и годишься.
      – А что, разве не правда?
      – Кто это тебе сказал? Кто сказал?
      – Да все говорят, – заявил Эмет. – Все. На что ты, черт возьми, надеялась. Все. Все это знают. Все, кроме Тома.
      – Врешь, – сказала она. – Знаешь сам, что врешь. Никто об этом не знает. Никто. Разве что ты рассказал. Я не из этих мест. Я жила за сто миль отсюда. Если ты не рассказал, так никто не знает. Никто не знает, кто я такая, откуда приехала, что делала раньше.
      – Вот тут-то ты как раз и ошибаешься, – злорадно сказал Эмет. – Я знаю. Уж я постарался разузнать о тебе всё. И если ты не возьмешься за ум, так я позабочусь, чтоб еще кое-кто узнал об этом.
      – Я тебя убью, – сказала она.
      Она вся дрожала от гнева. На глазах у нее выступили слезы.
      – Если ты ему скажешь, – повторила она, – я тебя убью.
      Эмет молчал, боясь взглянуть в ее налитые слезами глаза.
      – Я не шучу, – сказала она. – Если ты ему скажешь, я тебя убью. Убью. Лучше уж я сама ему всё скажу.

* * *

      В конце августа во дворе рано сгущались вечерние тени. Солнце озаряло сжатое пшеничное поле, стерню ячменя и овсов, темную ботву картофеля и свеклы. У пруда зрели сливы. В прежние годы их никто не собирал; изъеденные осами, оставлявшими на темно-красной кожице золотые трещинки, они падали в воду, в траву, в высокий коричневый, как кофе, щавель, который никогда не срезали. Огромная тень орехового дерева словно вся светилась от свежих желтых снопов; в густую листву вплетались соломинки, сбитые ветвями с проезжавших мимо телег.
      В этом году всё будет иначе. Девушка соберет сливы и очистит орехи. У коровника росла бузина, согнувшаяся под тяжестью пурпурных гроздьев. Скоро она начнет делать из них вино. Теперь, когда хлеб убран, она сможет подобрать на жнивье колосья для кур и снять черную смородину с кустов за свекольным полем, такую теплую от солнца и совсем спелую. Когда станет холоднее, она принесет хворост и затопит камин в заново оклеенной гостиной, где раньше топили только раз в год; они будут сидеть у камина, и она будет читать ему вслух газету, пока не настанет время идти спать. Спать они будут в ее комнате: там кровать получше и есть керосиновая лампа, при свете которой Эдна станет расчесывать волосы. И весь вечер он будет ждать этого – движений ее тела под ночной рубашкой, когда при свете лампы она расчесывает волосы; эти движения, и ее светлые, гладкие, точь-в-точь как солома, волосы, это и еще многое, многое другое и составляют его счастье.
      Ему казалось, что такой большой скирды, как в этом году, он даже и не припомнит. Когда они кончали вершить, он, стоя на скирде, взглянул вниз и сказал стоявшему на телеге Эмету, что ему очень хочется показать скирду Эдне.
      – По-моему, у нас никогда не было такой большой скирды, – сказал он.
      – Свежая, она всегда кажется больше. Еще не осела.
      – Да, но нынче хлеб был выше. Посмотри. – И он вдруг вытащил торчащую из скирды соломинку и протянул Эмету: – Почти шесть футов, ей-богу.
      Он слез со скирды, всё еще держа соломинку в руках. По дороге к дому он машинально вертел ее и мял.
      – Эдна! – позвал он. – Где ты?
      Кухня была пуста. С минуту он постоял, продолжая Звать ее:
      – Пойди посмотри на скирду. Где ты?
      Ответа не было. Он вошел в комнату. Там было пусто. Подошел к лестнице и еще раз позвал Эдну. В доме было чисто, уютно, прохладно. Он пошел наверх, осторожно ступая на носки, так как помнил, что сапоги у него в грязи и соломе. Наверху он еще несколько раз позвал: «Эдна!» Но в комнатах никого не было, и, подождав немного, оп спустился вниз.
      Он снова постоял в кухне, но уже не звал ее. Он пытался понять, где она может быть. Ему хотелось показать ей скирду – такую большую и такую хорошую, что, казалось, она воплощала в себе все перемены, всё благоденствие этого лета. Несколько соломинок, занесенных ветром, лежало на кухонном полу. Он наклонился и подобрал их.
      Когда он выпрямился, его как будто что-то толкнуло. Только сейчас он заметил конверт на керосиновой плите. Очень медленно он взял его в руки и перевернул. На конверте стояло его имя. Наконец он вскрыл конверт и вынул письмо. Оно было написано бледным карандашом на тонкой бумаге. Том не двигался и даже не смотрел на письмо.
      Только несколько минут спустя он сообразил, что не сможет прочесть его. Он еще долго стоял, уставившись на карандашные строчки. Его большое тело стало вдруг легким и пустым; кровь тяжело стучала в похолодевшем горле.
      Потом, спустя много времени, он вспомнил об Эмете. С письмом в руках он подошел к дверям и позвал его. Тот слез с телеги и неторопливо зашагал через двор. Подойдя к Тому, он сплюнул.
      – Эмет, я получил письмо. Мне его не разобрать.
      – А где Эдна?
      – В том-то и дело, – сказал Том. – Эдны нет.
      – Нет?
      – Ну да, – сказал Том. – В том-то и дело. Не знаю. Прочти-ка лучше письмо.
      Не глядя на Тома, Эмет взял письмо. У него словно онемели руки. Том пошел на кухню и сел у стола, и Эмет пошел за ним и тоже сел у стола. Некоторое время Эмет сидел, рассматривая письмо, потом перевернул листок и прочел, что было написано на обороте. Как всегда в минуты волнения, у него начала дрожать нижняя губа. Наконец он расправил листок на столе, чтобы можно было читать, не отрываясь.
      – Не так-то это просто, – сказал он.
      – Не просто? Ты что, не можешь прочитать его?
      – Нет, – ответил Эмет, – не в этом дело. Я могу его прочитать.
      – Так в чем же дело?
      – Она уехала, – сказал Эмет.
      – Уехала? – переспросил Том. – Уехала? Куда уехала?
      – Об этом она не пишет, – ответил Эмет. – Уехала, и всё. Совсем уехала. Навсегда.
      – Навсегда? – переспросил Том. – Почему? Из-за чего она уехала? Почему? Она не пишет об этом?
      – Нет, – сказал Эмет– – Только не так-то всё это просто.
      – Не просто? А по-моему, очень просто. Мне только нужно знать, что там написано.
      – Пожалуйста, – сказал Эмет. – Я тебе прочту, что там написано. Сейчас прочту.
      Он положил письмо перед собой и разгладил его, потом крепко прижал ладони к деревянной крышке стола. Глаза его были опущены, и он ни разу не взглянул на Тома. Голос звучал негромко и хрипло, а на висках, под редеющими волосами, выступили капли пота.
      – Она пишет: «Дорогой Том…»
      – Дальше.
      – «Дорогой Том», – она пишет, – «я знаю, тебе не понравится то, что я собираюсь сделать. Мне нужно тебе что-то сказать. Я уезжаю и не вернусь. Я занималась дурным делом». – Эмет помолчал, не подымая глаз. – «Я занималась дурным делом. Долго». – Казалось, он не читал, а говорил, сухо, отрывисто. – «Долго. Я брала себе деньги, которые Эмет отдавал за молоко. Я брала их себе и прятала». – Эмет перевернул страницу, словно на самом деле читал письмо, но глаза его не смотрели на листок, и он произносил слова всё так же несвязно. – Вот такой тут смысл, – закончил он. – Такой, в общем, смысл…
      Уже не притворяясь, будто читает, он остановился на полуслове; во рту у него пересохло, и он провел по губам кончиком языка. Он не поднимал маленьких черных глаз, не отрывал рук от стола. Вытаращив глаза, он силился сообразить, что ему делать, если Том вдруг попросит его перечитать письмо. Казалось, глаза его застыли от страха, пока он тщетно пытался припомнить порядок слов.
      Эмет всё еще сидел, не меняя позы, когда Том встал и вышел из кухни. В конце он уже не слушал Эмета, не смотрел ему в глаза. Его большие, коричневые от загара руки повисли бессильно, как плети. Он вышел из дома, пересек двор, прошел мимо скирды, даже не взглянув на нее, остановился у калитки, ведущей в поле, и уставился куда-то в пространство. Солнце бросало на жнивье белесые лучи, несколько облачков нависло над кустами черной смородины, в которых, как и в ореховом дереве, запутались сдутые ветром соломинки.
      Он стоял, глядя на опустевшее поле, перебирая в памяти всё, что произошло этим летом. Он вспоминал круглый стол и яблоки, ее лицо и руки, почерневшие от солнца. Он вспоминал голубое платье, и какой она была, когда сняла его, и движения ее тела, когда ночью она расчесывала волосы при свете лампы. Он вспоминал, как она покрасила ему дом, и какой честной она была, и как он доверял ей.
      Он стоял долго. Потом повернулся, точно собираясь домой, но передумал. Взгляд у него был сосредоточенный и тревожный. Двор совсем потонул во мраке, укрытый длинными вечерними тенями, и маленькая ферма словно вся съежилась под лучами заходящего солнца.