Психопатологический букет драматурга

По словам Теннесси Уильямса, «некоторые пытливые театральные критики уже подметили, что истинной темой моего творчества является инцест. У меня с сестрой были тесные отношения, совершенно незапятнанные никаким плотским знанием. Дело в том, что физически мы стеснялись друг друга. И всё же наша любовь была – и остаётся – самой глубокой любовью нашей жизни, что компенсировало, наверное, отказ от внесемейных привязанностей».

Психологически брат с сестрой имели много общего, похожими были и их так называемые «невротические расстройства». «В мужском обществе она испытывала состояние страха. На свиданиях она говорила как-то истерически оживлённо, и далеко не все мальчики понимали, что со всем этим делать».

У брата были свои невротические симптомы, относящиеся к той же сфере, что и у сестры: «Я не мог говорить в классе. И учителя перестали спрашивать меня, потому что если меня спрашивали, я мог издавать только едва слышные звуки – горло буквально деревенело от панического страха». Напомню, что потом у Томми появилась фобия, заставляющая его избегать чужого взгляда и неудержимо заливаться краской.

Увы, болезненные симптомы никак не укладываются в рамки банального невроза ни у брата, ни у сестры.«Первый настоящий припадок (шизофрении)произошёл (у Розы) вскоре после того, как у меня случился сердечный приступ, положивший конец моей карьере клерка.

В первый вечер, когда я вернулся из больницы, ко мне походкой сомнамбулы вошла Роза и сказала: «Мы должны умереть вместе». Несколько дней она была совсем сумасшедшей. Однажды она положила в свою сумочку кухонный нож и собралась идти к психиатру – с явным намерением убить.

Кажется, примерно в это время наш старый мудрый домашний доктор сказал матери, что физическое и психическое здоровье Розы можно поправить способом, который показался матери чудовищным – организованным «терапевтическим» браком. Старый доктор попал в самую точку, где находился источник всех несчастий Розы. Она была девушкой совершенно нормальной – но в высшей степени сексуальной – и потому физически и умственно разрывалась на части от тех ограничений, которые накладывал на неё монолитный пуританизм миссис Эдвины ».

Говоря так, Томми несомненно намекает на проблемы воспитания, общие для них с сестрой. «По-моему, излишне говорить, что я – жертва трудного отрочества. Трудности начались ещё до него: они коренились в моём детстве. Матери никогда не хотелось, чтобы у меня были друзья. Мальчики были для неё слишком грубыми, девочки – слишком „заурядными“. Боюсь, что так же миссис Эдвина относилась и к дружбе и маленьким романам моей сестры. В её случае это привело к гораздо более трагическим последствиям».

Конечно же, все рассуждения Теннесси Уильямса относительно природы шизофрении и сексуальных способах её лечения в корне ошибочны. В дальнейшем болезнь сестры прогрессировала, и в тридцатых годах ей сделали лоботомию – операцию на головном мозге, в наше время категорически запрещённую. «Много лет спустя, году в сорок девятом–пятидесятом, Роза жила с компаньонкой-сиделкой на ферме вблизи психлечебницы – трагически успокоенная лоботомией».

Их мать тоже страдала шизофренией, и ей доводилось попадать в психиатрическое отделение. И сам Теннесси, увы, болел этой же болезнью, которая, к счастью, протекала у него в относительно мягкой форме. Это не исключало тяжёлые приступы депрессии и паранойи, которые приходилось переживать Теннесси Уильямсу. В его мемуарах, кстати, описан остаточный бред преследования, к которому рассказчик продолжает относиться без малейшей критики. Так, он твёрдо убеждён, что один из его бывших друзей-писателей подослал к нему убийцу. Вызывали даже полицию, но дело удалось замять. В 1969 году тяжелейший приступ шизофрении потребовал немедленной госпитализации драматурга, продолжавшейся больше трёх месяцев. И вновь знаменательная фраза в мемуарах о событиях тех дней, явно носящая характер остаточного бреда: «Я отказываюсь приписывать паранойе мои подозрения, что тамошний врач настаивал на том, чтобы немедленно подвергнуть меня насильственной смерти – и был очень близок к выполнению своих планов».

Разумеется, гомосексуальность Теннесси Уильямса отнюдь не связана с его психическим заболеванием; она носит «ядерный» характер и вызвана дефицитом андрогенов в ходе половой дифференциации его головного мозга в периоде зародышевого развития.

Нельзя сбросить со счётов и неврологическое неблагополучие драматурга – так называемый низкий порог возбудимости глубоких структур его мозга. Речь об этой патологии шла, когда обсуждалась болезнь Миши-Соски. Именно этим обстоятельством объясняется постоянная готовность к рвоте (повышенная возбудимость соответствующих нервных центров гипоталамуса), дневные поллюции (вспомним эпизод с Хейзл), ускоренная эякуляция (она упоминается в мемуарах), высокая готовность к повторным актам, (как правило, тоже очень непродолжительным, о чём хорошо осведомлены от своих пациентов сексологи). Беда всей жизни Уильямса – то, что он называет «кардионеврозом». Речь идёт всё о той же патологии подкорковых, главным образом, гипоталамических центров, проявляющейся приступами панической атаки с мучительным сердцебиениями и острым страхом смерти.

Наконец, особое место в ряду его болезненных проявлений принадлежит чисто невротическим факторам, тем, которыми занимаются психоаналитики и психотерапевты (включая сексологов).

Конечно же, пуританское воспитание матери сыграло свою роль в половом становлении её сына. Он идентифицирует себя и с ней, и со своей сестрой. Отсюда, кстати, его постоянное внимание к женским чертам в собственном внешнем облике, к которым Томми относился весьма серьёзно всю свою жизнь. Однажды Ломакс и его подружка, театральные знакомые Теннесси, вызвались загримировать его для роли пажа. «Нарумянили щёки, накрасили губы, завили волосы. Потом Ломакс натянул на меня костюм пажа и привёл к своей подружке на инспекцию.

– Видишь, что я имел в виду? – спросил он её. Я посмотрел в зеркало и всё понял. Я был похож на девушку.

Когда подошла моя очередь, звуки, которые исходили из моего горла, были совершенно неразличимы, зал чуть не рухнул – это был мышиный писк. Говорили, что это было здорово. Подозреваю, однако, что меня выпустили на сцену только потому, что я так хорошо смотрелся в гриме, наложенном Ломаксом».

Теннесси идентифицирует себя с сестрой и матерью, а их обеих – с женским началом вообще. Именно этим объясняется табу на половую связь с женщинами, блокирующее гетеросексуальный потенциал Теннесси. «Мальчики и девочки вместе. От этого никуда не уйти…», – без особой радости признаёт он. Однако подсознательно юноша всё-таки нашёл выход из этого правила. Как только возникла опасность близости с Хейзл, возникает фобия «чужого взгляда» и эритрофобия (боязнь покраснения).

Можно выделить три фактора, позволившие Томми преодолеть психологический барьер, который прежде делал для него невозможной близость с женщинами. Во-первых, он был напуган трактовкой причин заболевания сестры и как бы получил от домашнего врача санкцию на реализацию собственной половой активности. Во-вторых, недобросовестно занижая душевные качества Салли (она и «алкоголичка», и «нимфоманка»), он как бы отделил её от матери и сестры. В-третьих, не смущаясь явным противоречием, он принимает от Салли символическое «материнское разрешение» на половой акт с женщиной.

Впрочем, в половую близость с женщинами он больше никогда не вступал: слишком слабым был его гетеросексуальный потенциал. Зато удачная связь с женщиной, как ни странно, облегчила реализацию его гомосексуальной активности. Нас, однако, интересует вопрос не о том, что было бы более предпочтительным для Теннесси – гетеросексуальная или гомосексуальная активность, а насколько гармоничной была его реальная половая жизнь.

Вопреки декларациям драматурга, что он изначально моногамен, что он способен полюбить одного партнёра на всю жизнь (кого же именно?!), что он глубоко уважает свой гомосексуальный выбор («Я не сомневаюсь, что геи обоих полов более чувствительны – что значит – более талантливы, чем „натуралы“» ), словом, вопреки всем этим заявлениям, он мыслит и ведёт себя «с точностью до наоборот».

За примерами далеко ходить не надо.

Теннесси Уильямс декларирует: «Нет ничего более пустого, более обременительного, чем снимать кого-нибудь на улице. Всегда подхватываешь вшей – слава Богу, если не что-нибудь пострашнее – и каждый раз частичку твоего сердца отщипывают и бросают в канаву». Но ведь всё сказанное адресуется, в первую очередь, к нему самому. И разве не его самого «заставил густо покраснеть крик – прямо на людном перекрёстке – крик, после которого я не мог больше жить во Французском квартале Нового Орлеана: „Гад, ты вчера заразил меня мандавошками!“».

Он пишет поэтические пьесы, проникнутые мечтой о любви. В мемуарах это слово упоминается, пожалуй, чаще, чем все другие слова английского языка. На деле же всё выглядит совершенно иначе, причём это явное противоречие ничуть не смущает рассказчика. Процесс «любви», описанный им со вкусом и с чувством удовольствия, больше напоминает рецепт приготовления блюда из молочного поросёнка:

«Вчера вечером я чувствовал себя хорошо, и вдвоём с товарищем мы вышли на улицы Нового Орлеана. Я прошептал ему, что мне „сильно хочется“, и мы с ним пошли в скандально известное заведение, знаменитое своими мальчиками-танцорами, которые одновременно были и официантами и проститутками. <…> Мальчики носили только набедренные повязки, и можно было видеть, кого берёшь. Мне всё-таки рекомендовали избегать прямого проникновения, потому что у большинства из них задницы были с трипперком. И ещё мне рекомендовали сразу же вести их в ванную. И что надо заранее запастись каким-нибудь инсектицидом против мандавошек.

<…> Лайл выглядел немного недокормленным – но прекрасных пропорций, с чистым, нежным лицом и с гладким прекрасных очертаний задом. У него было мягкое юношеское тело и мягкий южный выговор – и я не предполагал никаких прямых контактов, только потрогать – ощутить поверхность его кожи своими пальцами. Это самоограничение основано на осторожности – у меня аллергия на антибиотики и мне меньше всего нужен триппер».

«Я поздно начал, а когда всё-таки начал, пустился во все тяжкие», – оправдывается Теннесси.<…> «Иногда я думаю, что было целью наших походов: радость общения с партнёром, спортивный интерес или всё-таки бесконечно повторяющееся – чисто поверхностное – удовлетворение от самого акта? Я знал многих гомосексуалистов, живших только ради акта, этот мятежный ад тянулся у них до середины жизни и позже, оставляя глубокий след на их лицах и даже отражаясь в их волчьих глазах. Полагаю, меня спасла от этого моя привычка к постоянной работе». Добавим: и, в первую очередь, – огромный талант. Но если бы не это?

Он пишет абсолютно справедливые слова, под которыми подписался бы любой порядочный человек:

«Естественно, что „сестрички“, „пидовки“ – всё это насмешка над собой, к которой гомосексуалисты принуждены нашим обществом. Самые неприятные формы этого явления быстро исчезнут, по мере того, как движение за права гомосексуалистов добьётся успехов в более серьёзных направлениях своей борьбы: обеспечить гомосексуалистам – не понимаемому и гонимому меньшинству – свободное положение в обществе, которое примет их, если только они сами будут уважать себя, хотя бы в такой степени, чтобы заслужить уважение индивидуально – и я думаю, что степень этого уважения будет тогда куда выше, чем обычно предполагается». Как хорошо-то сказано! Но вот беда – сам борец за справедливость, не стесняясь в выражениях, обличает привычку геев «играть пассивную роль в содомском виде разврата»!

По-настоящему он и себя не любит. «На самом деле, случайные знакомые или первые встречные обычно бывали добрее ко мне, чем друзья – что говорит не в мою пользу, – проницательно замечает Уильямс. – Узнать меня – значит перестать меня любить. В крайнем случае, можно терпеть меня» . Как это признание похоже на уничижительные слова Евгения Харитонова, сказанные им о самом себе: «Меня нельзя любить. В крайнем случае, во мне могут любить душу или что там такое»! Впрочем, Теннесси всё-таки более снисходителен в своей самооценке, чем русский писатель-гей: «Я прожил чудесную и ужасную жизнь и не буду плакать по себе; а вы бы стали?»

Цитируя мемуары Уильямса, я вынес за скобки его упования на силу любви. Однажды Ривз, его знакомый, признался, что решился на самоубийство.

« – Почему?

– Я обнаружил, что я гомосексуалист.

Не зная, конечно, что он на самом деле собирается покончить с собой, я разразился смехом.

– Ривз, последнее, что я стал бы делать – это бросаться из окна из-за того, что я гомосексуалист – только если меня не заставят быть другим».

Помимо того, что речь идёт о признании факта своей врождённой природы, Уильямс намекал на то, что простой гомосексуальный акт преображается любовью в нечто действительно ценное. Но, увы, сколько бы не уверял Теннесси Уильямс читателей о своей любви к половым партнёрам, его собственные мемуары заставляют усомниться в искренности его же уверений: обстоятельства разрыва с каждым из любовников порой шокируют.

Правда, это лишь одна сторона дела.

Можно сколько угодно уличать Теннесси Уильямса в противоречиях, в приукрашивании себя и своих поступков, вопреки тому очевидному факту, что он то и дело обманывал людей, любящих его и доверившихся ему. Но всё это было его бедой, его болезнью.

Нелепо подозревать, что цель анализа такого поведения – попытка умалить достоинства талантливого человека. Задача в другом – необходимо понять, что скрывалось за этими противоречиями, что блокировало способность к любви, о которой Теннесси Уильямс так страстно и безнадёжно мечтал?

Априорно я счёл бы, что всё объясняется его интернализованной гомофобией. Подобное предположение, однако, требует самой тщательной проверки: слишком уж сложная личность – Теннесси Уильямс, и очень уж непростая тема – интернализованная гомофобия.

Клиника интернализованной гомофобии

Начнём с азов. Согласно общепринятым представлениям, современное общество привержено гетеросексизму, в рамках которого, по словам У. Блуменфельда и Д. Раймонда, «гетеросексуальность рассматривается как единственная приемлемая форма сексуального поведения». Это влечёт за собой формирование у основной массы представителей сексуального большинства неприязни, презрения и даже ненависти к геям в сочетании со страхом перед нестандартной сексуальностью.

В свою очередь, гомофобия общества приводит к развитию интернализованной (усвоенной) гомофобии у лиц с однополым влечением. «Социализация любого гея предполагает интернализацию того унижения, которое он переживает», – справедливо замечает Р. Исэй.

Гонсориек и Рудольф добавляют:«Это может проявляться в широком диапазоне признаков – от склонности к переживанию собственной неполноценности, связанной с проявлением негативного отношения окружающих, до выраженного отвращения к самому себе и самодеструктивного поведения».

Исходя из всего сказанного, можно сделать заключение о том, что для интернализованной гомофобии типичны следующие необходимые предпосылки и клинические проявления:

Во-первых, осознание человеком собственной гомосексуальной идентичности.

Во-вторых, гомосексуальная идентичность может отвергаться (эго-дистоническая форма гомосексуальности), либо интегрироваться личностью в собственное Я (эго-синтоническая форма); последнее вовсе не исключает неосознанного презрения к представителям сексуального меньшинства, в том числе к себе самому, а также страха перед гомосексуальностью.

В-третьих, неосознанный характер интернализованной гомофобии проявляется в противоречивых высказываниях и поступках гомосексуала. Он может декларировать гордость по поводу своей принадлежности к сексуальному меньшинству как к элите человечества, и, в то же время проявлять неоправданную и ничем неспровоцированную враждебность и даже агрессивность к его отдельным представителям.

В-четвёртых, интернализованная гомофобия может порождать депрессии и всевозможные фобии, на первый взгляд, никак не связанные с гомосексуальностью, либо принимать характер вегетативных расстройств.

В-пятых, она может сопровождаться комплексом вины и приводить к поступкам, провоцирующим наказание со стороны окружающих.

Прослеживается типичная цепочка причинно-следственных отношений: неосознанное презрение к самому себе требует доказательств ошибочности такой позиции, прежде всего, путём демонстрации самому себе и окружающим собственной сексуальной привлекательности, что, в свою очередь, порождает вечную погоню за всё новыми и новыми сексуальными партнёрами. Подобное поведение, то есть навязчивый (аддиктивный) промискуитет, тоже требует внутреннего оправдания. Это приводит к типичной смене отношения к очередному партнёру: поначалу он чуть ли не обожествляется, но вскоре оказывается ниспровергнутым. Своеобразная потребность в «бескорыстном обожании», в качестве доказательства высокой оценки сексуальной привлекательности невротика, его редких душевных качеств, мудрости и т. д. и т. п., приводит к особым щепетильным подсчётам затраченных материальных средств, что обычно воспринимается партнёрами как банальная жадность. Таков далеко неполный перечень невротических черт, свойственных интернализованной гомофобии, приводящих к трагическим последствиям – к неспособности любить, одиночеству, подозрительности, депрессии, психосоматическим расстройствам.

В какой мере всё это характерно для Теннесси Уильямса?

Наличие у него интернализованной гомофобии до 29-летнего возраста сомнений не вызывает. Страх перед гомосексуальностью не позволяет ему отдаться любимому человеку (Смитти). «Я был одинок и напуган. Я не знал, что меня ждёт дальше. И, наконец, окончательно убедился, что я извращенец, но совершенно не представлял, что с этим делать». Признание собственного «извращенчества» и безуспешная попытка вступить в половую связь с «сияющим блондином» вписываются в ту же картину страха перед «содомским видом разврата» и осуждения гомосексуалов, в том числе и себя самого.

Реализация гомосексуальной активности сопровождалась усиленными поисками доказательств собственной сексуальной привлекательности. К месту и не к месту Томми заявляет, что у него стройная фигура пловца, что он обладает особой вибрацией, сила которой поначалу даже способна напугать его избранников. Малейшее сомнение в этом вызывает у Тома чувство возмущения. Так однажды вечером он «…зашёл в бар и уставился на привлекательного и молодого моряка, а он в конце концов не вынес такого внимания. Он поставил свою кружку, подошёл ко мне, пошатываясь, и сказал: „Сегодня я готов трахнуть и змею“.

Я горд тем, что велел ему отправляться на охоту за змеями…».

Главный предмет гордости, упоминаемый на каждом шагу Томми, это, конечно же, его половая неутомимость, бесконечное множество любовников, которыми он овладел, способность продолжать близость после эякуляции, доводя количество эксцессов до магической цифры семь. «Мне под шестьдесят, но я ещё способен влюбляться и во время репетиций я сошёл с ума от Мэддена», – хвастливо заявляет Теннесси Уильямс в своих мемуарах.

Правда, иногда упоение сексом сменяется грустными нотками. Теннесси встретил давнего друга-поэта. «Он уже знает, что я стал гомосеком, – подумал Том, – и разговор получился кратким и смущённым – к сожалению».

Странная агрессивность Тома и его «голубых друзей» порой обрушивается на геев, явно не заслуживающих столь резкого унижения или даже оскорбления. Так, Трумэн Капоте, известный писатель, однажды отшил любвеобильного епископа, подсевшего за их с Томом столик. «Он начал пристально рассматривать массивное епископское кольцо.

– Вы знаете, – нежнейшим голосом медленно произнёс он, – мне всегда хотелось иметь епископское кольцо.

Епископ снисходительно хрюкнул.

– Епископское кольцо может носить только епископ.

– А я не знал, – отпарировал Трумэн, – мне всегда казалось, что я смогу найти такое в ломбарде, заложенное каким-нибудь лишённым сана епископом.

Он растянул это «лишённым сана епископом» таким образом, чтобы не оставалось никакого сомнения, кого он подразумевает».

Святой отец немедленно удалился, несолоно хлебавши.

Гораздо более злую выходку отчебучил великий музыкант Леонард Бернстайн. Их с Уильямсом пригласили к себе два богатых гея-проститута. «Бернстайн, – пишет Теннесси,– повёл себя с ними очень жёстко и меня ошеломил способ, которым он оскорбил их.

– Когда придёт революция, вас поставят к стенке и расстреляют».

Правда, это были революционные времена Че Гевары. Может быть, странный выпад вовсе и не был проявлением интернализованной гомофобии Бернстайна? Да и сам Теннесси, меняющий любовников по графику: день он любит итальянского юношу Рафаэлло, живущего в его номере гостиницы, а назавтра занимается «круизингом», «снимая» с друзьями «свежатинку». Разумеется, подобное поведение отнюдь не соответствует проповедям Теннесси о постоянстве в любви, но так ли уж всё это вписывается в рамки интернализованной гомофобии?

Сравним любовные проблемы американского драматурга с приключениями Дмитрия Лычёва (цитирую мой собственный анализ армейских мемуаров автора «(Интро)миссии»).

Напомню, что в основе половой неуёмности Димы лежат хорошо известные невротические механизмы. Каждое новое удачное совращение служит подтверждением его сексуальной привлекательности, недюжинного ума, умения манипулировать людьми. Временами Дима заявляет, что без памяти влюблён в кого-то из парней. Так, например, случилось, когда он встретил Костю, своего нового соседа по госпиталю. Поначалу этот новый любовник расценивается Лычёвым как былинный герой, оснащённый мечом-кладенцом (так восхищённо расценивает Дима габариты его полового члена). Чуть позднее он и вовсе возводится в ранг Бога: «Мой бог купается в реке. Я уже люблю его» . И вдруг наступает неожиданное охлаждение: «И я его не люблю».

Чем же объясняются эти психологические кульбиты? Отчасти тем, что по ходу совращения выявилась гомосексуальность Кости. В соответствии со здравым смыслом, Лычёву надо бы обрадоваться такому открытию. Ещё бы, красавец и богатырь, чьи мужские повадки и спортивность так отличают его от презираемых Димой «педовок», оказался «своим» , способным понять и разделить желания и вкусы гомосексуала! Можно ли ждать от судьбы подарка щедрее?

Между тем, Дима отреагировал на преображение Кости невротическим (истерическим) раздвоением сознания. Поначалу он старается не замечать самых очевидных фактов. Половое возбуждение Кости, вызванное рассуждениями Димы об их сексе втроём с братом аптекарши, Лычёв расценивает почему-то как реакцию «изголодавшегося» гетеросексуала. Совершенную самоотдачу Кости в его первой в жизни половой близости с мужчиной (немыслимую для «натурала»), он объясняет лишь необычайным талантом юноши. Это верно, Костя талантлив и к тому же наделён сильной половой конституцией. Но главное другое: он наконец-то реализовал свои давние мечты.

Лычёва же охлаждает его собственная активная роль в половой близости с любовником. Признания юноши в любви он воспринимает критически: «Врёшь, дурашка, это не любовь. <…> Просто хочется парню, и всё тут. Прекрасно знаю, отдайся ему завтра аптекарша, и он думать обо мне забудет».

Лукавит Дима. Он давно смекнул, что она не отдалась Косте только потому, что тот и не просил её об этом. Секс с аптекаршей не соответствует характеру его половой ориентации. Частью своего раздвоенного восприятия Лычёв отдаёт себе в этом ясный отчёт. С садистским наслаждением измываясь над любовником, он уличает его в гомосексуальности. «Мучается!» – злорадно замечает он, выбалтывая при этом своё полное понимание происходящего. Сам-то он уже давно во всём разобрался. Ведь Алексей (один из прежних любовников Димы, настоящий гетеросексуал) нисколько не переживал бы на месте Кости. Вступив в половой акт даже в пассивной роли (из любопытства и в силу своего авантюрного характера), он пропустил бы разоблачения Димы мимо ушей. Слишком уж уверен он в собственной гетеросексуальной природе. Костя же с детства привык осуждать свои гомосексуальные фантазии; потому-то он и удручён фактом, что его худшие опасения в отношении самого себя оправдались.

Впрочем, скоро Дима замечает, что Костя не только смирился с тем, «чтоон педик, но и начинает этим гордится». И тут же, словно не замечая нелогичности подобного перехода, он снова сулит ему счастливую гетеросексуальную судьбу: «Ты женишься и станешь самым счастливым человеком на свете!»

Также раздвоено воспринимает Дима и свою собственную роль в любовной связи. Он донельзя гордится Костиной сексуальной неутомимостью (преувеличивая её в силу собственной истерической природы). Чтобы подчеркнуть чрезмерную сексуальность своих партнёров, превосходящую даже его незаурядную выносливость, Дима изобрёл удачный термин «эффект клизмы». Готов подарить автору «(Интро)миссии» ещё один символ сексуального могущества, придуманный одной моей пациенткой. Она обличала своего мужа в том, что тот гомосексуал. Я сомневался в этом.