Космический сводник

Обсуждение важной темы предварим шуткой. Станислав Лем, замечательный польский писатель, приводит примеры безудержных литературных фантазий на темы секса в космосе. Так, в романе дамы-фантастки Ноэми Митчинсон, две землянки, попавшие на Марс, обсуждают особенности общения марсиан:

« – Ой, что это они делают?

– Разговаривают, – ответила я. – Ну да, половыми органами.

И принялась объяснять, что обнажённые и подвижные половые члены невероятно чувствительны и способны передавать и воспринимать тончайшие оттенки мысли. Я и сама прибегала к их помощи, когда нужно было выразить какие-то особо тонкие нюансы.

– Знаешь, поначалу наши обычаи страшно шокировали марсиан. Они всё не могли смириться с тем, что мы закрываем то, что должно быть всё время открыто, и решили, что у нас действует какое-то особо гнусное табу на общение. Марсиане же не хотят, чтобы участки тела с самой высокой тактильной чувствительностью были закрыты. Это мешает коммуникации».

С дамами-землянками марсианские собеседники изысканно учтивы. «Надеюсь, – произносит в конце каждого разговора один из них, – я нечаянно не оплодотворил одну из ваших яйцеклеток?!»

Шутки шутками, но когда к теме космического секса обратился сам Станислав Лем, он написал замечательный роман «Солярис», волнующий воображение уже третьего поколения читателей и породивший две экранизации, Андрея Тарковского и Стивена Содерберга.

Правда, дело не обошлось без обид на русского режиссёра. Лем не принял и не оценил его интерпретации своей книги. Фильм получил международное признание и «Большой специальный приз жюри» Каннского кинофестиваля, но это так и не примирило писателя с Тарковским. Много лет спустя после смерти режиссёра Лем рассказывал в своём интервью: «Я просидел шесть недель в Москве, пока мы спорили о том, как делать фильм, потом я обозвал его дураком и уехал домой.

– А в чём было дело? – спросил журналист «Московских новостей», бравший интервью у писателя.

– В том, что Тарковский в фильме хотел показать, что космос очень противен и неприятен, а вот на Земле – прекрасно. Но я-то писал и думал совсем наоборот».

Актриса Наталья Бондарчук, сыгравшая в фильме роль главной героини, объяснила разлад писателя с режиссёром более правдоподобно:

«Роман Станислава Лема и фильм Андрея Тарковского разнятся в главном: Лем создал произведение о возможном контакте с космическим разумом, а Тарковский сделал фильм о Земле, о земном. В конструкции его „будущего“ основными проблемами незыблемо остаются проблемы Совести, вечная оплата грехов человеческих, которые, материализуясь, предстают перед героями«Соляриса»».

Впрочем, и эти размышления актрисы не совсем логичны: относить каждое из произведений лишь к одной из двух сторон, космической или земной, вступивших в весьма нетрадиционную связь, по меньшей мере, несправедливо.

Разумеется, конфликт мастеров интересен не в силу своей скандальности. Гораздо важнее, что, сопоставив два взгляда на один и тот же сюжет, можно полнее понять суть обоих произведений.

Напомню содержание фильма Тарковского. События происходят в далёком будущем, когда человечество освоило полёты к звёздам. Оказалось, что одна из планет в чужой галактике покрыта океаном, состоящим из протоплазмы и представляющим собой гигантский мозг.

Долгожданный контакт с космическим разумом, казалось бы, должен был вот-вот осуществиться; на планете была оборудована научная станция, рассчитанная на сотню учёных. Увы, прошло около ста лет, а Океан не замечал людей. Земляне были обескуражены. Число обитателей станции сократилось до трёх. Чтобы окончательно решить её дальнейшую судьбу, на Солярис был командирован психолог Крис Кельвин.

Прибыв на планету, он столкнулся с загадочными явлениями. Гибарян, один из учёных, работавших на станции, покончил с собой. Крис был знаком с ним ещё на Земле. В комнате покойного хранилась видеозапись, сделанная им перед самоубийством и обращённая к Кельвину. Просматривая её, психолог обнаружил рядом со своим другом 11–12-летнюю девочку, присутствие которой на станции было абсолютно невозможным. Потом он увидел её, спокойно разгуливающей по коридору.

Оба оставшихся в живых учёных ведут себя более чем странно. По временам они запираются, прячась друг от друга, причём Кельвину удалось подсмотреть в комнате одного из них, Сарториуса, странного карлика, то ли ребёнка, то ли взрослого. В комнате Снаута Крис краем глаза видит затылок лежащего мужчины, причём кинокамера фиксирует крупным планом ухо гостя из космоса.

Когда же психолог, предварительно забаррикадировав изнутри дверь отведенной ему комнаты, улёгся спать, то, проснувшись, обнаружил рядом с собой свою покойную жену Хари, покончившую с собой десять лет тому назад.

Крис обманом заманил Хари-2 в ракету и запустил её на космическую орбиту вокруг Соляриса. Тут-то Снаут, один из старожилов станции, объясняет ему суть происходящего. Оказалось, что Океан, прозондировав мозг обитателей станции во время сна, нашёл некие изолированные островки памяти, составляющие суть половых желаний каждого. По ним изготовлялись биороботы, материализующиеся по утрам рядом с тем, кто послужил для них матрицей. Копии почти во всём походили на оригиналы, но были и существенные отличия: способность к мгновенной регенерации и, следовательно, абсолютная неуязвимость; полная нечувствительность к ядам и к действию снотворных; неумение спать и отсутствие необходимости во сне; настоятельная потребность постоянно находиться рядом со своим «хозяином», ни на минуту не оставляя его. В противном случае «гость» испытывал тревогу, переходящую в панический ужас: такой уж была программа, заложенная в биороботов.

Океан, наконец-то заметивший людей, оказался идеальным сводником. Он поставлял землянам любовниц или любовников, максимально соответствующих их индивидуальным сексуальным предпочтениям. И тут случилось парадоксальное: каждый, кто получил столь роскошный подарок, вовсе не обрадовался своему приобретению. Все прятали своих «гостей» друг от друга и, улучив момент, отправляли их в космос. Это не помогало, так как утром точная копия «гостя», как ни в чём не бывало, заново ждала каждого из них. Драматизм происходящего заключался в том, что биороботы сделали явными девиации землян, хотя те всегда искренне считали себя вполне нормальными людьми.

« – Нормальный человек… Что это такое – нормальный человек? – рассуждает Снаут. – Тот, кто никогда не сделал ничего мерзкого. Но наверняка ли он об этом не думал? У кого не было когда-нибудь такого сна? Бреда? Подумай о фетишисте, который влюбился, ну, скажем, в грязный лоскут; который, рискуя шкурой, добывает мольбами и угрозами этот свой драгоценный омерзительный лоскут… Это, должно быть, забавно, а? Который одновременно стыдится предмета своего вожделения и сходит по нему с ума, и готов отдать за него жизнь, поднявшись, быть может, до чувств Ромео к Джульетте. Ну, а теперь вообрази себе, что неожиданно, среди бела дня, в окружении других людей встречаешь это, воплощённое в плоть и кровь, прикованное к тебе, неистребимое…».

После рассказа Снаута становятся понятными мотивы самоубийства Гибаряна. Судя по ожившему образу его тайного сексуального желания, он всегда был неуверен в себе, в своей потенции, мужественности. «Несмотря на мужественную наружность, я ужасно робок», – признаётся его собрат по педофилии в знаменитом романе Владимира Набокова «Лолита». Потому-то с взрослыми женщинами Гибарян всегда чувствовал себя неуютно, испытывая подлинный душевный комфорт лишь рядом с неполовозрелой девочкой. Мало того, выходя за узкие рамки сексуальной сферы, неуверенность в собственных силах отравляла его существование в быту, в контактах с другими людьми.

В подобной ситуации вступает в силу особый механизм психологической защиты – гиперкомпенсация. Вопреки собственной слабости и неуверенности в себе, Гибарян стал «космическим волком», зримым воплощением мужества. Он и в постели, наверное, играет роль «крутого» любовника. Но всё это лишь видимость; по-настоящему полюбить женщину он не способен. Тут они с набоковским Гумбертом похожи друг на друга как близнецы. В остальном же их девиации существенно различаются.

Герой «Лолиты» обречён на пристрастие к девочкам-подросткам в силу врождённых особенностей своей нервной системы. Именно они сделали Гумберта способным на импринтинг – «запечатление» (от английского imprint – отпечатывать, запечатлевать). Так называют особую избирательность к внешним стимулам, которая возникает в критические периоды обучения животного или человека. В детстве Гумберт испытал безумную страсть к двенадцатилетней девочке, что и сформировало его сексуальные предпочтения на всю оставшуюся жизнь. Застыв в своей половой доминанте, герой Набокова прекрасно осознаёт собственную сексуальную нестандартность и, по мере возможности, удовлетворяет её всеми доступными ему средствами и любыми способами. Заполучив в своё распоряжение Лолиту, он растлил девочку, разбил её жизнь (как признаётся сам), а заодно и свою собственную. Ведь, в сущности, Гумберт, с его блестящей образованностью, изысканными манерами, безупречным французским, артистичной внешностью и тонкой нервной организацией, в свои 37 лет всё ещё оставался безответственным угловатым подростком.

В отличие от него, Гибарян никогда не решился бы не только реализовать свою педофилию, но даже подумать об этом. Самый выбор героической профессии, сделанный им, отчасти объясняется его стремлением обезопасить себя от любых соблазнов: в космосе неполовозрелых девочек нет.

На станции Солярис скрытое стало явным. Впервые Гибаряну пришлось признать для себя тот факт, что в основе его научных и космических достижений лежат слабость, сомнения в собственных мужских достоинствах, вечный самообман. Оказалось, что стремление к инопланетному контакту тоже зиждется всё на той же слабости и неуверенности в себе. Об этом говорит Снаут:

« – Мы отправляемся в космос, приготовленные ко всему, то есть к одиночеству, борьбе, страданиям и смерти. Из скромности мы не говорим об этом вслух, но думаем про себя, что мы великолепны. А на самом деле нам нужно зеркало. Мы хотим найти собственный идеализированный образ. Между тем по ту сторону есть что-то, чего мы не принимаем, от чего защищаемся. Мы принесли с Земли не только дистиллят добродетели, не только героический монумент Человека! Прилетели сюда такими, какие мы в действительности, и когда другая сторона показывает нам эту действительность – ту её часть, которую мы замалчиваем, – не можем с этим примириться. Мы добились этого контакта. Увеличенная, как под микроскопом, наша собственная чудовищная безобразность. Наше шутовство и позор!»

Снаут и Гибарян считают, что все достижения человечества, его этика, культура, наука выросли из чувства неполноценности, свойственной людям; ведь зеркало, льстящее глядящемуся в него, нужно лишь тому, кто нуждается в самообмане и в утешении. Отсюда чувство стыда перед Океаном, стоившее жизни Гибаряну и мучающее Снаута.

Но Снаут оказался не слишком последовательным в своём самоуничижении. Учёный решил оправдаться перед космическим разумом, уговаривая Криса послать Океану наложенную на пучок рентгеновского излучения энцефалограмму, то есть адресовать ему мысли бодрствующего, а не спящего мозга. Кельвин усомнился в том, что такая «рентгеновская проповедь о величии человека» уместна, особенно если она исходит от него, Криса. Он не без оснований винит себя в смерти жены, рассказывая об этом в следующих словах:

« – Мы поссорились. Собственно… Я ей сказал, как говорят со зла… Забрал вещи и ушёл. Она дала мне понять… не сказала прямо… но если с кем-нибудь прожил годы, то это и не нужно… Я был уверен, что это только слова… что она испугается и не сделает этого… так ей и сказал. На другой день я вспомнил, что оставил в шкафу яды. Она знала о них. Они были мне нужны, я принёс их из лаборатории и объяснил ей тогда, как они действуют. Я испугался и хотел пойти к ней, но потом подумал, что это будет выглядеть так, будто я принял её слова всерьёз, и … оставил всё как было. На третий день я всё-таки пошёл, это не давало мне покоя. Но… когда я пришёл, она была уже мёртвой».

Ни один суд присяжных не обвинил бы Криса Кельвина в убийстве. Поэты, когда речь идёт о садомазохизме, прозорливее:

(Оскар Уайльд)

Появление в доме ядов, инструктаж Хари по их применению, ссора, уход из дому вопреки угрозе жены покончить с собой – всё это складывается в цепочку отнюдь не случайных событий. Самоубийство Хари было спровоцировано Крисом: подсознательно он желал её мучений и смерти.

О том, что дело обстоит именно так, свидетельствует поведение Хари-3. Даже несмышлёный гость Сарториуса знает, как выйти из его комнаты. Не то Хари – ей, случайно оказавшейся однажды в разных помещениях с Крисом и потому впавшей в панику, надо открыть дверь вовнутрь. Но она с нечеловеческой силой (а сила у этого порождения Океана гигантская!) толкает её наружу, сгибая и ломая сталь. Окровавленная, с разорванными кожей и мышцами, Хари вываливается сквозь образовавшуюся дыру к ногам Криса. Ещё ужаснее сцена её самоубийства с помощью жидкого кислорода (правда, она сопровождается сладострастными позами и судорогами полураздетой мученицы!). Наталья Бондарчук рассказывает, как Тарковский инструктировал её перед съёмкой:

« – Понимаешь, что такое выпить жидкий кислород? У неё даже нутра нет – всё сожжено…

Целую неделю после съёмки у меня болело горло, и я еле выговаривала слова, настолько сильно было психическое влияние этой сцены».

Хари-3 не просто калечит себя и умирает; каждый раз она воскресает: её тело тут же регенерируется. Бесценная партнёрша для садиста! Оказывается, что девиация Криса, увы, гораздо более тяжка, чем латентная (скрытая) педофилия Гибаряна или гомосексуальность Сарториуса. И всё же он согласился участвовать в затее Снаута.

О том, удался ли план умиротворения Океана, выясняется в финале кинофильма. Вначале мы видим Кельвина, идущего с собакой к отчему дому. Его глазами мы смотрим через окно на отца, находящегося в доме, а затем вышедшего навстречу Крису. Далее следует сцена, повторяющая сюжет картины Рембрандта «Возвращение блудного сына».

Всё это поначалу вызывает оторопь у зрителя, который знает, что такое попросту невозможно: в соответствии с теорией относительности, космонавт, вернувшийся из чужой галактики, не может застать отца живым. Странной кажется сцена, когда на отца, находящегося в комнате, льётся то ли вода, то ли кипяток, на что старик не обращает никакого внимания. Наконец, коленопреклонённая поза Криса, обнимающего ноги отца, слишком уж театральна; то, что хорошо в живописи или на сцене, неуместно в фильме. Но постепенно всё становится на своё место: камера отходит, и с высоты птичьего полёта мы видим уменьшающихся в размерах отца, Криса, собаку, дом, островок. Наконец, остаётся лишь бескрайний Океан. Оказывается, всё это – и дом, и собака, и Крис, и его отец – создано Океаном. Крис получил возможность наблюдать за поведением своего двойника, каким, по мнению космического супермозга, оно было бы, вернись Кельвин на Землю. Контакт с инопланетным разумом осуществился во славу человечества: Океан не только простил землянам их девиации, но и выразил это в духе библейской морали в образах, близких к живописи Рембрандта. В этом суть фильма.

Тарковский почти не отклоняется от сюжета повествования; он очень бережно сохраняет диалоги Лема. Внесённые режиссёром изменения, даже самые существенные, отнюдь не противоречат смыслу роману; напротив, они делают его более логичным и точно аргументированным. Скажем, по Лему, «гость» Гибаряна – некая громадная экзотическая негритянка, одетая лишь в соломенную юбку. Как объект детских или подростковых эротических фантазий такой образ вполне уместен. Но можно ли объяснить самоубийство учёного появлением подобного биоробота? На взгляд сексолога, конечно же, нет, даже если бы образ туземки стал фетишем и лёг в основу соответствующей девиации Гибаряна. Любая материализация детских сексуальных фантазий была бы с восторгом встречена учёным как научный факт установления контакта землян с Океаном. Тарковский логичнее Лема: педофилия – явный грех, заслуживающий гораздо большего осуждения, чем привязанность к фетишу. Только в этом случае оправданны слова Гибаряна, обращённые к Крису и записанные на видеокассету в момент самоубийства учёного: «Я сам себе судья. Это не сумасшествие. Речь идёт о совести».

«Гость» Сарториуса в фильме тоже изменён, но это сделано по рецепту самого Лема. В романе он – мальчик в широкополой соломенной шляпе, топающий босыми ножками и по временам заходящийся детским смехом. В то же время, в одном из эпизодов романа Крису Кельвину при мысли о «госте» Сарториуса почему-то на ум приходит смутное представление о каком-то карлике. Что ж, Тарковский подчёркнуто покорно превращает этого биоробота в некий странный гибрид – карлика со взрослым лицом и детским тельцем.

На то, кто приходит к Снауту, в книге нет и намёка. Известно лишь, что его «гость» обладает высоким интеллектом: при заочном коллективном обсуждении природы биороботов менее всего сдержан Сарториус; Крис Кельвин, вынужденный считаться с присутствием возле него Хари-3, намного старательнее в выборе выражений; самый же осторожный из всех – Снаут. Именно он больше остальных опасается, что его «гость» способен понять, о чём идёт речь в беседе учёных. Уместно напомнить, что тот же Снаут – единственный из всех землян, кто не отрицает эротического наслаждения, подаренного ему его «гостем». Отправив своего очередного посетителя в космос («разведясь с ним», чтобы получить возможность личного общения с обитателями станции), он признаётся Крису: «Со вчерашнего дня я прожил пару лет. Пару неплохих лет, Кельвин. А ты?». И он же больше, чем кто-либо из обитателей станции (разумеется, исключая покойного Гибаряна) мучится из-за своей девиации.

Тарковский материализовал любовника Снаута. Как уже говорилось, проследив за взглядом Криса, мы видим мужской затылок и ухо, почему-то снятое очень крупным планом.

Сарториус, тщательно скрывающий своего уродца от чужих глаз, нашёл эффективный способ психологической защиты: он подчёркнуто рассматривает «гостя» в качестве объекта научных исследований, ставя на нём жестокие эксперименты, доходящие до степени садизма. Недаром Хари-3, биоробот, упрекает учёного в бесчеловечности!

Акцентируя внимание зрителей на садистских чертах Кельвина и Сарториуса, Тарковский наделяет своих героев девиацией, которая логически вытекает из романа, но в нём самом отсутствует. Собственно, вся вторая часть книги Лема – мелодрама, не слишком-то убедительная для читателя. Её главный стержень – несчастная любовь Криса к Хари-3.