Как это ни странно, заключил статистик, Роудбуш страдает из-за собственной доброй репутации. Многие годы народ считал его искренним и надежным человеком, пусть не самым ловким в мире политиком, но всегда правдивым и заслуживающим доверия. А сейчас дело Грира запятнало этот образ. Люди считают, что Роудбуш кого-то прикрывает, прячет от них нечто очень важное. Они чувствуют себя оскорбленными, словно уличили во лжи отца, который пытается обмануть родных детей ради собственной выгоды. Специалист по общественному мнению упрекал президента в том, что он потратил столько времени, создавая свою безупречную репутацию, вместо того чтобы грешить, как все люди.
      Дэнни Каваног нервно откашлялся. Пальцы его, похожие на птичьи лапки, забарабанили по ручкам кресла. Дэнни начал, словно размышляя вслух:
      — Насколько я понимаю, господин президент, мы на грани кризиса…
      Но тут послышался стук в дверь, и появилась Грейс Лаллей.
      — Я думаю, вы сразу захотите с этим познакомиться, — сказала она, виновато улыбаясь, — единственная улыбка в кругу наших похоронных лиц.
      Роудбуш взял желтый листок копии телетайпа и быстро просмотрел его, пока Грейс выходила из комнаты. Лицо его было бесстрастно, что означало — новости скверные.
      — Можете прочесть это вслух, Джин, — сказал он мне.
      Я взял листок и зачитал:

      «ЮПИ—131 (Грир)
      Сан-Луис, Стивен Б.Грир, таинственно исчезнувший друг президента Роудбуша, в течение года до этого, очевидно, встречался в одной вашингтонской квартире с неким университетским профессором. Об этом сообщается сегодня в статье сан-луисской «Пост-Диспетч» (авторские права сохраняются за газетой).
      В статье говорится, что профессор, личность которого не установлена, и есть тот самый «доктор X», о котором упомянул в начале месяца Хиллари Калп, председатель уолкоттского комитета в Кентукки. С тех пор Калп еще дважды говорил о «докторе X» в своих речах.
      «Пост-Диспетч» сообщает, что встречи Грира и «доктора X» происходили в среднем раз в неделю по вечерам в доме Уилмарт на Р-стрит в северо-западном пригороде Вашингтона. По сведениям газеты, профессор снимал там квартиру под именем Дэвида Клингмана, представителя компании «Кроун Артс». Адрес: Балтимор, Чарлз-стрит, дом 938. Статья указывает, что в Балтиморе нет такой компании и нет такого дома на Чарлз-стрит.
      Настоящее имя профессора, продолжает «Пост-Диспетч», пока не уточнено, несмотря на все усилия. Известно только, что это сорокатрехлетний холостяк и что он отправился в автомобильное путешествие на запад США или в Канаду».

 
 
      Наступило гнетущее молчание. Все были потрясены, кроме меня: потому что Мигель Лумис рассказал мне о своем посещении дома на Р-стрит и о тщетных звонках Любину в Балтимор. Они смотрели на Роудбуша, ожидая, что сейчас чудесным образом все объяснится. Молчание становилось невыносимым.
      — ФБР подтверждает это, господин президент? — спросил наконец Каваног.
      Роудбуш думал, сжав губы.
      — Мне очень жаль, Дэнни, но я не могу ответить, — сказал он. И, помолчав, добавил: — Я говорил с самого начала, что это чисто личное дело, которое касается главным образом Стива и его семьи. Это не политическая проблема, и я не намерен ее обсуждать как таковую.
      — Но, господин президент, — запротестовал Дэнни, — это именно политическая проблема, и другой у нас сейчас нет. Она стала политической с той первой ночи пять недель назад. И тут уж ничего не поделаешь.
      — Возможно, — спокойно сказал Роудбуш, — но я не намерен подливать масла в огонь.
      Пораженный Каваног оглядел нас всех, словно вопрошая: что случилось с нашим мудрым президентом? Как мог опытный политик настолько оторваться от действительности?
      — Боюсь, вы не понимаете, о чем идет речь, господин президент, — сказал он, сам себе не веря. — Вы попали в скверную историю. Неужели вам не ясно?
      — Возможно, дела мои не блестящи, — сухо ответил Роудбуш.
      — Да мы говорим вовсе не о потере скольких-то процентов голосов! — взмолился Каваног. — Мы говорим о возможном поражении, господин президент. Если вы не примете срочных мер, Уолкотт победит на выборах.
      — А вот в это я не верю, — сказал Роудбуш.
      По мере того как Каваног повышал голос, он говорил все тише.
      — Но это святая истина! — настаивал Дэнни. — Еще один такой месяц, и нас разнесут в пух и в прах.
      — Полно, полно, Дэнни! Вы просто стараетесь меня напугать, чтобы я сделал то, что вам хочется.
      — Да, стараюсь, черт побери! — рявкнул Каваног.
      От него только что не валил пар, как от перегретого котла.
      Роудбуш сложил руки на животе и улыбнулся.
      — Чего же именно вы от меня хотите, Дэнни?
      — Я хочу, чтобы вы выступили по телевидению, — ответил Каваног, — и объяснили стране все про Стивена Грира. Расскажите им то, что вы знаете об этом деле.
      — Даже если я не знаю ничего определенного?
      — Определенность не обязательна, — сказал Каваног. — Просто поговорите с людьми откровенно, будьте искренним, как вы умеете, будьте тем самым президентом Роудбушем, которого знают и любят.
      Роудбуш задумался на мгновение.
      — Нет, Дэнни, этого я не могу сделать.
      — Почему это, сэр? — Каваног не собирался отступать. Я был удивлен: никогда еще он так не наседал на президента.
      — Потому что, — медленно ответил Роудбуш, — многое все еще неясно. Если мы откроем половину правды — а на большее мы пока не способны, — мы можем страшно повредить Стиву.
      — Стив не кандидат, — огрызнулся Дэнни. — Он… он просто призрак!
      — Ничего не могу поделать, Дэнни.
      — В таком случае отныне я ни за что не отвечаю, — сказал Каваног. — Я могу вынести многое на своих плечах, но только не призрака.
      — Призраки ничего не весят, Дэнни, — попытался отшутиться президент.
      — Этот весит целую тонну!
      — Господин президент, — вмешался стареющий молодежный лидер, — если вы не хотите пока ничего говорить стране, может быть, вы введете в курс дела хоть нас — для общей ориентировки?
      Роудбуш покачал головой.
      — Расследование еще продолжается. Не думаю, чтобы обмен предположениями на этой стадии был кому-нибудь из нас полезен.
      На всех лицах застыло оскорбленное выражение. Эти люди были столпами избирательной кампании. Они не щадили себя ради этого человека, и вот теперь он грубо отказывает им в доверии. Он заткнул им рот, захлопнул перед ними дверь.
      Совещание продолжалось еще несколько минут. Было решено, что Каваног и еще двое отправятся с Роудбушем в Омаху, где ему предстояло на следующей неделе выступить перед фермерами. Распорядитель финансов и молодежный лидер расплывчато пообещали приложить все усилия. Затем вся группа потянулась из комнаты, и прощальные рукопожатия Роудбуша вряд ли воодушевили капитанов его избирательной кампании.
      Я задержался, хотя президент об этом не просил. Он даже удивился, заметив, что я все еще стою перед его столом.
      — Что-нибудь случилось, Джин?
      — Да, сэр. — Для меня это был самый трудный момент за все годы работы в Белом доме. — Я ухожу из вашего пресс-центра, господин президент.
      Он нахмурился, затем взглянул на меня недоуменно, как человек, который не верит своим ушам.
      Я торопливо заговорил. Речь моя был не слишком логична, но одна мысль прошивала ее красной нитью: он может, если угодно, дурачить публику, но не имеет права так поступать с друзьями, которые несут на себе всю тяжесть его избирательной кампании, а особенно со мной.
      — Может быть, это не очень принципиальный мотив, господин президент, — сказал я в заключение, — но я только так это понимаю.
      — Пожалуйста, присядьте, Джин, прошу вас, — сказал он отеческим тоном.
      Я сел. Он покинул свое вращающееся кресло, обошел стол и присел на край, на свое любимое место возле золотого ослика. Одна нога его раскачивалась в воздухе.
      — Что именно вы хотели бы знать, Джин?
      — Все, что вы узнали от ФБР, господин президент, — ответил я. — Я заслужил ваше доверие, сэр. Думаю, что и другие тоже, но сейчас я говорю о себе. В эту кампанию мне доставалось, как никому. Вы поставили меня в такое невыносимое положение перед прессой, что я… — Тут я полоснул себя ребром ладони по горлу. — Короче, с меня этого вот как достаточно, господин президент.
      Он улыбнулся.
      — Вы считаете, что я могу скрывать факты от народа, но не от вас, не так ли?
      — Совершенно верно. — Я собирался высказать ему все, что думаю о Любине и Грире, но почему-то сейчас мне было трудно об этом заговорить. — Пока вы мне не доверяете, от меня здесь мало толку.
      — Если вы сейчас подадите в отставку, — сказал он, — вы нанесете огромный вред и мне, и всей нашей партии.
      — В этом я не уверен, — возразил я. — Это будет однодневной сенсацией, не более. Кроме того, я могу привести тысячу причин, — нервное истощение, язва, переутомление и тому подобное. Да и вообще, что бы со мной ни случилось, так больше продолжаться не может, господин президент.
      — Ирландская гордость?
      В другое время я бы взорвался, но теперь я чувствовал не гнев, а только горькую обиду. Больше всего мне хотелось поскорее с этим покончить.
      — Человеческая гордость, — сказал я. — Если вы этого не понимаете, господин президент, нам не о чем говорить.
      — Да, видимо, не о чем. — Он взглянул на меня как в былые дни, с симпатией и уважением. Затем вдруг наклонился вперед и крепко взял меня за плечо.
      — Джин, — сказал он, — я знаю, что вы думаете. Вы думаете, ФБР раскопало нечто порочащее Стива, и я пытаюсь это скрыть, потому что боюсь скандала, боюсь поражения на выборах.
      — Да, я так думаю, — сказал я. — Но не в этом дело, господин президент. Дело в том, что вы скрываете от меня факты, какие бы они ни были. А на всю эту историю мне, честно говоря, плевать!
      — Что-то не верится, — проговорил он с хитрой улыбкой. — Вы на себя клевещете, Джин.
      Я чуть не расхохотался. Ни моя девушка, ни мой босс не допускали и мысли, что у меня могут быть нормальные эгоистические побуждения. Как человеку понять себя, если даже самые близкие люди отказываются его понимать?
      Роудбуш склонился к календарю.
      — Сегодня двадцать девятое сентября, — сказал он. — Джин, вы можете дать мне еще десять дней?
      Я был ошеломлен. Мысль о компромиссе не приходила мне в голову.
      — Боюсь, что я вас не понимаю, — промямлил я.
      Он полистал календарь.
      — Десять дней, — сказал он. — Подождите до девятого октября. И тогда вы либо получите все донесения ФБР, либо уйдете и напишете целую страницу в «Нью-Йорк таймс», объясняя всем и каждому, почему вы ушли.
      — Не улавливаю вашей мысли, — сказал я. — Что такого я узнаю через десять дней, чего вы не можете мне сказать сейчас?
      — А между прочим, Джин, в общем-то вы правы. Я очень беспокоюсь за результаты выборов, гораздо больше, чем показал это на совещании. Но я надеюсь, — и донесения ФБР подтверждают мои надежды, — что нам все удастся уладить наилучшим образом через десять дней.
      — Но к тому времени вы уже можете оказаться битым кандидатом, несмотря ни на что, — возразил я. — Боюсь, вы не представляете, как быстро падают наши шансы.
      — Благодарю за «наши шансы», — сказал он с улыбкой. — Но, кажется, не это вас беспокоит. Вы хотите, чтобы я поверил в вас, а я с вами торгуюсь. Дайте мне эти десять дней. Джин, и я поверю.
      — Не знаю…
      — Я думаю, это будет разумно, — сказал он убеждающим тоном. — В конце концов, мы работаем вместе четыре с лишним года.
      — Я ведь не многого прошу, — пробормотал я, чувствуя, что сдаюсь. — Я только хочу, чтобы от меня не скрывали факты, хорошие или плохие.
      — А я говорю: вы будете полностью в курсе дела через десять дней, — сказал он. — Если не согласны, можете собрать все ваши секретные документы и отправить авиапочтой в Спрингфилд.
      Теперь он улыбался мне открытой, теплой улыбкой. Она была неотразима. Решимость моя растаяла.
      — Договорились? — спросил он, протягивая мне свою большую руку.
      Я машинально пожал ее.
      — Хорошо, господин президент.
      И вскоре я уже шел в полутрансе к своему кабинету, живое доказательство того, что даже решительному человеку трудно устоять перед обаянием Роудбуша.
      Джилл встала мне навстречу, уперев руки в боки.
      — Тебя что, загипнотизировали? — спросила она.
      — Вот именно, ты нашла нужное слово.
      Я дошел до своего кресла и свалился в него, словно меня толкнули.
      — Можно собирать вещи? — спросила она.
      Я покачал головой.
      — Мы остаемся.
      Затем рассказал ей обо всем: и о совещании, и о нашем разговоре с президентом.
      — Бэби, тебя купили за пряник, — сказала она. Длинные волосы обрамляли ее лицо, скорбное, укоризненное.
      — Нет, это просто компромисс, на десять дней.
      — Джин, — сказала она. — Ты непоследователен. Ты сказал, что уйдешь, но не ушел.
      — Не так это просто. Президент был совсем другой сегодня. Нельзя так просто взять и хлопнуть дверью, когда он… когда он тебя просит.
      — Ты не смог отстоять то, что считаешь правильным, — наставительно сказала она. — Тебе польстили, и ты попался на удочку.
      — А ты бы что сделала на моем месте?
      — Ушла. Я бы сказала ему, что не могу работать с человеком, который обманывает народ, — именно то, что думаешь ты.
      Ну вот, теперь меня обвиняют в отказе от принципов, которых у меня никогда не было. От ее женской логики можно было рехнуться!
      — Да, ты бы сказала, — усмехнулся я. — Тебе двадцать четыре года, но ты еще сама не знаешь, о чем говоришь, и ничего не смыслишь в политике.
      Несколько секунд она внимательно изучала меня, затем села за машинку и начала яростно барабанить по клавишам. Вскоре треск прекратился, она выдернула из машинки лист бумаги, быстро пересекла кабинет, вручила мне листок и вернулась за свой стол.
      Передо мной лежало следующее послание:

      «29.9. Вашингтон, Желтый дом.
      Дорогой сэр!
      Мне осточертело не только лицемерие этого заведения, но и атмосфера трусости и беспринципности, которые кое-ктопутает с преданностью.
      Я не люблю низкопоклонства.
      Я презираю самообман.
      Я рада, что мне двадцать четыре года и у меня еще есть принципы.
      Это заведение для выживших из ума.
      Посему уведомляю о моем увольнении со вторника 3 ноября, поскольку это день моей свадьбы. Я намереваюсь обвенчаться в часовне вашингтонского собора в 3 часа пополудни.
      Преданная вам Джилл Николс.
      P.S. Я выхожу замуж за типа по имени Юджин Каллиган в слабой надежде, что это сделает его решительным мужчиной, а меня — честной женщиной».

 
 
      Передо мной все поплыло. Мне казалось, этот миг наступит когда-нибудь, очень не скоро, в далеком будущем.
      — Как сказал Великий Человек, ты узнаешь ответ через десять дней, — сказал я.
      — У тебя все равно нет выбора, — возразила Джилл. — А мне не у кого спрашиваться.
      — Но твоя родня! — слабо запротестовал я. — Что подумает твоя мать, когда узнает, что ты выходишь замуж за престарелого циника, который играл в картишки, когда тебя еще не было на свете?
      — Наверное, возненавидит тебя до конца своих дней. Другой тещи ты не заслуживаешь. — Она собрала бумаги в стопку. — А теперь за дела, которые так близки твоему сердцу. Мои записи в порядке. Надо ответить на пять звонков. Кроме того, двести студентов из Американского университета собираются завтра пикетировать Белый дом. Они уже рисуют неприличные карикатуры на Стивена Грира. Пресса интересуется, что ты собираешься предпринять по этому поводу.
      — Ходить по улицам никому не возбраняется, — сказал я. У меня все еще кружилась голова от счастья. — Однако окружной закон запрещает выставлять в общественных местах непристойные изображения. Лучше посоветоваться со службой охраны. Вызови мне Дона Шихана.
      — Слушаюсь, сэр!
      Еще несколько минут я пребывал в обалделом состоянии и едва слышал нежный голос Джилл, говорившей по телефону:
      — Они говорят, Дон Шихан сейчас в Омахе, — сказала она мне погромче. — Готовится встретить президента.
      Мне пришло в голову, что этот Шихан недавно уже отлучался из Вашингтона. Странно, что начальник охраны Белого дома так часто сам занимается подготовительными операциями. Я чувствовал себя как на иголках. Мне срочно нужен был его совет. Эти хулиганские демонстрации сопливых школяров могли плохо кончиться.
      — Ладно, — сказал я. — Тогда дай того, кто его заменяет.
      Она соединила меня, с кем нужно. Несколько минут я обсуждал с заместителем Шихана, как мне выбраться с предстоящей в 4 часа пресс-конференции без тяжких телесных повреждений. С сопливыми мальчишками можно было разобраться и позже. Сейчас главное было — придумать, что говорить о статье в «Пост-Диспетч». Десять дней — до девятого октября — казались мне десятилетием!
      — Уже четыре часа, — предупредила меня Джилл строго деловитым тоном опытной секретарши. — Разрешите их пригласить?
      Но у двери она остановилась, держась за ручку.
      — Джи-и-н… разорви то письмо, ладно? Я хочу, чтобы ты сам сделал мне предложение, когда наконец решишься… Я просто со зла так сделала.
      — Не беспокойся. Без предложения ведь не женятся. Я все тебе скажу — через десять дней, — и сам, а не анонимно по телефону. — Все-таки не удержался от шпильки. — А пока давай посвятим дневные часы работе, ты не возражаешь?
      Она кивнула и, все еще держась за дверную ручку, внимательно и серьезно оглядела меня, словно я был ненадежным присяжным.
      — Хотела бы я знать, — сказала она, — что такое на самом деле любовь?
      Неужели пропасть между поколениями непреодолима?
      Она распахнула дверь, и толпа газетчиков с грохотом устремилась в кабинет.

13