25

Я мог с уверенностью сказать, чем она занята, и это меня радовало. Незнакомка перебирала копии своего резюме, чтобы по первому требованию не вытащить ненароком одно из худших, с опечаткой в слове «Нью-Гепмшир», хотя и такие она не выбрасывала, приберегала для собеседований в следующем здании – на случай, если в свободное время не успеет забежать в центр копирования документов, тем более что вторая предложенная работа ей все равно не нравилась. Мой кивок, обращенный к женщине, можно было бы счесть покровительственным, но я вкладывал в него дружеский смысл, поскольку сам когда-то парился в новеньком костюме в вестибюлях, держа наготове пачку резюме, пестревших опечатками.

26

Эскалаторы и вправду были безопасны – как я теперь понимаю, благодаря блистательному решению дополнить поверхность ступенек рубчиками, идеально входящими между зубцами металлической гребенки вверху и внизу эскалатора, поэтому случайные предметы вроде монеток или наконечников шнурков просто не могли попасть в щель между движущимися ступеньками и неподвижным полом. В тот день о рубчиках и желобках эскалатора я не задумывался, и, в сущности, тогда их назначение было для меня неясным – я полагал, что они придуманы для сцепления, или в чисто декоративных целях, или сделаны таковыми, чтобы напомнить нам, как красивы все рубчатые поверхности: брюхо кита полосатика, наверняка обладающее некими гидродинамическими или термическими свойствами; борозды, оставленные граблями на рыхлой почве или бороной в поле; единственная бороздка на льду от лезвия конька; рубчики на носках, позволяющие им растягиваться, и на вельвете, по которым можно водить шариковой ручкой; дорожки на грампластинках. В тот период, когда я катался на эскалаторах, не завязывая шнурки, зимой я бегал на коньках (между прочим, ступенька эскалатора похожа на ряд перевернутых коньков), описывал круги по замерзшему пруду, пристроившись к пожилым итальянцам-конькобежцам со сморщенными, как изюм, лицами, в свитерах с капюшонами; чехлы для коньков они носили за спиной и бегали длинным, плавным, размеренным ходом. Летом же я слушал пластинки: дважды в неделю поднимался на очень коротком эскалаторе на второй этаж торгового центра «Мидтаун-Плаза», и когда наверху ступеньки начинали втягивать подбородки, на уровне моих глаз появлялся обширный пол, ведущий мимо похожих на коробки металлодетекторов в устланные ковром владения «Мидтаун Рекордз». Там я рылся в альбомах шагающим движением пальцев; если попадалось несколько экземпляров одного альбома, получался примитивный мультик в стиле синематографа, в котором надутый исполнитель неподвижно сидел за пианино под желтой эмблемой «Дойче Граммофон»; часто из-за пустоты между целлофановыми обертками соседних альбомов последующий приходилось укладывать, опускать на несколько градусов, пока он не кренился сам.

В те дни я был ревностным сторонником симметрии и потому пытался сопоставить бороздки, связанные с этими двумя сезонными видами деятельности – бегом на коньках и прослушиванием пластинок. Если бы исследователи спустились в сильно увеличенную бороздку от конька, к примеру, в одну из оставленных мной на льду пруда Коббс-Хилл, теперь безвозвратно растаявшую, и замерли в этой бесконечной наклонной долине – бороды побелели от инея, лица изнурены двухчасовым спуском, рюкзаки набиты образцами, собранными для лабораторных исследований, а на них, как на маленьких моренах, еще сохранивших характерные параллельные отметины, следы других камней, которые протащил мимо ледник, видны бороздки только от моих коньков, – то увидели бы там и сям темные блики, гигантские пласты, сдвинутые за тысячелетие образования одной коньковой борозды, а рядом хрупкие наросты, свидетельство теории, за которую всегда ратовали ученые: лед скользит потому, что на мгновение расплавляется под острием конька, а затем, когда лезвие проезжает мимо, снова замерзает, образуя колючие, похожие на кусты кристаллы, что испаряются прямо на глазах и превращаются в беловатый туман. А темные блики при ближайшем рассмотрении оказались бы содранными частицами металла, следами износа коньков.

Если сделать негатив из снимка ущелья, созданного моим коньком, получится увеличенная дорожка пластинки – тихая и черная речная долина асфальтовых кругов, такая мягкая, что на ней можно оттиснуть веревочную подошву «Вибрам»: этот узор был отлит в исходной форме, получившейся благодаря движению пишущей головки по воску, словно записывающей условия сложного механического компромисса между различными независимыми колебаниями, которых требует стереофонический звук; круги настолько разветвленные и перепутанные, что лишь после длительной работы с приборами, измерения расстояний и подсчетов (на каждом шагу под ногами потрескивают статические разряды), можно уверенно отметить оранжевой аэрозольной краской «бас-кларнет» на пульсирующем виниловом желобе – так рабочие в защитных жилетах красят дорогу, чтобы на ней проявились линии разметки. На непривычно-бесшумную, не отзывающуюся эхом поверхность оседают частицы летучей пыли размером с булыжник, неудачливые споры в лохматой, похожей на кокосовую, оболочке, крупные обсидиановые клочья сигаретного дыма, и время от времени драгоценный алмазный валун, каким-то чудом сорванный с острия этой более мягкой поверхностью, скатывается по склону и плюхается в осадок предыдущих воспроизведений, но и его слушатели смахивают, как простую пыль. Это признак износа иглы проигрывателя.

Как и в случае с перетершимся шнурком, здесь меня заинтересовали принципы трибологии, детальные сведения о взаимодействии изнашивающейся поверхности с поверхностью, вызывающей износ. При катании на коньках: существуют ли разновидности конькового хода, от которых лезвие тупится сильнее, чем от всех прочих? Рывок с места, торможение боком? Может, в быстром затуплении моих коньков повинен слишком холодный лед, или поверхность, уже исчерченная бороздами других лезвий? Есть ли способ оценить пробег коньков по степени износа лезвий? При прослушивании пластинок: от чего изнашивается игла – от пыли и грязи на виниле или от волнообразной структуры виниловой музыки, и если от музыки, можно ли определить, какие тембры и частоты способствуют увеличению срока службы иглы?

Или же сильнее всего острие изнашивается еще до соприкосновения с пластинкой, когда его пробуют большим пальцем? Вполне вероятно. Когда моя сестра ставила какую-нибудь из самых старых семейных пластинок, вроде «Моей прекрасной леди», которым разрешалось покоиться на ковре, если их не слушали, и они поэтому были заметно волосаты, на игле оставался сизый пыльный колпак – вероятно, из того же материала, которым покрыт фильтр в сушилке или выстланы гнезда песчанок, и этот безжизненный урожай приходилось снимать мне. Мудрецы из лабораторий «Херш-Хоук» в унисон с брошюрой, приложенной к головке звукоснимателя «Шур», настойчиво уговаривали не чистить иглу при включенной стереосистеме: возникающие при этом «короткие одиночные импульсы» способны вызвать перегрузку в мощных и услужливых магнитах динамиков; однако идти на риск все-таки приходилось, потому что, насколько мне известно, определить, что игла чистая, можно лишь по треску кожного рисунка на большом пальце, каждая бороздка которого звучит на всю комнату даже от легчайшего прикосновения к игле: она воспроизводила уникальную музыку контурных бороздок так же, как впоследствии играла спиралевидную музыку уникального сеанса записи из жизни пианиста – а пушистый комок пыли, наследие «Моей прекрасной леди», спадал, открывая взгляду крохотный контакт – как ни странно, тупой, в форме резинового молоточка, каким ударяют по колену, проверяя рефлексы, похожий на зависшее в пространстве насекомое, готовый к новому «Дойче Граммофону». Альбом еще не распечатан, и раньше, чем с пластинкой, ты сталкивался с бороздкой другого рода: с беззвучной податливостью разрываемой целлофановой обертки, которую протыкал ногтем и стаскивал вниз, вдоль временного стыка (между двумя еще невидимыми сторонами картонного конверта, о которых ты знал заранее), помедлив, чтобы задуматься о редких свойствах оберточного материала – такого прочного и растяжимого до первого прорыва, а потом готового рваться почти без посторонней помощи; этим свойством блестяще воспользовались дизайнеры сигаретных пачек, пристроившие к целлофану маленький цветной язычок, с которого начинается разрыв, и ленточку из более плотного материала, под управлением которой с пакетика можно без труда снять верхушку. Пластинка извлекалась из конверта без единого прикосновения к играющей поверхности, благодаря опоре-треножнику: большой палец на краю, два других – на круглом ярлыке. Пока новенькую пластинку проносили по воздуху к проигрывателю, она успевала собрать на себя летучую пыль, поэтому для нее требовалось устройство очистки вроде того, каким пользовались мы; отдельный, похожий на звукосниматель, рычаг, вооруженный крошечной веерной щеточкой и красным цилиндрическим валиком для сбора крупного мусора. Этот чистящий рычаг катился по пластинке гораздо быстрее настоящего звукоснимателя, влекомый, вероятно, многочисленными остриями ворсинок (эту загадку я так и не разгадал), и заканчивал работу за пять минут до того, как умолкала музыка на одной стороне пластинки. Система чистки пластинок отчетливо напоминала желтые машины для подметания улиц, появившиеся в годы моего детства: разбрызгиватели спереди смачивали приближающийся мусор, чтобы круглые вращающиеся щетки могли смести его от бордюра туда, где творился незримый хаос, где гигантский щетинистый валик, прикрепленный к машине сзади, затягивал этот мусор в контейнер, встроенный в механизм. Если бы еще система чистки пластинок работала так же исправно, как эти уличные машины, за которыми оставалась чистая мокрая полоса асфальта, штриховая и фестончатая по краям и сплошная в середине, даже когда приходилось объезжать припаркованные у края тротуара машины, а потом снова подруливать к самому бордюру и с явным удовлетворением сметать с него затвердевшую грязь, листья и обесцвеченный сор! Но пластинкам не так повезло, и, видимо, чистящий антистатик, который полагалось брызгать на цилиндрический валик, оставлял маслянистые следы в дорожках, вычеркивал из воспроизводимого звука мельчайшие вспышки радости. Тем не менее мы пользовались им, увлажняли валик и ставили его на вращающуюся пластинку. А потом, не обращая внимания на докучливый механизм включения проигрывателя, который вечно переводил вертлявый звукосниматель выше того места, на которое его ставили, мы опирались одной рукой на основание проигрывателя (почти так, как я по привычке держался за теннисную туфлю, пока зашнуровывал ее) и большим пальцем легко и осторожно приподнимали крючок на чайкином крыле звукоснимателя. Противовесы, начищенные хромированные диски с резьбой, которые можно было установить в точном соответствии с необходимым весом в граммах (а каким противоречивым было само представление о «необходимом весе»! Кое-кто считал, что даже лишние два грамма постепенно испортят пластинку; но с другой стороны, строгие авторы рубрик в «Стерео Ревью» утверждали, что при недостаточной нагрузке звукосниматель будет скользить над звуковыми дорожками, или подпрыгивать, как лыжник на буграх трассы, а затем снова плюхаться на пластинку, нанося ей ущерб), действовали так, что звукосниматель вздрагивал от легчайшего прикосновения большого пальца, точно под кожухом от пыли таилось особое, лунное притяжение. Головку звукоснимателя ставили на гладкий наружный край вращающейся пластинки; от деформации поверхность поднималась и опадала, зачастую с сердечным ритмом «тум-тум, тум-тум», и эта движущаяся, пластичная поверхность наконец входила в контакт с иглой, так что та подскакивала на волнообразных неровностях, поначалу производя глухой стук, точно тяжелый сундук, поставленный на ковер, затем протяжный вздох и по меньшей мере один треск, усиливающий ощущение, будто вступаешь в микроскопический мир техники, где звуки хранятся в такой физически малой форме, что даже невидимая пылинка в тоненькой, как волос, бороздке способна звучать, как щелканье циркового кнута. После этого можно было переместиться на ковер, над которым до сих пор приседал на корточках. А потом начиналась музыка. Послушав ее внимательно минуты три, свыкнувшись с ощущением микроскопичности и дождавшись, когда пианино увлечется менее знакомыми или не столь удачными, как вступительные, пассажами, я принимался читать текст на конверте, затем уходил на кухню за сэндвичем, читал «Стерео Ревью» и возвращался минут через двадцать к завершению первой стороны пластинки, чтобы послушать технологический финиш: ты прокатывался по последним дорожкам, словно в коляске рикши по многолюдным улицам восточной столицы музыки, а потом вдруг, в сумерках, проходил через городские ворота и шагал через борт в ждущую лодку, уплывающую в черно-лиловые воды лагуны, к плоскому острову в самой середине; быстро и безмолвно плыл по обширной глади к круглому острову (с невысоким тотемным столбом посредине, вероятно – календарем друидов), но не высаживался на нем – обратное течение со странной быстротой несло тебя назад, к кишащему людьми городу краски, испарина, бессонница – и снова через всю лагуну; киль ударялся сначала об один, потом о второй берег, и хотя судно двигалось стремительно, оно все-таки оставляло за собой на черной глади тонкий сияющий след киля. Наконец большой палец приподнимал судно, оно проносилось высоко над материком и исчезало за гранью плоского мира.

27

Иногда удобнее пользоваться ресторанной ручкой – обычно дешевой, шариковой, даже если ресторан из шикарных, в других случаях приятнее ждать, придерживая в кармане рубашки собственную ручку, пока тебе не объявят, что все готово, а потом, кивая и усмехаясь, вынуть ее из кармана, услышать щелчок зажима, соскочившего с ткани рубашечного кармана и ударившегося о тело ручки, затем второй щелчок выдвигающегося стержня – эти звуки напоминают отдаленные щелчки, предваряющее междугородний телефонный разговор и ассоциирующиеся с голосом, который ответит, они четко слышатся даже в шумных ресторанах, поскольку гул посетителей имеет более низкий тембр. И как раз в тот момент, когда от вина подпись становится неразборчивой, думаешь чаще всего о том, что паста в ручке резвее проникает в крохотные поры на поверхности шарика потому, что она разогрелась от тепла твоего тела и течения беседы. В ресторанах шариковые ручки высыхают редко.

28

У новичков количество таких визитов может доходить до восьми-девяти в день, поскольку корпоративный туалет – единственное место во всем офисе, где совершенно ясно, чего от тебя ждут. Остальные обязанности пока туманны: тебе дали читать пачку ксерокопий и груду папок; ты робко заглянул в шкаф с канцелярскими принадлежностями и обнаружил, что ручек твоей излюбленной марки там нет; расстановка сил пока под вопросом; кабинет гол и неприветлив; табличку с именем на дверь пока не прикрепили, визитные карточки не отпечатать; тебе уже известно, что людей, которые были особенно приветливы с тобой в первые недели работы, ты вряд ли будешь уважать и ценить впоследствии, и все-таки продолжаешь считать их центральными фигурами офиса – просто потому, что они втерлись к тебе в доверие, даже если остальные избегают их по еще неведомым тебе причинам. Но в туалете ты чувствуешь себя маститым профессионалом: спуская воду, жмешь на рычаг так же небрежно и привычно, как мужчины, проработавшие в этой компании всю жизнь. Однажды я взял с собой на обед новенького, и хотя он задавал бессмысленные вопросы, пока мы жевали сэндвичи, и кивал на мои ответы, явно ничего не понимая, в коридоре, на подходе к туалету, он вдруг состроил гримасу «между нами, мужчинами» и заявил:

– Схожу отолью избытки. До встречи. Еще раз спасибо.

Я отозвался:

– Пустяки, не за что, – и зашагал дальше, хотя мне тоже требовалось отклониться от курса, – по причинам, которые скоро объясню.

29

Вот, например: «Перед уходом я в последний раз оглянулся на волноломы, желая узнать, каким образом прибой дробится на мелкие потоки и струйки, что я заметил совсем недавно. Я видел, как громадные гладкие и твердые волны, украшенные резьбой неглубоких бороздок и желобков, более округлые при усиливающемся ветре, ударялись о каменистые подножия скал в бухточке и разбивались в пену. В каменном мешке буруны бушевали и блуждали, увенчанные пушистыми венчиками, которые держались на поверхности и продолжали медленно вращаться: клочья пены сдувал ветер, и они невесомо летали по воздуху» (Джерард Мэнли Хопкинс, «Дневник», 16 августа 1873 г.)

30

Перфорация! Да здравствует перфорация! Умышленное прокалывание, из-за которого бумага и картон становятся менее прочными и рвутся по намеченной прямой, причем на конце рулона остается короткая бумажная бахрома или фестоны! Это потрясающая концепция, свидетельство кардинальных изменений в представлениях об уникальных свойствах целлюлозы. Но отмечаем ли мы это открытие национальным праздником? Опубликованы ли юбилейные сборники статей, прославляющих великих ученых, трудившихся в этой сфере? Каждый вечер люди, как роботы, смотрят новости, думают, что знают о своей жизни все, но никогда не обращают внимание на достижения, не освещенные в прессе, – например, на похожую на застежку-молнию перфорацию сверху на упаковке мороженого, на вкладки в журналах и корешки счетов с надписью «Просьба вернуть», на листы почтовых марок и журнальных купонов на подписку, на рулоны бумажных полотенец и пластиковых пакетов в супермаркетах, на отрывные настенные календари. Линии, отделяющие один год от следующего, нанесены перфорацией, и мысленное обособление некоего периода жизни для более пристального изучения чем-то напоминает принудительный разрыв бумаги по пунктирной линии. Единственным применением перфорации в сфере образования стали рабочие тетради серии «Джинн» для начальной школы: после того как ты выдирал страницу (сперва согнув ее в одну, потом в другую сторону, чтобы было легче отрывать), оставшийся корешок сообщал учителю мелким, повернутым вертикально шрифтом, что утраченная страница была предназначена для самостоятельной работы; с первого класса мне запомнилась картинка, на которой Джек рядом с красным фургоном стоял вверху слева, Спот ждал его в правом нижнем углу, а пунктирная линия соединяла этих двоих большой буквой Z. Указания были следующие: «Помогите Джеку подъехать в фургоне к Споту» или что-то в этом роде, а от тебя требовалось не пройти напрямик, по диагонали, а обвести карандашом бессмысленную букву Z. На стороне страницы, предназначенной для взрослых, объяснялось, что этот зет-образный путь учит ребенка правильно скользить взглядом по тексту во время чтения – прочитывать одну строчку, подражать зигзагообразному движению каретки, возвращаясь к началу следующей, и продолжать чтение. Это упражнение лишь слегка раздосадовало меня, потому что зигзаг был похож на пунктир, отпечатанный поверх перфорации на купонах, и по природе своей красив, хотя соединял мальчишку и пса. Позднее я узнал об индейцах штата Нью-Йорк, о строительстве канала Эри, о Гарриет Табман, о Джордже Вашингтоне Карвере и Сюзан Б. Энтони, – но почему я до сих пор, спустя столько лет после окончания школы, не имею четкого представления о том, как делается перфорация на купоне или рулоне туалетной бумаги? Мои догадки жалки! С помощью круглых ножей для пиццы с алмазными лезвиями? По циркониевым лекалам, к которым опасно даже прикасаться, оставляющим на бумаге брайлевские бугорки? Почему портреты пионера перфорации не высекают на фасадах библиотек рядом с Локком, Франклином и стандартным комплектом французских энциклопедистов? Им бы такое соседство пришлось по душе! Они бы посвятили искусству перфорации целую страницу, иллюстрированную изысканными гравюрами с подписями «Рис.1» и «Рис.2».

31

Точь-в-точь такой, как в те времена, когда мама разрешала мне покупать для нее пачки «Кента» в автомате, стоящем в цокольном этаже конторы, где работал отец, когда под героические звуки валторн ковбой Мальборо преодолевал показанные с высоты птичьего полета просторы Дикого Запада, а другой герой рекламы проводил экскурсию по увеличенному минималистскому интерьеру сигаретного окурка (кажется, «Тру», или другой односложной марки), вооружившись школьной указкой, показывал телезрителю особенности запатентованной доктором Калигарян системы фильтров – разработанной женщиной-гинекологом и предназначенной для того, чтобы самые вредные смолы, содержащиеся в сигаретном дыму, оседали на неровных поверхностях фильтров.

32

Если не ошибаюсь, на панелях более поздних разновидностей этой модели, которые я встречал повсюду, чрезмерно утонченную кофейную чашечку заменили вместительной и уютной коричневой керамической кружкой, поскольку чашки с блюдцами стали для нас чужеродными предметами, которые выносили, позвякивая, в неловкой тишине, на подносах, только в конце чинных званых ужинов (этому выносу предшествовал звон кастрюль на кухне, где лихорадочно искали поднос). Разномастные кружки в конце концов победили – полагаю, просто потому, что вмещали больше бодрящего напитка, а широкие ручки позволяли брать их, как угодно, например, обхватив ручку двумя, а то и тремя пальцами (в отверстие ручки кофейной чашки пролезал только один); очень часто один палец просовывали в ручку, а большим и остальными обхватывали туловище кружки, или обнимали ее обеими ладонями, вообще не пользуясь ручкой, – этим приемом пользуются актрисы, играя людей, ведущих житейские беседы за кухонным столом. Чашка вынуждает держать руку чопорно и неестественно и даже вызывает боль в суставе среднего пальца, на который обычно опирается ручка или карандаш, из-за слишком большого расстояния между ручкой чашки и точкой приложения основного веса налитой в нее жидкости. Кроме того, кружки, подобно автомобильным бамперам и майкам, стали предметами, с помощью которых люди заявляют о своих пристрастиях, именах, увлечениях, героях, вкусах в сфере изобразительного искусства. Как правило, новая кружка появляется в доме в единственном экземпляре – в отличие от целого куста одинаковых чашек, развешанных на крючках белой подставки для посуды от компании «Раббермэйд», поэтому к каждой кружке привязываешься, как к личности, и даже даешь наименее любимым шанс хотя бы изредка становиться вместилищем для кофе: к некрасивым кружкам испытываешь те же чувства, что и к книгам в скверных переплетах, но с любимым содержанием, начинаешь ценить их именно за легкий налет уродства и нелепости. Сейчас, за полчаса до выхода на работу, позавчерашняя кружка стоит у меня на подоконнике: очень симпатичная, белая, цилиндрическая, эта скромная кружка сделана лос-анжелесской компанией «Тренд Пасифик» примерно в 1982 году и украшена рисунком из тридцати одинаковых кухонных миксеров 50-х годов, с круглыми вилками электрических шнуров: хотел бы я спросить даровитых провидцев из «Тренд Пасифик», зачем им понадобилось дожидаться, когда вилки бытовых приборов вместо круглых станут квадратными, а миксеры, подобно авангардным кружкам, превратятся в скромные белые творения «Брауна» и «Крупса», и лишь потом использовать в качестве иллюстрации почти мультяшный миксер, детище золотого века техники? Почему мы питаем привязанность только к состарившимся образам? Но эту кружку я люблю, как ни за что не полюбил бы чашку из сервиза: она выглядит стильно, я часто тянусь за ней, выбирая, из какой кружки пить утром, несмотря на теоретическую неприязнь к ощутимому в данном случае кэмпу – вероятно, только к кэмпу как таковому, хотя он все еще просачивается сквозь классовую структуру общества, переходит с одного уровня на другой, давно вытесненный и в состоянии неизвестности презрительно недооцененный. Разумеется, несмотря на предлагаемые на панели «Горячие напитки» фарфоровую чашку или кружку, в действительности машина за 35 центов не предлагала ни того, ни другого. Кофе струился в мелковатую картонную посудину без намека на ручку, даже без консольных складных бумажных ручек, какие с появлением и распространением пенопластовых стаканчиков уцелели разве что в кулинариях. Возникает вопрос: почему из этого торгового автомата вываливались картонные, а не более дешевые и современные пенопластовые стаканчики? Ответ пришел ко мне одновременно с вопросом однажды днем, пока я стоял и ждал, когда погаснет надпись «Заваривается»: пенопластовые стаканчики слишком легкие и прилипчивые, чтобы скользить по внутренним направляющим и вставать точно под кран, к тому же они часто склеиваются – автомату будет нелегко отделить один стакан от стопки. Но картонные стаканчики нестерпимо горячи, нести их приходится очень осторожно, за более прохладный ободок, и при этом стараться ни с кем не столкнуться.

33

Односложное «о-оп» для среднестатистических мужчин – обычное дело; по моему наблюдению, в два слога – «оп-па» – это слово чаще произносят женщины, гомики, мужчины, разговаривающие с женщинами и детьми, хотя исключений на этот счет так много, что напрасно я вообще завел об этом разговор.

34

Бесстыдство и откровенность поведения моих коллег-мужчин в кабинках туалета стала для меня неожиданным и неприятным сюрпризом. Отчасти я восхищался их простотой – может, лет через пятнадцать и я буду просиживать в офисных туалетах минут по двадцать, производя звуки, которые, по моему нынешнему разумению, можно простить только больным острым гриппом или бродягам в кабинках туалетов публичных библиотек. Но покамест я стараюсь не задерживаться в кабинках ни одной лишней минуты, мне неловко читать страницы спортивного раздела, оставленные предыдущим посетителем, неприятно касаться нагретого им сиденья. Однажды, запершись в туалете, я невольно прервал разговор старшего менеджера с важным посетителем оглушительным, грубым пердежем, похожим на дробь бонго. На мгновение собеседники умолкли, а потом преспокойно возобновили разговор:

– О, это очень способная сотрудница, я ничуть в этом не сомневаюсь.

– Прямо как губка – впитывает информацию везде, где только можно.

– Вот-вот! Упорная, в том-то и дело. Крепкий орешек, голыми руками не возьмешь.

– Для нас она настоящая находка, – и т.п.

К сожалению, карикатурное вмешательство моего пердежа насмешило меня, я сидел, сдерживал во рту смешок и от натуги снова пукнул. И беззвучно хватил себя кулаком по колену, жмурясь и багровея от подступающей истерики.

35

Когда увольняешься и освобождаешь стол, труднее всего решить, как поступить с похожей на гробик картонной коробкой, где хранятся 958 еще пахнущих краской визитных карточек. Выбросить нельзя – как и дверная табличка с фамилией, и несколько образцов чеков с зарплатой, визитки свидетельствуют о том, что некогда ты являлся в это здание каждый день и решал сложные, требующие полной самоотдачи проблемы; увы, проблемы, которыми ты когда-то был поглощен, из-за которых засиживался в кабинете допоздна и разговаривал во сне, оказываются пустышками; через две недели после твоего увольнения они сжимаются в инертные пластинки в 1/50 прежнего размера; тебе уже не удается воскресить ощущение того, что поначалу было поставлено на карту, поскольку, похоже, лишь венгерский ритм 5/2 оживленной рабочей недели наполнял каждый волнующий кризис всей его корпоративной сложностью. Но в пограничном состоянии, пока теряет актуальность проблема, за разрешение которой тебе платили, кивок охранника, его книга записи посетителей, поездка на эскалаторе, вещи на столе, вид кабинетов коллег, их лица, особенности офисного туалета – все чудесным образом увеличивается в размерах, и в этом отношении главное и побочное меняются местами.

36

Из этого великолепия и роскоши каждый вечер мы возвращаемся домой, потеем, воюя с комодами, у которых вываливаются ящики, не оборудованные роликами, ставим портфель и пакет из магазина на пол, вытаскиваем из карманов пригоршни мелочи и фантики от «Веламинта», корячимся, чтобы выгрести все ненужные монетки, собранные с миру за день, поскольку нам было лень при каждой сделке точно отсчитывать сумму, роняем теплую мелочь, ключи, чеки и мусор в уже переполненное блюдце, а потом принимаем еще одну характерную позу – контрапост, чтобы достать бумажник, влажная выпуклость которого подсознательно раздражала нас весь день, хотя причину дискомфорта мы выявили только сейчас, бросаем липкую вещицу из кожи и пластика поверх разъезжающейся горки мелочи и чувствуем, как после десяти часов неудачного соседства одной ягодице сразу становится прохладнее. Мы убираем брюки в шкаф, расправляя складки, чтобы не пришлось заново заглаживать их, переворачиваем брюки вниз ремнем, держа за низ штанин, продеваем в треугольник вешалки со специальной картонной трубкой, не дающей брюкам соскользнуть, роняем сквозь треугольное отверстие, зная, что чуть влажная от пота ткань будет сухой и чистой к послезавтрашнему утру, когда брюки снова понадобится надеть. Мы расхаживаем по дому в трусах и в майке, ожидая, когда сварятся ракушки «Рондзони». Разве можно сравнить это неупорядоченное, импровизированное вечернее существование с чистой, благородной, «пендафлексовой» жизнью офиса?

37

Упомяну еще одно важное событие в истории соломинок для питья. Недавно я заметил, а потом припомнил, что замечал это несколько лет назад: бумажная обертка, которая когда-то так легко соскальзывала с пластмассовой соломинки, собираясь в подобие концертино для традиционных фокусов в барах и студенческих общежитиях, теперь вообще не скользит.