Но в той мере, в которой надо было продвигать миф о «боге», его земная семья, его политические и династические амбиции оказывались лишними, ибо, привязанные к эпохе и специфической личности, они стесняли его притязания на универсальность. Поэтому-то их систематически исключали из биографии Иисуса, также как и все намеки на зелотов и ессеев, потому что было бы очень затруднительно смешивать бога с грязными подробностями заговора, сверх того — обреченного на провал. Таким образом, в Евангелиях остались те тексты, которые нам известны сегодня, рассказы суровой, магической простоты, описывающие события, случайно происшедшие в Палестине в I в., занятой римлянами, но, в общем-то, в том вечном настоящем, свойственном любому мифу.

В то время как «миссия» начинала свой путь, семья и ученики Иисуса шли своим. Обвинив Иродов в том, что они уничтожили вместе с архивами, касающимися знатных еврейских семей, все доказательства их прав на трон, они эмигрировали по всему миру в III в., рассказывает Юлий Африканий, и увезли с собой несколько документов, избегнувших уничтожения в 66-74 гг.

Но эта семья могла быстро стать неудобной, даже опасной для мифа. Действительно, будучи свидетельницей исторической картины, которая служила ей основой, она рисковала подвергнуть этот миф сомнению, бросить на него тень недоверия, и, таким образом, серьезно скомпрометировать его будущее распространение. Поэтому очень скоро христианство постаралось стереть из своего прошлого все следы этой семьи, этого потомства и их честолюбивых намерений; оно также постаралось уничтожить по мере возможности саму семью. Этим объясняется ее молчание и ее существование в подполье, нетерпимость первых отцов Церкви к малейшему отклонению от ортодоксального пути, который они пытались навязать, и, быть может, один из корней антисемитизма. Признавая римлян невиновными, а виновными — евреев, «адепты миссии» и распространители мифа достигали двух целей: они приспосабливали миссию к римской публике и компрометировали семью Иисуса, которая была еврейской. Спровоцированный таким образом антисемитизм, кроме того, послужил бы еще лучше их интересам, ибо, если семья нашла приют в еврейской общине империи, то, быть может, благодаря ловко поведенному народному движению, можно было добиться молчания стесняющих свидетелей.

Льстя таким образом римской аудитории, обожествляя Иисуса и используя евреев в качестве козлов отпущения, зародыши христианской ортодоксии имели все шансы, чтобы встретить благодатную почву, затем развиться и укрепиться в течение II в. Многие помогли этой эволюции, среди них на первом месте находится Иреней, епископ Лионский, около 180 г.

Еще более, чем первые отцы Церкви, Иреней внес большой вклад в то, чтобы придать юной христианской религии стабильную форму. Его объемистое «Опровержение фальшивой теологии, Libnos Adversus Haereses (Книга против ересей)» с жаром осуждает и обвиняет все отклонения от ортодоксии, известные издавна еретические течения; их различию, их преступлениям и их заблуждениям он противопоставляет единство, истинность и превосходство христианской Церкви, единственной «достойной преданности», единственной, способной даровать спасение, и вне которой существуют только еретики, достойные самой худшей кары.

Теория гностиков была в глазах Иренея одной из самых злых форм отклонения, облаченных в христианскую доктрину. Основывающаяся на личном опыте и на личной связи с Богом, она сводила к минимуму роль священников и епископов и мешала образованию настоящего единения. Епископ Лионский стремился разрушить гностицизм, отвергая личное общение с Богом в пользу коллективной веры, ставшей бесспорной, благодаря установлению определенных и окончательных догм. Так родились теологическая система и совокупность основных принципов, составленных таким образом, что они не оставляли места личной инициативе. Ей Иреней противопоставлял единственную «католическую», то есть универсальную, Церковь, основанную, с одной стороны, на апостольских преданиях, а с другой — на Писании. Но раньше ему нужно было определить и раз и навсегда зафиксировать содержание написанного послания, которое впредь должно было послужить орудием. Таким образом. Новый Завет, пройдя через руки Иренея, и стал таким, каким мы его знаем сегодня.

Тем не менее, ереси не исчезли, как раз напротив; но, благодаря Иренею, христианство стало прочной доктриной с четкой структурой — условие, необходимое для того, чтобы оно выжило и имело успех. Поэтому было бы разумным считать, что епископ Лионский подготовил дорогу событиям, происшедшим сразу после царствования Константина: христианизация римской империи.

Роль Константина в истории и развитии христианства была предметом многочисленных и ошибочных толкований; особенное затруднение вызывает эпизод с его предполагаемой дарственной. Однако именно ему и не без основания приписывают решительную победу над «адептами миссии» Иисуса; но чтобы определить действительные обстоятельства, главенствовавшие в тот важнейший момент, нам надо отделить Историю от вымысла.

Согласно церковной традиции, Константин унаследовал от своего отца явную склонность к христианству. В действительности этот вкус должен был быть связан очень тесно с вопросами интереса, ибо тогда христиан было много, а Константин нуждался в любой поддержке против Максанса, своего соперника, претендующего на императорский трон. В 312 г., победив Максанса на мосту Мильвиус, Константин остался единственным хозяином империи, но еще раньше произошел случай, который легенда оспаривает у истории. Во время молитвы, как говорят, Константин увидел на небе сияющий крест, окруженный девизом: «In hoc signovinces» — «С этим знаком победишь»; затем какой-то голос приказал ему поместить щиты и знамена солдат под защиту этой эмблемы. И тут же все украсили себя монограммой Христа, составленной из двух первых букв — "X" и "S" греческих — имени «Xpistos». Таким образом была одержана победа на мосту Мильвиус, представляемая в дальнейшем как чудесный триумф христианства над язычеством.

Такова, согласно народной легенде, роль Константина в обращении римской империи к новой религии. Но если в легенде это произошло исключительно благодаря ему, то историческая действительность — не стоит и уточнять — представляется совершенно иным образом и заслуживает того, чтобы ее тщательно проанализировали.

Во-первых, «обращение» Константина, раз уж укрепился этот термин, ни в коем случае не было христианским, но, бесспорно, было языческим. Будущему императору, возможно, действительно было видение около языческого храма, посвященного Аполлону Галльскому, то ли в Вогезах, то ли в окрестностях Отена. Как сообщает свидетель, сопровождавший Константина и его армию, видение представляло собой бога солнца, которому в некоторых культах поклонялись под именем «Sol Invictus» («Непобедимое Солнце»), и очень вероятно, что Константин как раз перед этим появлением был посвящен в одно из этих таинств, ибо когда римский сенат возвел триумфальную арку недалеко от Колизея в честь победы у моста Мильвиус, он снабдил памятник надписью: «instinctu divinitatis» — очень неопределенные слова, но явно показывающие, что победа была результатом «божественного вдохновения». А в проникнутом язычеством Риме ни Иисуса, ни кого-либо другого, кроме «Sol Invictus»'a, бога солнца, просто не могло быть.

Вопреки тому, во что слишком часто верят, Константин, кроме того, вовсе не признал христианство официальной религией римской империи. Действительно, во время его царствования никто не перестал поклоняться солнцу, да и он сам всю свою жизнь был верховным жрецом этого культа. Впрочем, это «Непобедимое Солнце» было повсюду: и на императорских знаменах, и на всех монетах, отчеканенных в королевстве. Образ Константина, трансформировавшийся в ревностного христианина, таким образом, противоречит истине, особенно если вспомнить, что крестился он лишь в 337 г., находясь на смертном одре, и был слишком слаб, чтобы оказать хоть малейшее сопротивление. Что касается монограммы, составленной из греческих букв "X" и "S", то невозможно облечь их в точное значение, так как похожая надпись была найдена на одном из надгробий в Помпеях, и сделана она была на два с половиной века раньше…

Культ «Sol Invictus»'a, пришедший из Сирии, был, впрочем, навязан своим подданным римскими императорами за сто лет до царствования Константина. Несмотря на некоторое сходство с культами Ваала и Астарты, это был, главным образом, монотеистический культ, ибо он отдавал солнцу все атрибуты других богов, признавая таким образом приоритет единственного божества универсального влияния. Кроме того, он сочетался с культом Митры, также бога солнца и олицетворения светила, почитаемого тогда во всей римской империи. Итак, для Константина, в высшей степени озабоченного политическим, религиозным или территориальным объединением, этот культ солнца, вечного победителя мрака, прекрасно подходил, и в той мере, в какой он превосходил все другие культы, замечательно служил его целям.

Таким образом, он довольно спокойно позволил христианскому монотеизму сначала проскользнуть, а потом вырасти и развиться в терпимую тень обожествленного светила, и это последнее сильно облегчало его внедрение, ибо первое взамен принимало некоторые его отношения к культу солнца, укоренившемуся уже давно на римской земле. Так, в 321 г. эдикт Константина приказал закрывать судебные палаты в день «поклонения солнцу», объявленный затем выходным днем. До этих пор днем, посвященным божественному культу, был иудейский «шаббат», то есть суббота. Теперь его заменило воскресенье, и новая религия, гармонично соединенная с древней, еще немного отошла от своих иудейских корней. Также до IV в. день рождения Иисуса отмечался 6 января; в культе непобедимого солнца самым главным днем в году, праздником солнца, было 25 декабря, день, когда светило начинает свой восходящий путь к новому году на следующий день после зимнего солнцестояния, когда день начинает увеличиваться. Символизирующий рождение или возрождение, этот день, во всяком случае, впоследствии станет для христиан днем рождения Иисуса.

Наконец, так как существовало много общих точек соприкосновения обоих культов — Митры и «Непобедимого Солнца» — один и тот же бог, один и тот же день отдыха, один и тот же день рождения, 25 декабря, — такие же точки естественно должны были быть у христианства и культа Митры, ибо оба они акцентировали внимание на бессмертии души, Страшном Суде и воскресении мертвых.

Верный своим мечтам об объединении, Константин максимально уменьшил разницу между тремя религиями и сознательно предпочел не видеть между ними никаких противоречий. Так, он терпимо относился к обожествленному Иисусу, земному проявлению Непобедимого Солнца. Затем он одарил Рим монументальной христианской базиликой, приказав заодно возвести такую же монументальную статую богини-матери Кибелы и выгравировать гигантские изображения бога-солнца. Продиктованный эклектизмом жест императора, озабоченного гармоничным единством и миром в его королевстве… Вера у него была неотделима от политики, и в той мере, в какой она рождала сплоченность, любая вера для него заслуживала терпимости.

Собственно говоря, не будучи большим христианином-традиционалистом, Константин много сделал для объединения и единообразия христианской ортодоксии. В 325 г. он собирает в Никее первый Вселенский собор, который установил день Пасхи в литургическом календаре, определил власть епископов — зародыш будущего церковного всемогущества, и путем голосования установил, что Иисус был Богом, а не смертным пророком. Но, повторим, не набожность и не религиозные убеждения продиктовали такое его отношение. Если бы Иисус был Богом, то он прекрасно мог бы жить в согласии с солнцем, тоже богом, но если бы он был только смертным пророком, это согласие стало бы гораздо более труднодостижимым. Так христианская ортодоксия без колебаний поддалась слиянию с государственной религией в обмен на мудрую и полную поддержку римского императора.

В следующем после собора в Никее году Константин решает уничтожить и конфисковать все произведения, языческие либо «еретические», опасные для новой религии, затем он назначил Церкви и твердый доход и поселил епископа Римского в Латранском дворце. Наконец, в 331 г. организуя и финансируя изготовление новых экземпляров Библии, он оказывал этим христианской религии неоценимую услугу, единственную за всю его историю.

Действительно, в 303 г., за четверть века до вышеописанных событий, языческий император Диоклетиан приказал уничтожить как можно больше христианских сочинений. Доверив своим редакторам исправить это зло, Константин предоставлял стражам догмы удобный случай пересмотреть и исправить тексты, согласно их убеждениям или требованиям текущего момента, чем они благополучно воспользовались. На самом деле, очень возможно, что в это время и были произведены самые значительные изменения в Новом Завете; в это же время были уточнены и окончательно установились определения, касающиеся Иисуса, к которым.в дальнейшем уже невозможно будет вернуться.

Нельзя недооценивать бесспорно важную роль Константина. Из пяти тысяч экземпляров еще существующих первых версий Нового Завета ни одна не датируется эпохой до IV в. Такой, каким мы знаем его сегодня, Новый Завет, таким образом, по большей части появился в течение этого века или же позже. Следовательно, его можно считать произведением стражей ортодоксии, «адептов миссии», преисполненных прежде всего сознанием высшего долга — охраны интересов.

Такая работа цензуры, практиковавшаяся в IV в. на древних христианских документах, исключала определенное количество текстов, не менее древних, не менее способных пролить свой собственный свет на историю и значение «миссии», не менее подлинные, наконец, чем официальные евангельские рассказы. Однако, их обозначили термином «апокрифы».

Среди них фигурирует Евангелие от Петра, один экземпляр которого, найденный в долине Верхнего Нила в 1886 г., уже упоминалось епископом Антиохии в 180 г. Согласно ему, Иосиф из Аримафеи был близким другом Понтия Пилата. И этот момент, если он точен, придает некоторое правдоподобие гипотезе об инсценированном распятии. Опять же согласно Петру, могила, в которой был погребен Иисус, находилась в месте называемом «садом Иосифа», и настоящие последние слова Иисуса на кресте были: «Власть моя, власть моя, отчего ты покинула меня?».

Другой «апокрифический» текст, не лишенный интереса, это Евангелие о детстве Иисуса Христа, которое датируется самое позднее II в. и, быть может, даже более ранней эпохой. Иисус описывается там как блестяще одаренный, но в высшей степени человечный ребенок, даже слишком. Вспыльчивый и недисциплинированный, он был подвержен гневу и необдуманному использованию своей силы, ибо, утверждает Евангелие, иногда он мог сваливать на землю одной лишь силой взгляда любого, кто осмеливался ему сопротивляться!

Это последнее уточнение, конечно, можно считать явным преувеличением, но, во всяком случае, оно хорошо демонстрирует ореол сверхъестественности, который окружал его с самого детства.

Евангелия, описывающие детство Иисуса, рассказывают один любопытный эпизод. Во время обряда обрезания неизвестная старушка взяла крайнюю плоть ребенка, чтобы хранить ее в алебастровой шкатулке для нарда, и «это была та самая шкатулка, которую позже достала Мария-Грешница и использовала для того, чтобы пролить благовония на голову и ноги Господа ее Иисуса Христа».

Безусловно, здесь помазание, как, впрочем, и в официальных Евангелиях, превосходит свои собственные размеры и начинает все больше походить на некий ритуал. Но именно этот случай не является случайным событием; помазание, предусмотренное и подготовленное задолго до этого, предполагает наличие предварительного соглашения между Магдалеянкой и семьей Иисуса, соглашения, имевшего место задолго до того, как он в тридцатилетнем возрасте начал свою официальную деятельность. Даже если этот странный жест старушки был нормальным, родители Иисуса, конечно, не отдали бы его крайнюю плоть неизвестно кому, и сам факт того, что ее осмелились попросить, доказывает, что либо старая женщина была в близких отношениях с ними, либо она была важной особой в этих краях. К тому же, тот факт, что Магдалеянка смогла позже иметь в своем владении эту странную реликвию или, по крайней мере, шкатулку, доказывает, что она также имела тесные связи со старушкой. И здесь события, кажется, разворачиваются на двух уровнях: один — оставшийся в тени и необъясненный, и который должен быть истолкован единственно в свете другого.

Некоторые отрывки апокрифических книг, а именно: те, что касаются определенных событий его юности, были явно неудобны для христиан той эпохи, какими, впрочем, они были и для современных христиан. Но, составленные также «адептами миссии» в контексте обожествления Иисуса, в конце концов, не содержат ничего действительно-компрометирующего эту миссию. Значит, нам надо было искать уточнения политической деятельности или династических амбиций Иисуса в другом месте.

Во времена Иисуса Святую Землю поделили между собой большое число различных еврейских групп, сект и группировок, религиозных и других. Евангелия же, со своей стороны, упоминают только о двух: о фарисеях и о саддукеях; первые, как мы видели, были врагами римской оккупации, вторые же, напротив, очень хорошо приспособились к присутствию римлян. Иисус же, не будучи в действительности фарисеем, был, бесспорно, отмечен их традицией.

Эта сдержанность евангелистов, по-видимому, может объяснить вполне понятная их забота об осторожности. Зато их абсолютное молчание по поводу зелотов, воинствующих и революционных националистов, плохо объяснимо, и даже римский читатель мог бы удивиться, не увидев в евангельских текстах и тени его злейших врагов. Существовала ли в этих условиях правдоподобная причина такого умолчания? Кажется, профессор Брэндон нашел ответ: Иисус, возможно, был тесно связан с зелотами, и Евангелия, чтобы избежать опасности скомпрометировать его, предпочли обойти этот сюжет и умолчать о нем окончательно.

Иисус, конечно, был распят как зелот, окруженный другими «lestai» — термин, которым зелотов обозначали римляне. Впрочем, некоторые отрывки из Евангелий со своей стороны показывают его горячность и милитаристскую агрессивность, достойные зелотов. Не объявляет ли Иисус, что он принес не мир, но меч? Не приказывает ли он каждому обзавестись своим собственным мечом (Лука, XXII, 36)? И далее: после празднования Пасхи не считает ли он сам мечи в руках своих учеников (Лука, XXII, 38)? Наконец, до самого его ареста Симон Петр в четвертом Евангелии тоже вооружен, и такой его образ, надо признать, плохо соотносится с образом мирного спасителя, которого мы знаем, который принципиально не мог допустить, чтобы один из его любимых учеников рядом с ним потрясал мечом.

Но был ли Иисус зелотом? Вероятно, нет, но, без сомнения, он имел тесные связи с этим революционным движением. Варрава описан как lestai, Иаков, Иоанн и Симон Петр, по всей видимости, тоже пользовались симпатией среди зелотов и, быть может, сами являлись ими, судя по именам, под которыми они выведены в Евангелиях; Иуда Искариот, — впрочем, это известно, — есть искаженное «Иуда Сикарий», то есть «зелот»; в особенности этим термином обозначали элиту профессиональных убийц; наконец, ученик, известный под именем Симон в греческом переводе текста от Марка назван «Kananaios» — эквивалент арамейского слова, означающего также «зелот». (Иногда встречается ошибочное выражение «Симон Ханаанеян», но Лука не оставляет никаких сомнений на этот счет и говорит о Симоне Зелоте).

Итак, зелоты в Евангелиях отсутствуют. Но не они одни: отсутствуют также и ессеи. Так как они составляли секту такую же важную, как фарисеи и саддукеи, то немыслимо, чтобы Иисус мог о них не знать; считается, что Иоанн Креститель сам был ессеем. Итак, мы вынуждены констатировать, что исключение их из Евангелий обусловлено теми же причинами, что и исключение зелотов: Иисус находился в тесном контакте с ними, все это знали, и в этих условиях было для евангелистов предпочтительнее хранить молчание и нигде о них не упоминать.

Известно, что с самого их возникновения около 150 г. до н. э. ессеи основали множество общин в Палестине и за ее пределами. Их чтение Ветхого Завета сопровождалось толкованием текстов больше аллегорически, чем буквально, и они имели тенденцию отбрасывать условный иудаизм в пользу некоей формы гностического дуализма, смешанного с идеями пифагорейцев и культом солнца. Очень искушенные в терапевтических науках, они были известны своими знахарскими талантами, аскетизмом, а также длинными белыми одеждами, которые они никогда не снимали.

Знаменитые рукописи, найденные в Кумране, считаются сегодня принадлежавшими ессеям, и действительно, одна из общин аскетов, располагавшаяся вблизи Мертвого моря, имела с ними очень много общего: одинаковые элементы дуалистической теологии, одинаковое значение, придаваемое приходу мессии, помазанника и потомка Давида, одинаковый календарь — сходный также с четвертым Евангелием, — устанавливающий на среду, а не на пятницу праздник Пасхи — то есть учение во многих аспектах идентичное. Этот последний момент показался нам очень важным, ибо он позволяет предположить, что Иисус знал членов Кумранской общины и что впоследствии их доктрина вдохновила его на выработку своей; быть может даже, как считает один из специалистов по рукописям Мертвого моря, их толкование Ветхого Завета послужило ему путеводителем в соответствии с их надеждами на мессию, как можно увидеть в текстах этого древнего союза.

Но не только в его учении и в его даре целителя мы встречаем следы ессейского влияния на личность и существование Иисуса.

Действительно, ессеев было легко выделить из толпы по их белым одеждам, которые не в обиду будь сказано многочисленным современным режиссерам и художникам, вовсе не были широко распространены в Святой Земле. В «тайном» Евангелии от Марка белое одеяние было неотделимо от идеи ритуала, и если Иисус председательствовал на таинствах посвящения весь одетый в белое, в Вифании или в другом месте, то можно быть. уверенными, что речь шла о церемонии ессейского характера. Впрочем, и в четырех официальных Евангелиях мы находим такое же понятие о белых одеждах, а именно: после распятия, когда тело Иисуса «чудесным образом» исчезло, могилу занимает некто в белом. Точно такая же характеристика и у Матфея (XXVIII, 3), где речь идет об ангеле, одеяние которого тоже «белое как снег», также и у Марка (XVI, 5): молодой человек, «одетый в белое». Что касается Луки (XXIV, 4), то он говорит о «двух мужах в ослепительных одеждах», и четвертое Евангелие, в свою очередь, упоминает о «двух ангелах в белых одеждах». Два из этих четырех рассказов, кроме того, намекают не на сверхъестественных существ, а на смертных и неизвестных ученикам людей, по всей вероятности, ессеев. В Самом деле, можно предположить, что Иисус был снят с креста в состоянии крайней слабости, ему была необходима забота лекаря, и, следовательно, нужно было призвать одного из ессеев, таланты которых в этой области были признаны во всей Святой Земле. Даже если Иисус казался совсем умершим, само собой разумеется, что требовалось вмешательство одного из самых квалифицированных специалистов этого дела.

Согласно нашей гипотезе, фальшивое распятие было организовано при согласии Пилата, на земле, находящейся в частной собственности, некоторыми сторонниками Иисуса. Не «адептами миссии», а покровителями его потомства; его собственная семья, близкие друзья, члены его ближайшего окружения. Может быть, они имели связи с ессеями, может быть, они сами были ессеями, но все равно, они были единственными, кто знал об этой хитрости, о которой не знали все остальные сторонники Иисуса, «адепты миссии», представленные Симоном Петром.

Перенесенный в могилу, предоставленную Иосифом из Аримафеи, Иисус нуждался в медицинском уходе, что и объясняет присутствие одного или двоих ессеев. Также позже надо было поставить у могилы некое второстепенное лицо, обязанностью которого было успокоить «адептов миссии», объяснить отсутствие Иисуса его друзьям и предупредить обвинение в воровстве и осквернении могилы, которое эти последние не преминули бы бросить римлянам, не заботясь о том, что это может спровоцировать дипломатический инцидент.

Действительно ли сценарий разворачивался таким образом? Ничто этого не подтверждает, но одно остается определенным: это связь, существовавшая между Иисусом и зелотами с одной стороны и Иисусом и ессеями с другой, несмотря на заметные, если не сказать противоречивые, различия, по крайней мере, на первый взгляд, характеризующие две общины: первые, как мы уже видели, были агрессивными, придирчивыми, готовыми на любой акт насилия, чтобы защитить свои убеждения, а вторые — безмятежные пацифисты, отрешенные от всяких политических стычек. Однако, зелоты, будучи группой политических заговорщиков, а не религиозной сектой, насчитывали в своих рядах не только фарисеев, враждебных римлянам, но и много ессеев, способных доказать спой патриотизм, когда это было нужно.

Впрочем, связи между зелотами и ессеями явно проявляются в работах Иосифа, который рассказывает почти все, что сегодня известно о Палестине в I в. Родившийся в 37 г. в большой еврейской семье Иосиф бен Меттафий был назначен губернатором Галилеи в начале бунта 66 г., когда он принял командование войсками, противостоявшими римлянам. Но, захваченный вскоре в плен Веспасианом, он изменил своим убеждениям и стал ярым коллаборационистом, принял римское гражданство под именем Иосифа Флавия и бросил свою жену ради богатой римской наследницы. Затем он получил от императора различные щедрые дары, например, личные апартаменты в императорском дворце и земли, конфискованные у евреев. В 100 г., в год его смерти, появились первые из его многочисленных хроник. Его книга «Иудейская война», источник многих позднейших трактатов, предлагает нам подробный рассказ о восстании, происшедшем между 66 и 74 гг., и о его гибельном конце, а также об обстоятельствах разрушения Иерусалима, разграбления Храма и, наконец, о падении в 74 г. крепости Масада, находившейся на юго-востоке от Мертвого моря.

Как и замок Монсегюр каких-нибудь тысячу двести лет спустя, Масада осталась в Истории как символ героизма, упорства и мученичества народа, служащего проигранному делу. Последний бастион сопротивления победившему врагу, эта крепость, как известно, долго переносила, не ослабевая, многочисленные штурмы римских военных машин; затем, когда ночью 15 апреля стало ясно, что враг готовится проникнуть в цитадель через брешь, девятьсот шестьдесят мужчин, женщин и детей, как и в Монсегюре, предпочли умереть вместе в крепости, убив себя таким образом, что утром римляне нашли лишь тела, испепеляемые остатками пламени.

Иосиф сопровождал римские войска на заре 16 апреля, и вместе с ними он проник на эту бойню в Масаде. Трое выживших — женщина и двое детей, спрятавшихся во время этой драмы в сточном желобе крепости, — рассказали ему об ужасных событиях этой ночи, когда некий Елеазар (Лазарь?), командующий гарнизоном, употребил, по их мнению, все свое красноречие, всю силу своего убеждения, чтобы склонить бунтовщиков к признанию жестокой необходимости умереть всем вместе.

В своей хронике Иосиф Флавий передает нам увещевания Елеазара такими, какими он услышал их из уст выживших, и эти слова представляют для нас большой интерес, ибо они констатируют защиту, организованную воинствующими зелотами; Иосиф употребляет термины «зелоты» и «сикарии». Но главный интерес этой речи состоит, по нашему мнению, в ее содержании, очень далеком от традиционной иудейской мысли и, несомненно, отмеченной ессейским и гностическим влиянием.

Жизнь, а не смерть рассматривается как «бедствие» для человека; настоящая свобода, духовная, а не плотская, достигается через разрушение презренной земной оболочки; божественная и истинная природа души противопоставляется смертному телу, тяжелому и неудобному; первая заключена во втором, но она вдыхает в него жизнь… Столько элементов, отражающих недвусмысленно дуалистическую доктрину двух непримиримых начал, управляющих миром! Будучи полностью ими вдохновлен, Елеазар, призывая к смерти осажденных в крепости Масада, сравнивает их с мужественными людьми, спешащими освободить свои души от их плотской оболочки, которой они совершенно не дорожат, и так желающими достичь вечной жизни, что они объявляют всем вокруг о своем неизбежном уходе.

Насколько нам известно, сегодня никто еще не подумал о том, чтобы прокомментировать эти слова; это удивляет и огорчает, ибо они поднимают множество вопросов. Действительно, никогда раньше ни один иудейский текст не делал подобного намека на душу, и еще менее на невидимую, бессмертную и нетленную природу ее. Такое понятие было совершенно чуждо иудейской традиции, так же как и понятие превосходства духа над материей, связи с Богом в смерти и осуждения жизни, являющейся делом рук дьявола. Все эти гностические и дуалистические темы имели другое таинственное происхождение, и в контексте истории Масады речь могла идти о происхождении только ессейском.

Однако, если считать по-крупному, то эти речи Елеазара могут быть с таким же основанием рассмотрены как христианские; не в том смысле, который это слово приобретет впоследствии, но в том, которое придавали ему первые ученики Иисуса, готовые, как мы помним из четвертого Евангелия, пойти и умереть вместе с Лазарем. Надо ли заключать из этого, что некоторые христиане могли также быть среди героических защитников цитадели, раз мы знаем, что в ходе этого восстания многие из них боролись против римлян с таким же пылом, как и сами иудеи? В подтверждение этого вывода добавим, что многие из «первых христиан» в действительности были зелотами, и это, таким образом, заставляет думать, что они участвовали в сопротивлении Масады.

Конечно, историк Иосиф Флавий не подразумевает ничего подобного, если только некоторые намеки не были позже изъяты из его текстов… Можно также с полным основанием удивляться, что палестинский историк, пишущий в I в., ни разу не упомянул об Иисусе, и только в последующих изданиях это имя появляется, но в форме так соответствующей уже хорошо структурированной в своих определениях ортодоксии, что вполне можно подумать, будто здесь идет речь о добавлениях, датирующихся эпохой Константина.

Зато один экземпляр «Иудейской войны» Иосифа Флавия, очень отличающийся от других, был найден в России. Записанный на старославянском языке, текст датируется примерно 1261 г., и автор перевода не кажется ортодоксальным иудеем, ибо он придерживается очень многочисленных «дохристианских» ссылок. В этой версии Иосифа Иисус описан как человек, политический революционер и особенно как «царь, который никогда не царствовал», имеющий «по образу назореев» черту посередине головы, уточняет текст.