А.А.Бестужев-Марлинский
      Аммалат-бек
      Кавказская быль
      ПОСВЯЩАЕТСЯ НИКОЛАЮ АЛЕКСЕЕВИЧУ ПОЛЕВОМУ
      Будь медлен на обиду - к отмщенью скор!
      Надпись дагестанского кинжала
      ГЛАВА I
      Была джума [Джума соответствует нашей неделе, то есть воскресенью. Вот имена прочих дней магометанской недели: шамби (наша суббота), ихшамба (воскресенье), душамба (понедельник), сешамба (вторник), чаршамба (середа), пханшамба (четверг), джума (пятница). (Примеч. автора.)], Близ Буйнаков, обширного селения в Северном Дагестане, татарская молодежь съехалась на скачку и джигитовку, то есть на ристанье, со всеми опытами удальства. Буйнаки лежат в два уступа на крутом обрыве горы. Влево от дороги, ведущей из Дербента к Тар-кам, воввышается над ними гребень Кавказа, оперенный лесом; вправо берег, понижаясь неприметно, раскидывается лугом, на который плещет вечно ропотное, как само человечество, Каспийское море. Вешний день клонился к вечеру, и все жители, вызванные свежестью воздуха еще более, чем любопытством, покидали сакли свои и толпами собирались по обеим сторонам дороги. Женщины без покрывал, в цветных платках, свернутых чалмою на голове, в длинных шелковых сорочках, стянутых короткими архалуками (тюника), и в широких туманах [Хотя, в существе, нет никакой разницы между мужскими щальварамя и женскими туманами( панталонами), но для мужчины будет обидно, если вы скажете, что он носит туманы, и наоборот. (Примеч. автора.)], садились рядами, между тем как вереницы ребят резвились перед ними. Мужчины, собравшись в кружки, стоя, или сидя на коленях [Обыкновенный образ сиденья у азиатцев на улице или перед старшим. А потому Н. М. Карамзин очень ошибся, переведя слова волынского летписца: "Зае те, Романе, на коленях пред ханом седиши" - "худо тебе, Роман, на коленях стоишь перед ханом". Конечно, сидеть на корточках было невесело для галицкого князя, но не так унизительно, как думает историк. (Примеч. автора.)], или по двое и по трое, прохаживались медленно кругом; старики курили табак из маленьких деревянных трубок; веселый говор разносился кругом, и порой возвышался над ним звон подков и крик: "качь, качь (посторонись)!" от всадников, приготовляющихся к скачке.
      Дагестанская природа прелестна в мае месяце. Миллионы роз обливают утесы румянцем своим, подобно заре; воздух струится их ароматом; соловьи не умолкают в зеленых сумерках рощи. Миндальные деревья, точно ку-полы пагодов, стоят в серебре цветов своих, и между них высокие раины, то увитые листьями, как винтом, то, возникая стройными столпами, кажутся мусульманскими минаретами. Широкоплечие дубы, словно старые ратники, стоят на часах там, инде, между тем как тополи и чинары, собравшись купами и окруженные кустарниками как детьми, кажется, готовы откочевать в гору, убегая от летних жаров. Игривые стада баранов, испещренных розовыми пятнами; буйволы, упрямо погрязающие в болоте при фонтанах или по целым часам лениво бодающие друг друга рогами; да там и сям по горе статные копи, которые, разбросав на ветер гриву, гордой рысью бегают по холмам, - вот рамы каждого мусульманского селения. Можно себе вообразить, что в день этой джумы окрестности Буйнаков еще более оживлены были живописною пестротою народа. Солнце лило свое золото на мрачные стены саклей с плоскими кровлями и, облекая их в разнообразные тени, придавало им приятную наружность... Вдали тянулись в гору скрипучие арбы, мелькая между могильными камнями кладбища... Перед ним несся всадник, взвевая пыль по дороге... Горный хребет и безграничное море придавали всей картине величие, вся природа дышала теплою жизнию.
      - Едет, едет! - раздалось из толпы, и все зашевелились.
      Всадники, которые доселе разговаривали с знакомыми, ступив на землю, или нестройно разъезжали в поле, вскочили на коней и понеслись навстречу поезда, спускающегося с горы: то был Аммалат-бек, племянник тарковского шамхала [Первые шамхалы были родственники и наместники халифов дамасских. Последний шамхал умер, возвращаясь из России, и с ним кончилось это бесполезное достоинство. Сын его, Сулейман-паша, владеет наследством просто как частным имением. (Примеч. автора.)] со своею свитою. Он был одет в черную персидскую чуху, обложенную галунами; висячие рукава закидывались за плечи. Турецкая шаль обвивала под исподом надетый архалук из букетовой термоламы. Красные шальвары скрывались в верховые желтые сапоги с высокими каблуками. Ружье, кинжал и пистолет его блистали серебром и золотою насечкою. Ручка сабли осыпана была дорогими каменьями. Сей владетель Тарков был высокий, статный юноша, открытого лица; черные зильфляры (кудри) вились за ухом из-под шапки... легкие усы оттеняли верхнюю губу... очи сверкали гордою приветливо-стию. Он сидел на червонном коне, и тот крутился под ним как вихорь. Против обыкновения, не было на коне персидского круглого, расшитого шелками чепрака, но легкое черкесское седло с серебром под чернетыо, с расписанными потебнями и со стременами черного хорасан-ского булата под золотою насечкою. Двадцать нукеров [Нукер - общее имя для прислужников; но, собственно, это то же самое, что у древних шотландцев Henchman (прибедренник). ин всегда и везде находится при господине, служит за столом, режет и рвет руками жаркое и так далее. (Примеч. автора.)] на лихих скакунах, в чухах, блестящих галунами, сдвинув шапки набекрень, скакали, избочась, сзади. Народ почтительно вставал перед своим беком и склонялся, прижимая правую руку к правому колену. Ропот и шепот одобрения разливался вслед ему между женщин.
      Подъехав к южному концу ристалища, Аммалат остановился. Почетные люди, старики, опираясь на палки, и старшины Буйнаков обстали его кругом, стараясь вызвать на себя приветливое слово бека, но Аммалат ни на кого не обращал особенного внимания и с холодною учтивостью отвечал односложными словами на лесть и поклоны своих подручников. Он махнул рукой: это был знак начинать скачку.
      Без очереди, без всякого порядка кинулись человек двадцать самых горячих ездоков скакать взад и вперед, гарцуя, перегоняя друг друга. То перерезывали они друг ДРУГУ Дорогу и вдруг сдерживали коней, то вновь пускали их во всю прыть с места. После этого все взяли небольшие палки, называемые джигидами, и начали на скаку метать вслед и встречу противников, то ловя их на лету, то подхватывая с земли. Иные падали долой из седла от сильных ударов, и тогда раздавался громкий смех зрителей побежденному, громкие клики привета победителю, иногда кони спотыкались и всадники редко не падали через голову, выброшенные двойною силою коротких стремян. Затем началась стрельба.
      Аммалат-бек все это время стоял поодаль, любуясь на скачку. Нукеры его один по одному вмешивались в толпу джигитующих, так что под конец при нем осталось только двое. Сначала он стоял неподвижен и равнодушным взором следил подобие азиатской битвы, но мало-помалу участие стало разыгрываться в нем сильнее и сильнее... Он уже с большим вниманием смотрел на удальцов, стал ободрять их голосом и движением руки, вставать выше на стременах, и, наконец, наездническая кровь закипела в нем, когда любимый его нукер не попал на всем скаку в брошенную перед ним шапку; он выхватил у своего оруженосца ружье и стрелой полетел вперед, увиваясь между стрелками.
      - Раздайся, раздайся! - послышалось кругом, и все, как дождь, рассыпались по сторонам, дав место Аммалах-беку.
      На расстоянии одной версты стояло десять шестов с повешенными на них шапками. Аммалат проскакал в один конец, крутя ружье над головою; но едва миновал крайний столб смелым поворотом, он встал на стременах, приложился назад, паф - и шапка упала наземь; не умеряя бега, он зарядил ружье, с брошенными поводами, сбил шапку с другого, с третьего и так со всех десяти... Говор похвал раздался со всех сторон, но Аммалат, не останавливаясь, бросил ружье в руки нукера, выхватил из-за пояса пистолет и выстрелом из него отбил подкову с задней ноги своего скакуна; подкова взвилась и, свистя, упала далеко назади; тогда он снова подхватил заряженное нукером ружье и велел ему скакать перед собою...
      Быстрее мысли понеслись оба. На полдороге нукер вынул из кармана серебряный рубль и высоко взбросил его в воздух; Аммалат приложился вверх, не ожидая падения, но в то же самое мгновение конь его споткнулся со всех четырех ног и, бороздя пыль мордою, покатился вперед с размаху. Все ахнули, но ловкий всадник, стоявший стоймя на стременах, не тряхнулся, не подался вперед, как будто не слышал падения, - выстрел сверкнул, и вслед за выстрелом серебряный рубль улетел далеко в народ. Толпа заревела от удовольствия: "Игид! игид (удалец)! Алла, Вал-ла-га!" Но Аммалат-бек скромно отъехал в сторону, сошел с коня и, бросив повода в руки джиладара, то есть конюшего, велел сей же час подковать коня. Скачка и стрельба продолжались.
      В это время подъехал к Аммалату эмджек [Эмджек - грудной, молочный брат; от слова эмджек - сосец. У кавказских народов это родство священнее природного; за своего эыджека каждый положит голову. Матери стараются заранее связать таким узлом надежные семьи. Мальчика приносят к чужой матери, та кормит его грудью, и обряд кончен, и неразрывное братство начато. (Примеч. автора.)] его, Сафир-Али, сын одного из небогатых беков буйнакских, молодой человек, приятной наружности и простого, веселого нрава. Он вырос вместе с Аммалатом и потому очень коротко обходился с ним. Он спрыгнул с коня и, кивнув головою, сказал:
      - Нукер Мемет-Расуль измучил твоего старика безгривого жеребца [Славная в Персии порода туркменских лошадей, называемая теке. (Примеч. автора.)], заставляет его скакать через ров шириною шагов семи.
      - И он не прыгает? - вскричал нетерпеливый Аммалат. - Сейчас, сей же миг привести его ко мне.
      Он встретил коня на полдороге, не ступая в стремя, вспрыгнул в седло и полетел к утесистой рытвине, доскакал, стиснул колена, но усталый конь, не надеясь на свои силы, вдруг повернул направо на самом краю, и Аммалат должен был сделать еще круг.
      Во второй раз конь, подстрекаемый плетью, взвился на дыбы, чтобы перепрянуть через ров, но замялся, заартачился и уперся передними ногами.
      Аммалат вспыхнул.
      Напрасно упрашивал его Сафир-Али, чтобы он не мучил бегуна, утратившего в боях и разъездах упругость членов; Аммалат не внимал ничему и понуждал его криком, ударами обнаженной сабли. И в третий раз подскакал он к рытвине, и когда в третий раз стал с размаху старый конь, не смея прыгать, он так сильно ударил его рукоятью сабли в голову, что конь грянулся наземь бездыханен.
      - Так вот награда за верную службу! - сказал Сафир-Али, с сожалением глядя на издохшего бегуна.
      - Вот награда за ослушанье! - возразил Аммалат, сверкая очами.
      Видя гнев бека, все умолкли и отсторонились. Всадники джигитовали.
      И вдруг загремели русские барабаны, и штыки русских солдат засверкали из-за холма. То была рота Курия-ского пехотного полка, отправленная из отряда, ходившего тогда в Акушу, возмущенную Ших-Али-ханом, изгнанным владетелем Дербента. Рота сия должна была конвоировать обоз с продовольствием из Дербента, куда и шла горного дорогою. Ротный командир, капитан***, и с ним один офицер ехали впереди. Не доходя до ристалища, ударили отбой, и рота стала, сбросила ранцы и составила в козлы ружья, расположась на привал, но не разводя огней.
      Прибытие русского отряда не могло быть новостью для дагестанцев в 1819 году; но оно и до сих пор не делает им удовольствия. Изуверство заставляет их смотреть на русских как на вечных врагов, но врагов сильных, умных, и потому вредить им решаются они не иначе как втайне, скрывая неприязнь под личиною доброхотства.
      Ропот разлился в народе при появлении русских; женщины окольными тропинками потянулись в селение, не упуская, однако ж, случая взглянуть украдкою на пришлецов. Мужчины, напротив, поглядывали на них искоса, через плечи, и стали сходиться кучками, разумеется потолковать, каким бы средством отделаться от постоя, от подвод и тому подобного. Множество зевак и мальчишек окружили, однако, русских, отдыхающих на травке. Несколько кекхудов (старост) и чаушей (десятников), назначенных русским правительством, поспешили к капитану и, сняв шапки, после обычных приветов: хош гяльды (милости просим) и яхшимусен, тазамусен сен-немамусен (как живешь-можешь), добрались и до неизбежного при встрече с азиатцами вопроса: "что нового? на хабер?"
      - Нового у меня только то, что конь мой расковался и оттого, бедняга, захромал, - отвечал им капитан, довольно чисто по-татарски. - Да вот, кстати, и кузнец, - продолжал он, обращаясь к широкоплечему татарину, который опиливал уже копыто вновь подкованного Аммалато-ва бегуна. - Кунак, подкуй мне коня!.. Подковы есть готовые; стоит брякнуть молотком, и дело кончено в минуту!
      Кузнец, у которого лицо загорело от горна и от солнца, угрюмо взглянул на капитана исподлобья, поправил широкий ус, падающий на давно не бритую бороду, которая бы щетинами своими сделала честь любому борову, подвинул на голове аракчин (ермолку) и хладнокровно продолжал укладывать в мешок свои орудия.
      - Понимаешь ли ты меня, волчье племя? - сказал капитан.
      - Очень понимаю! - отвечал кузнец. - Тебе надобно подковать свою лошадь...
      - И ты сам должен подковать ее, - отвечал капитан, заметя в татарине охоту шутить словами.
      - Сегодня праздник: я не стану работать.
      - Я заплачу тебе за труды что хочешь; но знай, что волей и неволей ты у меня сделаешь, что я хочу.
      - Прежде всех наших идет воля аллаха, а он не велел работать в джуму. Довольно грешим мы из выгоды и в простые дни... так в праздник не хочу я себе покупать за серебро уголья.
      - Да ведь ты работал же сейчас, упрямая башка? Разве не равны кони? Притом же мой настоящий мусульманин. Взгляни-ка тавро: кровный карабахский...
      - Кони все равны, да не равны те, кто на них ездит, Аммалат-бек мой ага (господин).
      - То есть, если бы вздумал отнекиваться, он бы велел обрезать тебе уши; а для меня ты не хочешь работать в надежде, что я не смею сделать того же? Хорошо, црия-тель: я точно не обрежу тебе ушей, но зпай и верь, что я в твою православную спину влеплю двести самых горячих нагаек, если ты не перестанешь дурачиться. Слышал?
      - Слышал, и все-таки буду отвечать по-прежнему: не кую, потому что я добрый мусульманин.
      - А я заставлю тебя ковать, потому что я добрый солдат. Когда ты работал для прихоти своего бека, ты будешь работать для необходимости русского офицера: без этого я не могу выступить. Ефрейторы, сюда!!
      Между тем кружок любопытных около упрямого кузнеца расширялся, подобно кругу на воде от брошенного камня. В толпе иные уже ссорились за передние места, не зная, что смотреть бегут они, и, наконец, раздалось: "Этого не надо, этому не бывать, сегодня праздник, сегодня грех работать!"
      Некоторые смельчаки, надеясь на число, надвинули шапки на глаза и, держась за рукоятки кинжалов, подло самого капитана стали кричать: "Не куй, Алекпер, не делай ему ничего... Вот тебе новости! Что нам за пророки эти немытые русские!"
      Капитан был отважен и знал очень коротко азиатцев.
      - Прочь, бездельники! - закричал он гневно, положа руку на ручку пистолета. - Молчать, или я первому, кто осмелится выпустить брань из-за зубов, запечатаю рот свинцового печатью!
      Это увещание, подкрепленное штыками нескольких солдат, подействовало мгновенно: кто был поробче - давай бог ноги, кто посмелее - прикусил язык. Сам набожный кузнец, видя, что дело идет не на шутку, поглядел на все стороны, проворчал: "Неджелеим (что ж мне делать)?", засучил рукава, вытащил из мешка клещи и молот и начал подковывать русскую лошадь, приговаривая сквозь зубы: "Балла билла битмы эддым" (а это значит наравне с польским: дали буг, не позволям).
      Надобно сказать, что все это происходило за глазами Аммалата: он, едва завидел русских, как, избегая неприятной для себя встречи, сел на новоподкованного коня и поскакал в дом свой, над Буйнаками стоящий.
      Между тем как это происходило на одном конце ристалища, ко фронту отдыхающей роты подъехал всадник среднего роста, но атлетического сложения; он был в кольчуге, в шлеме, в полном боевом вооружении; за ним следом тянулось пять нукеров. По запыленной их одежде, но коням в поту и пене виделось, что они совершили скорый и дальний переезд. Первый всадник, рассматривая солдат, тихим шагом проезжал вдоль составленных в козлы ружей, задел и опрокинул две пирамиды. Нукеры, следуя за господином, вместо того чтоб своротить в сторону, дерзко топтали упавшее оружие. Часовой, который еще издали кричал, чтоб они не приближались, схватил под уздцы коня панцирника, между тем как множество солдат, раздраженных таким презрением от мусульман, окружили поезд с бранью.
      - Стой, кто ты? - было восклицание и вместе вопрос часового.
      - Ты, видно, рекрут, когда не узнал Султан-Ахмет-хана Аварского [Он был родной брат Гассан-хана Джемутайского, а сделался ханом Аварским, женясь на вдове хана, единственной его наследнице. (Примеч. автора.)], хладнокровно отвечал панцирник, отрывая руку часового от поводьев. Кажется, в прошлом году я задал русским в Башлах [Тогда отряд наш, состоявший из трех тысяч человек, окружен был шестьюдесятью тысячами горцев. Там был уцмий Кара-каидахский, аварцы, акушинцы, койсубулинцы и другие. Русские пробились ночью - и с уроном. (Примеч. автора.)] по себе славную поминку. Переведи ему это, - сказал он одному из своих нукеров. Аварец повторил его слова по-русски довольно понятно.
      - Это Ахмет-хан! Ахмет-хан... - раздалось между солдатами. - Лови его, держите его! Тащите его на расплату за башлинское дело... Бездельники в куски изрубили наших раненых!
      - Прочь, грубиян! - вскричал Султан-Ахмет-хан по-русски рядовому, который снова схяатил коня за узду. - Я русский генерал!
      - Русский изменник! - зашумели множество голосов. - Ведите его к капитану, потащим его в Дербент, к полковнику Верховскому!
      - Только в ад пойду я с такими проводниками, - сказал Ахмет-хан с презрительною улыбкою и в то же мгновение поднял коня на дыбы, бросил его влево, вправо и вдруг, повернув на воздухе кругом, ударил нагайкою и был таков. Нукеры не сводили глаз с хана и с гиком кинулись за ним следом, опрокинули некоторых солдат и открыли себе дорогу. Отскакав не более как шагов на сто, хан снова поехал шагом, не оглядываясь назад, не изменяясь в лице и хладнокровно поигрывая уздечкою. Толпа татар, собравшаяся около кузнеца, привлекла его внимание.
      - Что у вас за споры, приятели? - спросил у ближних Ахмет-хан, сдержав коня.
      Все с уважением приложили руки ко лбу при поклоне, завидев хана. Те, которые были поробче или посмирнее очень смутились от этой встречи: того и гляди, попадешь в беду от русских, зачем не взяли врага их, или под месть хана, если ему не уважишь. Зато все головорезы, все бездельники и все, которые с досадой смотрели на владычество русское, окружили его веселою толпою. Ему в один миг рассказали в чем дело.
      - И вы, как буйволы, смотрите, когда вашего брата запрягают в ярмо, громко сказал хан окружающим, - когда вам в глаза смеются над вашими обычаями, топчут под ноги вашу веру! И вы плачете, как старые бабы, вместо того чтобы мстить, как прилично мужам! Трусы! трусы!
      - Что мы сделаем! - возразили ему многие голоса. - У русских есть пушки! есть штыки!..
      - А у вас разве нет ружей, нет кинжалов? Не русские страшны, а вы робки! Позор мусульманам: дагестанская сабля дрожит перед русскою нагайкою. Вы боитесь пушечного грома, а не боитесь укоров. Ферман русского пристава для вас святее главы из Курана. Сибирь пугает вас пуще ада... Так ли поступали деды ваши, так ли думали отцы?.. Они не считали врагов и не рассчитывали, выгодно или невыгодно сопротивляться насилию, а храбра бились и славно умирали. Да и чего бояться? Разве чугунные у русских бока? Разве у их пушек нет заду? Ведь скорпионов ловят за хвост!!
      Речь эта возмутила толпу. Татарское самолюбие было тронуто заживо.
      - Что смотреть на них? Что позволять им хозяйничать у нас, будто в своем кармане? - послышалось отовсюду. - Освободим кузнеца от работы, освободим! - закричали все и стеснили кружок около русских солдат, посреди коих Алекпер ковал капитанскую лошадь.
      Смятение росло.
      Довольный возбуждением мятежа, Султан-Ахмет-хан не желал, однако ж, замешиваться в ничтожную схватку и выехал из толпы, оставя там двух нукеров для поддерживания духа запальчивости между татар, а о двумя остальными быстро поскакал в утах [Дом по-татарски авъ; утах - значит палаты, а сарай - вообще здание. Гарам-Хане - женское отделение (от этого происходит русское слово хоромы). В смысле дворца употребляют иногда слово игарат. Русские все это смешивают в одно название - сакли, что по-черкесски значит дом. (Примеч. автора.)]Аммалата.
      - Будь победитель! - сказал Султан-Ахмет-хан Аммалат-беку, который встретил его на пороге.
      Это обыкновенное на черкесском языке приветствие было произнесено им с таким значительным видом, что Аммалат, поцеловавшись с ним, спросил:
      - Насмешка это или предсказание, дорогой гость мой?
      - Зависит от тебя, - отвечал пришелец. - Настоящему наследнику шамхальства [Отец Аммалата был старший в семействе и потому настоящий наследник шамхальства; но русские, завладев Дагестаном и не надеясь на его доброхотство, отдали власть меньшему брату. (Примеч. автора.)] стоит только вынуть из ножен саблю, чтобы...
      - Чтобы никогда ее не вкладывать, хан? Незавидная участь: все-таки лучше владеть Буйнаками, нежели с пустым титулом прятаться в горах, как шакалу.
      - Как льву, прядать с гор, Аммалат, и во дворце твоих предков опочить от славных подвигов.
      - Не лучше ль не пробуждаться от сна вовсе?
      - Чтобы и во сне не видать, чем должен ты владеть наяву? Русские недаром потчуют тебя маком и убаюкивают сказками, между тем как другой рвет золотые цветы [Игра слов, до которой азиатцы большие охотники: кызыль-гюлларь, собственно, значит розы, но хан намекает на кызыль червонец. (Примеч. автора.)] из твоего сада.
      - Что могу я предпринять с моими силами?
      - Силы - в душе, Аммалат!.. Осмелься, и все преклонится перед тобою... Слышишь ли? - промолвил Султан-Ахмет-хан, когда раздались в городе выстрелы. - Это голос победы.
      Сафир-Али вбежал в комнату со встревоженным лицом.
      - Буйнаки возмутились, - произнес он торопливо, - толпа буянов осыпала роту и завела перестрелку из-за камней...
      - Бездельники! - вскричал Аммалат, взбрасывая на плечо ружье свое. Как смели они шуметь без меня? Беги вперед, Сафир-Али, грози моим именем, убей первого ослушника.
      - Я уже унимал их, - возразил Сафир-Али, - да меня никто не слушает, потому что нукеры Султан-Ахмет-хана поджигают их, говорят, что он советовал и велел бить русских.
      - В самом деле мои нукеры это говорили? - спросил хан.
      - Не только говорили, да и примером ободряли, - сказал Сафир-Али.
      - В таком случае я очень ими доволен, - молвил Сул-тан-Ахмет-хан, это по-молодецки.
      - Что ты сделал, хан? - вскричал с огорчением Аммалат.
      - То, что бы тебе давно следовало делать. - Как оправдаюсь я перед русскими?!
      - Свинцом и железом... Пальба загорелась, судьба за тебя работает. Сабли наголо, и пойдем искать русских...
      - Они здесь! - возгласил капитан, который с десятью человеками пробился сквозь нестройные толпы татар в дом владетеля.
      Смущен неожиданным бунтом, в котором его могли счесть участником, Аммалат приветливо встретил разгневанного гостя.
      - Приди на радость, - сказал он ему по-татарски.
      - Не забочусь, на радость ли пришел я к тебе, - отвечал капитан, - но знаю и испытываю, что меня встречают в Буйнаках не по-дружески. Твои татары, Аммалаг-бек, осмелились стрелять в солдат моего, твоего, общего нашего царя!
      - В самом деле, это очень дурно, что они стреляли в русских... сказал хан, презрительно разлегаясь на подушках, - когда им бы должно было убивать их.
      - Вот причина всему злу, Аммалат, - сказал с гневом капитан, указывая на хана. - Без этого дерзкого мятежника ни один курок не брякнул бы в Буйнаках! Но хорош и ты, Аммалат-бек... Зовешься другом русских и принимаешь врага их как гостя, укрываешь как товарища, честишь как друга. Аммалат-бек! именем главнокомандующего требую: выдай его.
      - Капитан, - отвечал Аммалат, - у нас гость - святыня. Выдача его навлекла бы на мою душу грех, на голову - позор неокупимый; уважьте мою просьбу, уважьте наши обычаи.
      - Я скажу тебе в свою очередь: вспомни русские законы, вспомни долг свой; ты присягал русскому государю, а присяга велит не жалеть родного, если он преступник.
      - Скорее брата выдам, чем гостя, г. капитан! Не ваше дело судить, что и как обещал я выполнять. В моей вине мне диван (суд) аллах и падишах!.. Пускай в поле бережет хана судьба, но за моим порогом, под моею кровлею я обязан быть его защитником и буду им!
      - И будешь в ответе за этого изменника!
      Хан безмолвно лежал во время этого спора, гордо пуская дым из трубки, но при слове изменник кровь его вспыхнула; он вскочил и с негодованием подбежал к капитану.
      - Изменник я, говоришь ты? - сказал он. - Скажи лучше, что я не хотел быть изменником тем, кому обязан верностию. Русский падишах дал мне чин, сардарь ласкал меня, и я был верен, покуда от меня не требовали невозможного или унизительного. И вдруг захотели, чтоб я впустил в Аварию войска, чтобы позволил выстроить там крепости; но какого имени достоин бы я стал, если б продал кровь и пот аварцев, братьев моих! Да если бы я покусился на это, то неужели думаете вы, что мог бы это исполнить? Тысячи вольных кинжалов и неподкупных пуль устремились бы в сердце предателя, самые скалы рухнули бы на голову сына-отцепродавца. Я отказался от дружбы русских, но еще не был врагом их, и что ж было наградой за мое доброжелательство, за добрые советы? Я был лично, кровно обижен письмом вашего генерала, когда предостерегал его... Ему дорого стоила в Башлах дерзость... Реку крови пролил я за несколько капель бран-чивых чернил, и эта река делит меня навечно с вами.
      - Эта кровь зовет месть! - вскричал капитан сердито. - И ты не уйдешь от нее, разбойник!
      - А ты от меня, - возразил вспыльчивый хан, вонзая кинжал в живот капитана, когда тот занес руку, чтобы схватить его за ворот.
      Тяжело раненный капитан, простонав, упал на ковер.
      - Ты погубил мепя, - произнес Аммалат, всплеснув руками, - он русский и гость мой.
      - Есть обиды, которых не покрывает кровля, - возразил мрачно хан. Кости судьбы выпали; колебаться не время; запирай ворота, скличь своих, и ударим на неприятелей.
      - За час еще я не имел их... Теперь нечем их отражать... У меня нет в запасе ни пуль, ни пороху; люди в разброде...
      - Народ разбежался! - в отчаянии вскричал Сафир-Али. - Русские идут в гору скорым шагом. Они уж близко!!
      - Если так, то поезжай со мною, Аммалат, - молвил хан. - Я ехал в Чечню, чтобы поднять ее на линии... Что будет, бог весть, но и в горах хлеб есть!.. Согласен ты?
      - Едем!.. - решительно сказал Аммалат. - Теперь мне одно спасение - в бегстве... Не время теперь ни споров, ни укоров.
      - Гей, коня, и шесть нукеров за мною!
      - И я с тобой, - произнес со слезой в оке Сафпр-Али, - с тобой в волю и в неволю.
      - Нет, добрый мой Сафир-Али, нет! Ты останешься здесь похозяйничать, чтобы свои и чужие не растащили всего дома. Снеси от меня привет жене и проводи ее к тестю, шамхалу. Не забудь меня, - и до свиданья!
      Едва успели они выскакать в одни ворота, как русские вторглись в другие.
      ГЛАВА II
      Вешний полдень сиял над высью Кавказа, и громкие крики мулл звали жителей Чечни к молитве. Постепенно возникали они от мечети до незримой за гребнями мечети, и одинокие звуки их, на миг пробуждая отголосок утесов, затихали в неподвижном воздухе.
      Мулла Гаджи-Сулейман, набожный турок, один из ежегодно насылаемых в горы стамбульским диваном для распространения и укрепления православия, а с тем вместе и ненависти к русским, отдыхал на кровле мечети, совершив обычный призыв, омовение и молитву. Он был еще недавно принят муллою в чеченском селении Игали, и потому, погруженный в глубокомысленное созерцание своей седой бороды и кружков дыма, летящих с его трубки, порою он поглядывал с любопытным удовольствием и на горы и на ущелие, лежащее к северу, прямо под его глазами. Влево возникали стремнины хребта, отделяющего Чечню от Аварии, далее сверкали снега Кавказа. Сакли, неправильно разбросанные по обрыву, уступами сходили до полугоры, и только узкие тропинки вели к этой крепости, созданной природою и выисканной горскими хищниками для обороны воли своей, для охраны добычи. Все было тихо в селении и по горам окрестным; на дорогах и улицах ни души... Стада овец лежали в тени скал, буйволы теснились в грязном водоеме у ключа, выставляя одни морды из болота. Лишь жужжание насекомых, лишь однозвучная песня кузнечика были голосом жизни среди пустынного безмолвия гор, и Гаджи-Сулеи-ман, залегши под куполом, вполне наслаждался тишью и бездействием природы, столь сходными с ленивою неподвижностью турецкого характера. Тихо поводил он глазами, в которых погас свой огонь и потуск свет солнца, и, наконец, взоры его встретили двух всадников, медленно взбирающихся вверх по противоположной стороне ущелия.
      - Нефтали! - закричал наш мулла, обратившись к ближней сакле, у дверей которой стоял оседланный конь.
      И вот стройный чеченец с подстриженною бородкою, в мохнатой шапке, закрывающей пол-лица, выбежал на улицу.
      - Я вижу двух вершников, - продолжал мулла, - они объезжают селение!
      - Верно, жиды, либо армяне, - отвечал Нефтали, - им, конечно, не хочется нанимать проводника; да они сломят себе шею на объездной тропинке. Там и дикие козы, и наши первые удальцы скачут оглядываясь.
      - Нет, брат Нефтали, я два раза ходил в Мекку [Гаджи, собственно, значит путешественник, но придается вроде титула тем, кои были в Мекке. Они имеют право носить белую витую чалму; шагиды редко, однако ж ее носят. (Примеч. автора.)] и навидался армян и жидов во всех сторонах... Только эти всадники не тем глядят, чтобы им торговать по-жидовски, - разве на перекрестке менять железо на золото! С ними нет и вьюков. Взгляни-ка сам сверху, твои глаза вернее моих; мои отжили и отглядели свое. Бывало, за версту я мог считать пуговицы на кафтане русского солдата и винтовка моя не знала промаха по неверным, а теперь я и дареного барана вдали не распознаю.