Как в кино не будет

      - А может, твои хозяева тоже евреями были, почем я знаю! - не желал сдавать позиции старик.
      Тут подоспела Лидия Эдуардовна.
      - С таким именем, как у вашего отца, милейший, я бы помалкивала. Самое что ни на есть еврейское имя - Илья. Хоть кого спросите.
      С двумя "миротворческими силами" Ивану Ильичу было уже не справиться, и он убрался с кухни, бормоча себе под нос что-то о сионистском логове и мировой заразе. А баба Фрося, увидев меня в дверях кухни, погрозила пальцем:
      - Нечего тут подслушивать! Старые - что малые, несут невесть что. Лучше пойди скажи тете Риве, чтобы шла стряпать. Теперь он не скоро выйдет, да и мы тут.
      Такой была наша квартира в самый ее расцвет. Смешно, но иногда я скучаю о том времени. Конечно, в основном потому, что тогда мне можно было носиться по всей Москве, ходить с подружками в кино, бегать на свидания. Мне было всего пятнадцать лет, жизнь только-только начиналась, и для меня она была прекрасна. Другой я не знала и не хотела.
      Тогда было безумно модным фигурное катание. Соревнования фигуристов показывали по телевидению, имена чемпионов были известны всем не хуже, чем имена первых космонавтов. Мои родители хотели, чтобы у меня было все. Поэтому я ходила в музыкальную школу и занималась в секции фигурного катания. И если успехи в игре на рояле у меня были, мягко говоря, посредственными, то на катке мне кое-что удавалось. Печально было только то, что наши с Иркой увлечения перестали совпадать. Ей, что называется, "медведь на ухо наступил", поэтому она сразу отказалась от всего, что связано с музыкой. Зато не пропускала ни единой выставки живописи, в которой я не понимала абсолютно ничего.
      Разделял нас еще один момент. Ирка была круглой сиротой, а я - любимой дочкой обеспеченных родителей. Не отличавшейся, кстати, особой тактичностью. Потому и услышала как-то от ближайшей подруги и молочной сестры вполне заслуженный упрек: "Конечно, тебе все на блюдечке преподносят! Несправедливо это. Нужно, чтобы все было поровну".
      Присутствовавшая при этом баба Фрося резко оборвала Ирку. Будто чувствовала, что по большому счету нам все поровну и достанется... со временем. А пока... пока, засыпая, я видела себя на льду катка под ослепительным светом прожекторов, в костюме, расшитом блестками, и слышала, как диктор объявляет:
      - Первое место и золотую медаль завоевала спортсменка из Советского Союза Регина Белосельская!
      Эти мечты оборвались в тот день, когда во время одного из сложных упражнений я упала и сильно ударилась спиной. Год после этого прошел в самых разных больницах и мучительных процедурах. Наконец, врачи вынесли окончательный приговор:
      - Ходить не сможет никогда. Но все остальное в принципе не заказано...
      Интересно, что они имели в виду под остальным?
      Свое шестнадцатилетие я встретила в инвалидной коляске.
      Глава третья. Каждой коммуналке - своего сумасшедшего .
      Все мы в свое время читали "Повесть о настоящем человеке". Так что напомню только один эпизод из этой книги. Когда в госпитале, уже лишившись ног, Алексей Маресьев сомневается, сможет ли он не только ходить на протезах, но и управлять боевым самолетом, комиссар Воробьев развеивает все его сомнения одним-единственным аргументом: "Но ты же советский человек!".
      К счастью, мне никто не предлагал подобных утешений. Никто не напоминал о том, что я - комсомолка, что Николай Островский создавал шедевры, будучи вообще прикованным к постели да еще и слепым. К счастью, потому что это меня бы не утешило. Создавать шедевры я не собиралась, управлять самолетом - тем более. Да и протезы мне были ни к чему - ноги-то сохранились. Правда, неподвижные, зато по-прежнему длинные и стройные. Хорошо хоть мини-юбку успела поносить.
      Это сейчас я в состоянии шутить над собственной беспомощностью. Тогда же находилась на один шаг от самоубийства. Родители пытались меня ободрить, но и сами были в отчаянии. Столько надежд возлагали на единственную дочь и на тебе, инвалид на всю оставшуюся жизнь. В общем-то - тяжкий крест для немолодых людей.
      Первые крохи утешения, как ни странно, получила от... Семы Френкеля. К семьдесят первому году он уже вернулся в столицу из очередной поездки "за романтикой" и продолжал расшатывать нервную систему родителей. Одно время он развлекался тем, что сутками напролет перепечатывал на старенькой портативной машинке произведения "самиздата". Как только он отлучался из дома, Ревекка Яковлевна сгребала в охапку его продукцию и... не знала, что с ней делать. Сжечь? Когда-то на кухне стояла большая печь, но ее давно разломали и провели газ. Выбросить? А если кто-то найдет это в мусорном баке? В конце концов она робко стучалась ко мне:
      - Региночка, деточка, можно это у тебя полежит? Я боюсь...
      Потом приходил Семка и забирал свои сокровища обратно. Так продолжалось до тех пор, пока мое терпение не иссякло.
      - Слушай, Сема, перестань мучить своих родителей. Они же не перенесут, если с тобой что-нибудь случится.
      - Ничего со мной не случится! - легкомысленно отмахнулся Семка. Впрочем, мне самому надоело. Тюкаешь по клавишам, тюкаешь, а результатов никаких. Десять человек прочитают, десять миллионов по-прежнему будут считать вершиной человеческой мысли передовицу в "Правде". Тебе-то понравилось?
      - Я не читала, - сухо ответила я.
      - Напрасно. Будь я на твоем месте, я бы читал сутками. Особенно это.
      - Давай поменяемся местами, - уже со слезой в голосе ответила я. Но Семку бесполезно было даже пытаться разжалобить.
      - Не ной, моя милая. Голова на месте, руки в порядке, мозги варят. Сидишь в тепле, мама с папой рядом. А в брезентовую палатку на сорокаградусный мороз не угодно? Или шпалы поворочать на ветру? Я ведь на стройке санитаром был. Такого насмотрелся - во сне не приснится. Там десятки человек лишались рук и ног просто потому, что отмораживали их. При скольких ампутациях я присутствовал...
      - Это, конечно, очень утешает: другим еще хуже, чем мне.
      - Нет, иначе: тебе лучше, чем другим. А вместо того, чтобы оплакивать себя, научись на машинке печатать. И готовься поступать в институт. Заочный, разумеется. Программы я тебе на днях принесу, выберешь. Ты не еврейка, тебя примут.
      И исчез на несколько дней. На меня же его смешочки подействовали, как оплеуха на истеричку. Правда, и потом случались срывы, но о самоубийстве думалось значительно реже.
      Лидия Эдуардовна приходила каждый день. Она как нечто само собой разумеющееся возобновила занятия со мной. Один день мы говорили по-немецки, другой - по-французски. Как будто вместе со мной готовилась поступать на заочное отделение исторического факультета. Всегда была ровна, улыбчива, выдержанна. Если же у меня начинали дрожать губы, а глаза становились подозрительно влажными, пресекала эмоции в зародыше:
      - Слезами горю не поможешь. Пережить можно все, кроме собственной смерти.
      А однажды рассказала мне, что в самом начале войны ее арестовали и забрали на Лубянку. Просидела она там ровно сутки, по-видимому, в сорочке родилась. Тем более что именно за эти сутки одна из двух немецких бомб, упавших на Арбат, сровняла с землей тот дом, где жила Лидия Эдуардовна. Погибло все, кроме иконы Николая-угодника. Зато, возвращаясь домой пешком по бульварам, нашла она золотое колечко с изумрудом и по сей день хранит, как талисман. Да еще ее, как погорелицу, поселили в хорошую квартиру, в большую-аж четырнадцать метров-комнату. А если бы не арестовали? Так что во всем нужно искать положительные стороны.
      Я не могла найти ничего положительного в том, что в пятнадцать лет стала калекой. Наоборот, все больше ожесточалась. Все раздражало, все, казалось, делалось специально для того, чтобы я острее чувствовала свою ущербность. Школьные друзья понемногу исчезали из моей жизни, а новых, разумеется, не было. На заочное отделение истфака меня приняли, но я не видела смысла в учебе. А тут еще произошло событие, надолго выбившее из колеи не только меня-всю квартиру.
      В семьдесят втором году Семена арестовали. Пришли ночью, перерыли всю комнату и увели с собой. В ту же ночь его отца разбил паралич. Первой-и весьма своеобразно-отреагировала на это Елена Николаевна, которая внезапно ворвалась ко мне в комнату и закричала во весь голос:
      - Из этой проклятой квартиры исчезают все сыновья! Но они вернутся! Все вернутся, нужно только вымолить у Бога прощение.
      Зато откровенно радовался старик Сергеев:
      - Я же говорил, что у нас зря никого не сажают. Доигрался, щенок, в свои игры. Вот ведь народец: живут, понимаешь, на всем готовом, комнату им государство предоставило, пенсию платит, а они только и думают, как бы ему нагадить да в свой Израиль удрать. Вот и уезжали бы, освободили рабочим людям комнату.
      На его беду, в кухне в этот момент находилась Мария Степановна, органически не переносившая "митинги":
      - Вы бы сократились, Иван Ильич, не на собрании. Тесно вам? А ведь эта квартира вся принадлежала нашей семье, когда я родилась. И живете вы, между прочим, в кабинете моего покойного отца. И я уже полвека терплю всевозможных "товарищей", вплоть до, извините, уголовников. Так что и вы потерпите, невелики баре!
      - Ах ты, буржуйка недорезанная! -- взвился было тот, но тут в дверях кухни возникла баба Фрося, и Иван Ильич предпочел ретироваться.
      Понять раздражение Марии Степановны было можно. Ирка, моя подруга и ее внучка, вступила в "опасный возраст" первых влюбленностей и свиданий, и не было никакой уверенности в том, что она не пойдет по стопам своей несчастной матери (да и бабки, если уж на то пошло) и не принесет кого-нибудь в подоле. На Фросю надежды уже не было: старуха разменяла восьмой десяток. И квартира эта проклятая, в которой вечно что-нибудь случается...
      Но бывали и радостные события. Например, однажды отец пришел домой и торжественно объявил:
      - В будущем году определенно переезжаем! Квартиру мне обещали твердо. Три комнаты, большая кухня, лоджия. И никаких соседей!
      Только отец так и не дождался переезда-умер прямо в своем служебном кабинете от инфаркта. И остались мы с мамой в коммуналке пожизненно: двадцать пять метров на двоих исключали даже призрачные надежды на отдельную квартиру.
      Когда мне в 1976 году исполнился 21 год, вернулся Семен. С целым букетом хронических заболеваний, растерявший половину роскошных кудрей, но оптимизма отнюдь не утративший. Вернулись и сыновья Ивана Ильича, здоровье сохранившие, но вместо прежних хулиганских замашек приобретшие повадки настоящих хищников.
      Возвращение их ознаменовалось грандиозной пьянкой. А на следующий день Лидия Эдуардовна хватилась своей старинной иконы. При всех конфликтах и скандалах в нашей квартире ни одна дверь в ней никогда не запиралась. Кроме входной, разумеется.
      Лидия Эдуардовна от огорчения слегла. А баба Фрося попыталась навести порядок.
      - Взял кто-то из своих. Извини, Иван Ильич, но на твоих орлов прежде всего думается. Может, по-доброму вернут, без милиции.
      Старик замельтешился, надулся, но молодое поколение, позабыв характер бабы Фроси, вообразило, что имеет дело с выжившей из ума древней старухой.
      - Давай, бабка, ползи в свою щель! -- отрезал ей младшенький Сергеев, Илья.-А будешь много выступать, и до твоего барахла доберемся. Поглядим, не завалялось ли там чего от проклятого царизма...
      - Что, гегемон, воспитал достойную смену? -- не без ехидства спросила баба Фрося. Но дальше разговаривать не стала, ушла к себе.
      А вещи из нашей квартиры стали пропадать регулярно. Практически у всех жильцов. Только меня братцы не трогали, наверное, считали, что и так Богом обижена. Да и я все время торчала дома-это, наверное, было важнее. В общем, наконец та же баба Фрося поставила братцам ультиматум:
      - Или вы перестанете пакостить в собственном доме, или через неделю оба сядете по новой. Я разговоры разговаривать не буду. Я враз делом займусь.
      Вспомнивши о том, что у старухи слова действительно с делом не расходятся, братья унялись. А потом, по-видимому, поняли, имеются вполне законные способы зарабатывать на хлеб с маслом. Иван пошел в официанты, Илья стал... сутенером.
      Соседи-не правоохранительные органы, от них трудно что-либо скрыть. Когда выяснилось, чем занимается младшенький Сергеев, все дружно ахнули, а старик отец стал помаленьку заговариваться. Но еще пытался как-то повлиять на непутевого сыночка:
      - Тебя же опять посадят, дурья твоя голова. Я за всю жизнь копейки чужой не взял, герой соцтруда, а ты меня теперь позоришь...
      - Не герой вы у меня, батя, а дурак, -- получил он в ответ.-Вы, папаша, отстали от жизни, не понимаете требований времени. И не посадят меня, потому как в нашей стране проституции нету. Не существует такого явления. А раз нет явления, то нет и статьи. А без статьи никто не посадит. Что я плохого делаю? Знакомлю девушек с мужчинами. Может, они сами стесняются первыми подойти. А я-тут как тут, помогаю. И не платят они мне-благодарят. За помощь в устройстве личной жизни. Поняли, папаша?
      Пока Илья пытался втолковать отсталому родителю благородную цель своих занятий, его брат Иван без особого шума и сравнительно быстро накопил денег на кооператив. И переехал туда, заявив ошеломленному отцу:
      - Деньги заработаны, не украдены. Ордер выписан честь по чести, на, полюбуйся. А тебе, как герою и ветерану труда, квартиру дадут бесплатно. Лет через тридцать, если очередь подойдет.
      Ивана не видела после этого лет пятнадцать. Даже на похороны отца он не приехал. Как, впрочем, и Илья, который в скором времени женился на одной из своих "подопечных" и, не получив родительского благословения, отряс с ног прах родного очага и прописался у молодой супруги.
      В одну из последних ночей, которые Илья провел дома, мне, как со мной часто бывает, не спалось. Я сидела в своем кресле, не зажигая света, чтобы не беспокоить маму, и вдруг услышала какой-то шорох в коридоре. Открылась и закрылась входная дверь. Послышался громкий шепот:
      - Достал ты эту доску?
      Голос принадлежал Ивану.
      - Не, не успел. Все время народ колготился, то в кухне, то в ванной. Мне не с руки было.
      - Дурак! Заперся бы, пустил воду, а сам вытащил бы иконку, да и вынес бы под полой... Крутишь ты что-то. Не иначе, все себе хочешь забрать.
      - Может, и хочу. Только у меня надежных покупателей нет пока.
      - Завтра приду в это же время. Чтобы все сделал.
      - Сделаю, не волнуйся.
      Дверь снова открылась и закрылась. Послышались удаляющиеся по коридору шаги Ильи. А я все еще сидела в оцепенении и мучительно размышляла: о какой иконе шла речь? Что на сей раз затеяли "братья-разбойники". И вдруг меня осенило: это же икона Лидии Эдуардовны. Они ее прятали прямо в квартире, до лучших времен. А теперь, видно, нашли хорошего покупателя, вот и торопятся вынести. А Илья, хоть и ловкий парень, но соображает туговато. Не нашел времени, чтобы без свидетелей в ванную зайти. Ничего, зато я найду.
      Я сползла со своей коляски и по-пластунски двинулась в коридор. Добралась до комнаты Френкелей, поскреблась в нее. Семен спал чутко, сам жаловался. Поэтому через минуту он открыл дверь и в недоумении замер на пороге. Потом глянул вниз.
      Я приложила палец к губам, потом сделала знак рукой и поползла в сторону кухни. Ошалевший Семен крался за мной, даже не пытаясь помочь.
      В кухне я шепотом велела ему закрыть обе двери, в коридорчик и в саму кухню. А потом также шепотом сказала:
      - Иди в ванную, там, в старой трубе должен быть сверток. Достань его, пожалуйста.
      - Ты в своем уме? -- обозлился Семен.
      - В своем, в своем, -- успокоила его я и быстро посвятила в суть дела. Семен слегка свистнул и кошкой метнулся в ванную. Там когда-то, еще до войны стояла дровяная колонка. Потом провели газ, колонку убрали, а отверстие для трубы осталось. При желании там можно было спрятать средних размеров радиоприемник.
      Через минуту Семка вернулся с газетным свертком в руках. Я тем временем не без труда перебралась на табуретку у окна. Мы развернули бумагу и в тусклом свете уличного фонаря увидели знакомую нам обоим икону. Бесценный Николай-угодник, единственная ценность Лидии Эдуардовны.
      - Что это вы тут затеяли? -- негромкий голос бабы Фроси заставил меня подскочить от неожиданности.
      - Да вот Регинка икону нашла, -- как нечто само собой разумеющееся объяснил Семен.-То-то наша баронесса обрадуется.
      Пришлось коротко объяснить все и бабе Фросе. Она выслушала-и протянула руку.
      - Пока этот ирод не съехал, я это у себя спрячу. Ко мне не сунется. А то, чего доброго, он со зла такого наворочает, сам не рад будет...
      Что ж, она была права. Мы с Семеном разошлись по своим комнатам. Точнее, он отнес меня на руках в мою коляску, а уж потом проскользнул к себе. Весь следующий день я не без удовольствия наблюдала ошарашенную физиономию Ильи. Ночного разговора с Иваном, правда, не слышала-спала. Но об итогах догадалась сразу, едва увидела роскошный, новенький, отливавший перламутром синяк под глазом у соседа. С этим украшением он из родительского дома, наконец, убрался. А мы с бабой Фросей отправились к Лидии Эдуардовне и без лишних слов вернули ей икону. Чем, в полном смысле слова, вернули к жизни: почти не поднимавшаяся с постели со времени пропажи своей реликвии наша баронесса уже на следующий день самостоятельно вышла на кухню, а потом вообще вернулась к прежнему образу жизни.
      И я-тоже. А в моей обычной жизни никаких ярких событий не происходило. На машинке печатать я в свое время выучилась и теперь зарабатывала себе на жизнь переводами для одного научного журнала. Тексты были скучными, платили до обидного мало, но все-таки эти деньги составляли довольно ощутимую прибавку к моей инвалидской пенсии. А после папиной смерти мы с мамой считали не рубли-копейки. Сбережений мои родители отродясь не делали, да и моя болезнь стоила им, прямо скажем, немало. По меркам нашей квартиры мы, правда, жили средне. По меркам более общим-ниже среднего уровня. Но ведь мне были не нужны ни обувь, ни новые тряпки. Тем более что я и из дома-то выходила в исключительных случаях.
      Точнее сказать, не выходила, а меня выносили и усаживали на лавочку во дворе. Потом следом вытаскивали коляску и пересаживали меня в нее. Для всех этих сложных манипуляций был необходим мужчина, плюс теплая и сухая погода. Сначала этим занимался папа, а когда его не стало-Семка. Но уж тут, ко всему прочему, он должен был находиться дома в дневное время-редкость чрезвычайная. Так что после папиной смерти я бывала на воздухе в среднем три-четыре раза в год. И если честно-не очень-то любила эти "выходы в свет": терпеть не могу, когда меня жалеют.
      В восьмидесятом году, как раз перед Олимпиадой, слегла баба Фрося, никогда и ничем не болевшая. Слегла-и уже не встала. А буквально за несколько часов до смерти, когда я заехала в своем кресле к ней проведать, шепнула мне:
      - Боюсь, что умру и все прахом пойдет. Ты девка разумная, да и из квартиры, почитай, не уходишь. Так вот, на самый-самый крайний случай, если с кем из вас большая беда будет, запомни: в чулане при кухне, в том углу, где железный лист прибит, я еще в семнадцатом году спрятала пять тысяч царских золотых. Покойный хозяин мне их отдал, когда обыски начались. Прислугу-то не трогали. Да и потом... любили мы с ним друг друга. Сильно любили, потому я в девках и осталась, его помнила. Я спрятала, конечно, а он через месяц после этого умер. Только помни: в самом крайнем случае. И никому ничего не говори. А в мою комнату теперь уже никого не поселят, точно знаю. Все, устала я. Иди с Богом, ты ведь мне тоже как внучка была, может, даже ближе, чем остальные-то... Иди уж...
      Баба Фрося умерла так же, как и жила: думая о других. С вечера, неизвестно откуда взяв для этого силы, встала, умылась, оделась во все новое, приготовила свечку и снова легла в постель. Утром мы нашли ее уже без дыхания.
      Глава четвертая. Нехорошая квартира.
      Несмотря на все эти малоприятные происшествия, я, до поры до времени, считала, что ничего сверхъестественного в нашей квартире не происходило. Так, коловращение жизни, смена поколений. Но вот Ирина категорически утверждала: квартира, мягко говоря, нехорошая. И, едва выйдя из отроческого возраста, поставила себе цель: любой ценой выбраться из нашей квартиры.
      Ребенком-то она наше жилище воспринимала спокойно: почти все наши школьные подружки жили в таких же арбатских коммуналках. У нас еще было, пожалуй, потише, чем у других. Но чем старше она становилась, тем тяжелее переносила домашний очаг. Особенно болезненно она воспринимала мою скрюченную фигуру в коляске. Если бы я не знала Ирину так хорошо, то пожалуй бы, решила, что она мною брезгует. Как раздавленной кошкой на мостовой.
      Конечно, это было не так. Просто жизнь у самой Ирины с каждым днем становилась... не труднее, нет, но ожесточеннее, что ли. А когда умерла баба Фрося, то моей подруге стало просто невмоготу. Старуха еще как-то разряжала атмосферу, а без нее стало нечем дышать. Баба Маша, родная бабка Ирины, никогда не отличалась легким характером, но с возрастом начала терять чувство меры вообще.
      Во сколько бы ни вернулась Ирина домой, она тут же попадала под перекрестный допрос: "Где была?" "С кем была?" "Надеюсь, глупостей не наделала?" А заканчивалось все одинаково: "Принесешь в подоле, как твоя мать, - выгоню из дома!"
      Надо отдать должное Ирке: она терпела, сколько могла. Даже тогда, когда бабка залепила ей в моем присутствии: "Лучше бы тебя парализовало, как Регину, все спокойнее бы мне было!", даже тогда, повторяю, наорала на Марию Степановну я, а не Ирина. Она просто молча повернулась и ушла. Вернулась через несколько дней, что, естественно, ее отношения с бабкой не улучшило никоим образом.
      - Ты бы вышла замуж, - посоветовала я ей как-то в один из тех редких вечеров, когда она сидела дома и была расположена со мною беседовать. Нельзя же жить в такой атмосфере - так и спятить недолго. У тебя же поклонников полно. Олег, например, просто сохнет по тебе уж который год. Чем не жених?
      - Он-то жених, только я пока не невеста, - вздохнула Ирина. Понимаешь, у меня с ним уже все было и... Ну. Не нравится мне это, хоть убей. Кто придумал, что женщина от этого удовольствие получает? Сейчас немного притерпелась, а вначале б-р-р! Сплошной ужас! А Олег, конечно, хочет жениться - он же у меня первый. Я не готова. Не люблю его по-настоящему.
      - Не мое дело советы давать, но можешь человека сделать абсолютно счастливым. Как в одной из кинокомедий говорил: "Жениться нужно на сироте". На мне, как ты понимаешь, никто не женится. А на тебе - сию же минуту.
      - Перестань ерничать! У меня бабка есть, забыла? Впрочем, если я соглашусь выйти замуж за Олега, он должен будет благодарить за это в первую очередь ее. Достанет она меня окончательно - уйду замуж. Не в петлю же лезть?
      Мария Степановна Ирку в конце-концов "достала" и свадьба, таким образом, состоялась. Ирина переехала к мужу в мастерскую. Но, по-видимому, в чем-то она оказалась права, приписывая нашей коммуналке магические свойства. Квартира "не захотела" ее отпустить: через два года первое замужество Ирины закончилось и она вернулась в ненавистные ей стены. А куда еще более деваться?
      Потом, много позже, Ирина мне кое-что рассказала о своей семейной жизни. Не хочу вдаваться в подробности, но причиной разрыва оказалась Иркина беременность. Ее муж, как и она, художник, но в отличие от нее, гениальный, вечно сидел без денег, так как считал ниже своего достоинства "работать", а не "творить". Деньги зарабатывала Ирка - художник-иллюстратор в одном из крупных издательств. На жизнь хватало, но не более. А тут ребенок.
      Ирка пропустила - то есть просто проворонила по темноте своей все признаки "интересного положения", а когда спохватилась, то денег на нелегальный аборт у специалиста не нашлось. Хватило на криминальный, в результате которого она чуть не отдала Богу душу, после чего попала в больницу с заражением крови. Ее спасли чудом и... дали стопроцентную гарантию того, что детей у нее уже не будет никогда и ни при каких условиях. А ее прекрасный муженек ни разу не выбрал времени ее навестить. К Ирине ездила Лидия Эдуардовна и Семен Френкель. Родная же бабка наотрез отказалась даже слышать о внучке и встретила ее дома одним-единственным словом:
      - Детоубийца!
      В результате Ирка перетащила кое-какие пожитки в опустевшую комнату бабы Фроси, а с Марией Степановной просто перестала разговаривать. По правде сказать, и та не стремилась помириться:
      - Я свою жизнь прожила. Думала, понадоблюсь правнуков нянчить, так откуда же они теперь возьмутся? Ты, Регина, вообще невинная девушка, как ты с этой распутницей разговариваешь? Это надо придумать - аборт делать!
      В общем, без мужа рожать - грех, аборт делать - преступление, а я "голубица непорочная". Я плюнула и перестала вмешиваться. У бабки явно поехала крыша, а Ирину мне было безумно жаль.
      Самое забавное заключалось в том, что баба Маша, в пику родной внучке, начала привечать соседскую девочку - Верочку. Забавно это было потому, что хорошенькая, как куколка, Верочка была отнюдь не безгрешна, скорее наоборот. Ее мама тихо скончалась во сне, братцы давно жили своими домами, а отец по старости уже начинал заговариваться. Поэтому Верочка вытворяла все, что ей приходило в прелестную голову. К тому же не училась и не работала.
      Помимо Ирины мне, честно говоря, было жаль себя. Когда я только-только притерпелась к своему калечеству, закончила институт и получила надомную работу, стала прихварывать моя мама. Сначала мы с ней все списывали на усталость - уставала она каждый вечер смертельно. Потом начались всякие недомогания. Но, как это у нас водится, к врачам мама до самого последнего момента обращаться не желала. А когда наконец обратилась...
      В общем, в больницу ее положили просто для соблюдения формальностей: рак крови неизлечим. Да еще потому, что "вошли в положение": сиделка из полупарализованной дочери - из рук вон. Но перед самой смертью все-таки выписали. И две недели мама пролежала дома, угасая у меня на глазах. Беспокоилась она только об одном: что будет со мной после ее смерти. Хотя в общем-то оставляла не маленького ребенка, а женщину "за тридцать". И все же, все же...
      И в эти же страшные две недели я совершила смертный грех. Возроптала. Маме только-только исполнилось шестьдесят семь - и она умирала. А Елена Николаевна - безумная, одинокая, никому не нужная в семьдесят с лишним жила. Две другие старухи - "ровесницы века" - на моей памяти ничем серьезным никогда не болели и в свои восемьдесят с бо-о-льшим хвостиком могли дать фору любой пятидесятилетней тетке. Почем мама, а не они, свое уже отжившие? Да, это были жестокие мысли, но и ко мне ведь жизнь была на слишком ласкова.
      В один из вечеров мы курили с Ирой на кухне и я призналась ей в своих мысленных жалобах. Та фыркнула:
      - Велик грех, подумаешь! Но я тебе скажу: это поколение особой закалки. Тройной. Они столько вынесли, что у них, наверное, особый иммунитет выработался. Мы с тобой из другого теста. Пожиже.
      - Можно подумать, ты живешь в Калифорнии и получаешь от жизни только наслаждение! О себе вообще молчу.
      - Мы с тобой войну не переживали и того, что до нее - тоже. А наше личное... Это для нас трагедия, а с точки зрения истории - так, плевок из космоса.
      На скромных поминках Лидия Эдуардовна неожиданно произнесла вслух то, о чем я думала и за что себя упрекала:
      - Несправедливо. Обо мне смерть забыла, молодых подбирает. Ну, да с Господом судиться не будешь, он знает, что делает.
      - Да, зажились мы с тобой. - поддержала ее Мария Степановна. Хотя у нас теперь Регина - как оставишь? Придется, видно, тянуть...
      - Я могу переселиться в интернат, - неизвестно на что обиделась я.
      - Туда, как и на кладбище, всегда успеешь, отмахнулась Лидия Эдуардовна. Жизнь, Региночка, штука сложная, никогда не знаешь, что завтрашний день принесет.
      Вот это было правильно, хотя завтрашний день ничего не принес. Но через неделю после этого семья Френкелей получила разрешение на эмиграцию, которого они дожидались всего-навсего десять лет.
      Возможно, их выпустили давно, если бы не Семка. Мало того, что он успел срок в лагере, так не было ни одной диссидентской акции, в которой бы он не принимал самого деятельного участия. За что его регулярно задерживала милиция и, похоже, избивала. Почему не посадили снова - загадка. Или просто недосмотр.
      Когда же разрешение было, наконец, получено, его мать, Ревекка Яковлевна, боявшаяся всего на свете, вдруг наотрез отказалась уезжать, намереваясь умереть на Родине. Семен терпеливо уговаривал ее, пока не взорвался:
      - Или мы едем все вместе, или вообще не едем! Как ты будешь одна с отцом, подумай? Дом расселят, через пару лет ты очутишься одна на последнем этаже где-нибудь у черта на рогах и никому до тебя не будет никакого дела. Последний шанс - дожить остаток дней по-человечески. Там ты спокойно сможешь поставить чайник на плиту и никто тебя за это не обзовет "жидовской мордой".
      Тетя Рива сдалась и начала готовиться к отъезду, то есть перебирать свои нищенские "сокровища" и размышлять, что брать, а что оставить. Размышления эти прерывал тот же Семен, который просто сгребал в охапку содержимое очередной коробки или узла и молча тащил все это на помойку. Одним словом, не соскучишься.
      Меня он развеселил тоже: предложил руку и сердце. Наверное. Следовало согласиться, но здравый смысл удержал. Кому я там нужна - калека?
      - А кому ты нужна здесь? - резонно спросил Семен. - Елене Николаевне? Марии Степановне? Или нашему передовику-антисемиту?
      - Не знаю. Знаю только, что с таким "обозом" - парализованный отец и полупарализованная жена - тебе там не обрадуются. И вообще не дури. Что тебе приспичило тащить за собой жену местного изготовления? Да еще русскую. Женишься там на своей...
      - А я, может, патриот! И потом лучше русских женщин не бывает, это уж ты мне поверь. Когда-то я это на практике проверил. А теперь Региночка, мне никакой женщины уже не нужно - охранники в лагере постарались, соседи по нарам добавили, родная милиция в Москве завершила.
      - Не сходи с ума. Спасибо, конечно, за заботу, но никуда я не поеду. Женись на Ирине, она не чает отсюда выбраться.