Алексей Бессонов

Змеи Эскулапа

…Недвижимая и бессмертная, тьма пространства переходила здесь в некий, странно подсвеченный сумрак – то призрачно светилось недалекое водородное облако, скрывавшее в себе несколько сотен тусклых звездочек. В пустоте, разбавленной лишь редкими скоплениями чуть мерцающей пыли, недвижно висели четыре огромных звездолета, одинаково черных, с одинаковыми черно-золотыми крестами на бортах.

Вот только изувечены они были каждый по-своему.

Лидер-линкор «Райнхард Шеер», недавно еще бывший флагманом гигантской армады в три тысячи вымпелов, выглядел так, словно его долго и яростно терзали все псы Преисподней; толстенные плиты внешней брони там и сям висели оплавленными лохмотьями, один из четырех эволюционных двигателей был выбит из креплений и болтался на двух уцелевших силовых фермах. Находившийся рядом с ним ударный линкор типа «Саксон» выглядел значительно лучше, но и ему не удалось избежать множества попаданий. Впрочем, «Саксы» славились своей живучестью, поэтому его главный инженер ручался, что все неисправности могут быть ликвидированы силами экипажа.

Фрегат дальнего наведения класса «Надир» умудрился получить всего два залпа, и, в общем-то, в серьезных ремонтах не нуждался – а вот висевшая поодаль тяжелая туша, по виду напоминавшая давно снятый с вооружения линкор серии «Эскобар Медина», была измочалена не меньше «Саксона». Это было госпитально-спасательное корыто «Парацельс», волею судеб вдруг оказавшееся в самой гуще безжалостного сражения после того как строй Конфедерации распался, и линейный бой превратился в свалку. Большая часть экипажа летающего госпиталя отправилась прямиком в Валгаллу, поэтому из боя его выводили в основном врачи, каждый из которых имел и какую-то бортовую специальность.

Именно здесь, в просторном командирском салоне «Парацельса» сидели сейчас уцелевшие командиры и старшие офицеры четырех кораблей. Командующего среди них не было – львиное сердце маршала Руперта Келли, поднявшего свое соединение навстречу многотысячной армаде Эсис, остановилось в ту секунду, когда прямое попадание разворотило нижний штурманский пост «Шеера», где он имел неосторожность находиться.

Четыре корабля – все, что осталось от более чем трех тысяч боевых звездолетов, пытавшихся остановить страшный клин Эсис, двигавшийся к одной из человеческих колоний, к системе Альдаран: уцелевшие отступили, но долго еще преследовали четыре корабля, которые уходили все дальше и дальше, надеясь пройти Южную Петлю и соединиться с XXXVII резервным корпусом вице-маршала Бринского, занявшим позицию неподалеку от Беллами. Когда преследователи отстали, «Надир» поймал страшную новость – Бринский разбит, Беллами почти обложена и готовится поднимать свои флоты… прорыв становился невозможным.

– Не хочу вас пугать, господа, но для нас, похоже, эта война кончилась… На некоторое время, я надеюсь.

В салоне висела тишина, где-то под потолком медленно крутились пылинки, влекомые сонными струями вентиляторов. Они – уцелевшие, – прекрасно знали, что легион-генерал Волльмер прав. Командир флагмана, он был старшим среди них, и ему было принимать решение.

– Подать голос мы не можем, – продолжал он. – Вся окрестная зона полна рейдеров противника, и нас немедленно обнаружат. Возвращение на базу также исключено… Единственное, что мы можем – это найти планету, на которой экипажи смогут произвести доступный вне доков ремонт, и ждать до тех пор, пока мы не сможем вступить в бой. Я надеюсь, что все вы, – он обвел салон твердым, как клинок, взглядом своих яростно черных глаз, – понимаете: победа так или иначе будет на стороне Конфедерации… я не исключаю, что мои слова звучат излишне громко… но ничего другого я сказать не могу.

Да, они это знали… Внешние колонии приняли первый удар, но до Авроры – всего лишь сорок суток крейсерского хода, а там богатые, многолюдные миры с невообразимым людским и промышленным потенциалом, там гигантские флоты, способные перемолоть любого противника, тогда как базы Эсис далеко, и чем сильнее растягивают они свои коммуникации, тем меньше их шансы. Но пока – пока они должны затаиться и ждать. Может быть, год, может быть, два… Они должны выжить: хотя бы для того, чтобы дожить до победы.

– Беллами неприступна в принципе, и за нее мы можем не опасаться, – Волльмер неожиданно осекся на полуслове: под потолком салона раздался резкий писк вызова, и дежурный офицер «Парацельса» заговорил, не спрашивая разрешения:

– Начальник связи «Надира», срочно…

Щелчок переключения – и хрипловатый, почти сорванный голос:

– Четыре тяжелых крейсера-носителя, дистанция три и семь миллиарда, скорость 0,3 L, строй уступа…

– Они нас еще не видят? – резко переспросил Волльмер.

– Разумеется, нет, генерал. Их вижу только я. Кажется, пока нам везет – иксовое перекрытие у них почти двадцать градусов. Скоро они начнут удаляться…

– Если, конечно, не сманеврируют, – тихо сказал кто-то.

Волльмер посмотрел на говорившего: это был командир «Саксона».

– Если, Питер, если… в любом случае у нас есть пара часов. Я предлагаю: перебросить людей с «Шеера» на остальные корабли, оставить его в качестве автофорта, и нырять в облако. Да-да-да, я знаю, что там – практически неисследованная область, часто числящаяся в лоциях как район рискованного звездоплавания, но у нас довольно мощные корабли, и к тому же… в облаке они нас точно не найдут. А «Шеер»… что ж, «Шеер«все равно не вытянет сложный маневр.

Кто-то усмехнулся. Лидер-линкор в качестве автофорта, это было здорово. У «Шеера» уцелело почти двадцать процентов батарей, и на большинстве еще оставался кое-какой боезапас. Автофорт – значит, пустой корабль без экипажа будет «гасить» все, что не отвечает на запрос «свой-чужой», и, разумеется, попортит немало крови тем Эсис, которые осмелятся войти в простреливаемую им зону.

Глава 1.

1.

– Святое утро…

Снегоход остановился, не дойдя всего несколько метров до плоской вершины ледяной горы. В борту приплюснутой, грязновато-белой машины распахнулся люк, и из кабины тотчас выпорхнуло небольшое облачко пара – таков был мороз. На плотный, после недавнего потепления смерзшийся в корку снег выпрыгнул высокий юноша в толстом кожаном комбинезоне. На поясе болтались отстегнутые шнуры системы электроподогрева. Надевая на ходу шлем с очками, он бросился к сверкавшему на солнце ледяному гребню, который венчал собой край естественной площадки на вершине. Подбежал, глянул вниз – и замер.

– Святое утро…

Казалось, побледнела даже ритуальная татуировка Светлого, украшавшая его скулы: внизу, под подошвой горы работали люди. Далеким гулом доносился сюда рев мощной строительной техники, что заканчивала расчистку гигантского, не менее сотни лонов в поперечнике, котлована; а в нем, уже почти освобожденное из векового ледяного плена, слабо поблескивало серебристое, местами белое треугольное тело…

Юноша скатился вниз по склону и запрыгнул в кабину своего снегохода.

– Сигнал – сейчас же! – прокричал он. – Пока они нас не заметили!..

Один из двоих его спутников обреченно вздохнул и потянулся к панели мощного радиопередатчика, занимавшего собой почти половину и без того тесной кабины. Он знал: они выполнили свой долг, но жить им теперь осталось совсем немного. Кодовый сигнал пронзит небеса, и через несколько минут над удирающей машиной повиснет рычащий коптер тех, кто работает там, под горой.

Так и случилось, только коптеров было сразу два. Юноша успел закончить прощальную молитву, благословил своих спутников на путь, из которого нет возврата, и вывалился из полыхающего снегохода – последним.

Неуклюжие, выкрашенные яркой оранжевой краской машины уже почти перевалили через вершину горы. Несколько секунд он стоял на коленях, тупо таращась на изуродованные тела тех, кто пришел сюда вместе с ним, а потом до него вдруг дошло, что теперь он имеет шанс на жизнь. И тогда юноша засмеялся, потому что мало кому удалось бы одолеть его путь даже на такой как у него, мощной и надежной машине. О том же, чтобы пройти сотни тысяч лонов пешком по ледяной пустыне, не стоило и думать. До них по этой дороге прошли уже десятки отчаянных. Множество вездеходов, несколько тяжелых воздушных кораблей – все они сгинули среди сверкающих просторов, так и не найдя ответа на всем им заданный вопрос.

Ответ нашел он…

Откатившись в сторону от горящей машины, юноша встал на ноги, отряхнул с себя налет сухого, как порошок, снега, и с задумчивостью поглядел вниз – туда, откуда он пришел. Разум говорил ему, что единственно верным решением была бы пуля, но могучий инстинкт, живущий в его молодом и сильном теле, заставлял его включиться в совершенно безнадежную борьбу. Он быстро и почти машинально проверил, что еще осталось в его многочисленных карманах и кобурах. Помимо мощного и скорострельного автомата в набедренной петле, у него был крупнокалиберный пистолет в наколенном кармане, стандартный спасательный набор, несколько пакетов с питательной смесью и десятка два бульонных кубиков. Еще был шоколад и плоская фляга с нетронутым запасом сладкой, адски крепкой арры, способной, хоть и ненадолго, вернуть силы и надежду в самой безнадежной ситуации. Одежда – кожаный комбинезон на пушистом меху, высокие мягкие сапоги и теплый шлем, – позволяла не бояться мороза, по крайней мере днем.

Он понимал, что двигаться по следу вездехода нельзя. Если он хочет выжить, идти следует в другую сторону. Расстояние пути возрастало, но к югу у него был шанс добраться до населенных мест.

Юноша шел до наступления сумерек. Каменно-крепкий наст легко держал его тело, и он лишь раз провалился в глубокий, почти по пояс снег, а миниатюрный компас помогал держать направление. Он шел на юго-восток.

Когда солнце скрылось за алым льдом горизонта, и вокруг него повисло характерное, ни на что не похожее синее марево, юноша остановился, присел на корточки и вытащил из-под комбинезона плоскую коробку спасательного пакета. Потянув за кольцо, он разорвал тонкий металл крышки и высыпал на снег содержимое: коробка должна была послужить котелком. В топливе он не нуждался – в комплект пакета входила широкая плоская свеча с тремя фитилями, на которой можно было вскипятить воду. Юноша вытащил из кармана широкий длинный нож с потемневшей от старости костяной рукоятью, порылся в кучке рассыпанных на снегу предметов и подбросил на ладони миниатюрное огниво из легкого серого сплава. Держа огниво над свечой, он резко провел по нему лезвием ножа. Сноп искр, ярко вспыхнув в надвигающейся тьме, с первой попытки воспламенил одни из фитилей. Остальные юноша разжег крохотным клочком бумаги. Следом он пробил ножом наст и набрал полную коробку снега. Поставив ее на железные борта свечи, юноша вздохнул и отрешенно подумал о том, что в ближайшие дни ему следует держаться на одном бульоне – его должно хватить надолго. Свеча, как он помнил, горит десять часов, а полная коробка от спаспакета закипает за пятнадцать минут…

Свой третий рассвет он встретил с последним кубиком бульона. Свеча почти выгорела, лишь на самом донышке виднелся тонкий слой искусственного жира. Щеки молодого человека, покрытые густой многодневной порослью, запали, в глазах появился лихорадочный блеск загнанного зверя, но он продолжал двигаться – почти машинально, как сомнамбула. Он знал: если не врет компас, то к концу светового дня на горизонте появится бескрайний лес, который обеспечит его топливом. По мере движения к югу мороз стал слабее, и если в первую ночь он почти не спал, отчаянно пытаясь согреться в своем тонком полимерном мешке, полностью исключающем рассеивание тепла его тела, то теперь уже можно было не бояться замерзнуть.

И все же нагрузка – а юноша шагал все в том же, выматывающем темпе, что и в первый день, – и истощение уже дали о себе знать. Все чаще он стал погружаться в странное, полубессознательное состояние, напоминающее грезы зеленого дыма. В эти минуты (а может быть, часы?) перед ним вставали картины давно забытого детства, и он, смеясь от счастья, вспоминал аромат тысяч цветов в отцовском саду. Несколько раз ему привиделась девушка, которую он любил когда-то, еще совсем мальчишкой. Тогда она казалась ему недостижимо прекрасной и, увы, такой взрослой; разница в возрасте не позволила ему побороть смущение, и он только провожал ее жарким, липким взглядом пылающего юнца. Теперь она шагала рядом с ним, ее переливчатый смех звенел в его ушах, и он начинал идти еще быстрее.

Отрезвляла его лишь усталость да тупая, сводящая с ума боль в желудке.

За несколько часов до заката юноша разжевал первый из трех пакетов, наполненнный приторно-сладкой смесью из молока и перетертых орехов. Запив скудный обед глотком арры, он достал компас и тревожно поглядел вперед. Горизонт, изрезанный туманными контурами холмов, оставался все таким же белым, как и три дня назад.

Арра взбодрила его. Юноша набрал полную пригоршню снега, с силой растер им лицо, слизал с ладони остатки, и вновь двинулся на юго-восток.

Через час, торжествуя, он вышел к берегу неширокого ручья – впереди, в начавшей мутнеть дали, черно-серой стеной стояли очертания могучих деревьев; он преодолел смертельную ледяную пустыню, и теперь его ждал путь через тайгу. Юноша почти бегом спустился к затянутой льдом речке и, спеша и не пробуя перед собой лед, двинулся за манившим его призраком леса. Впереди было топливо, а может быть, еще и пища. Царство ветров, белая пустота осталась за спиной, теперь ему казалось, что с усталых плеч упала тяжкая ноша. Рифленые подошвы сапог заскользили по слегка подтаявшему льду, но путник не обратил на это внимания, близкий призрак спасения придал ему сил.

Покатый берег ручья, кое-где поросший редким еще кустарником был близко, совсем близко: в это мгновение правая нога юноши за что-то зацепилась, он почувствовал, что теряет равновесие, и лед под ним, скрежеща и протестуя, разошелся… нога по бедро ушла в ледяную воду. Юноша закричал. Его крик был слабым, как стон умирающего. Он лег на лед и принялся, извиваясь, вытаскивать начавшую неметь ногу. Он напряг все свои силы, рванулся и с ужасом увидел, как уходит в полынью выпавший из кармана компас…

Задыхаясь, падая и вставая, бежал он к лесу. Когда его грудь с треском взломала кустарник опушки, юноша медленно повалился на землю. Он лежал, пытаясь хоть как-то восстановить сбитое дыхание и понимая, что если сейчас – вот прямо сейчас он не встанет и не разведет огонь, встать ему уже не суждено. С писклявым стоном юноша поднялся на ноги и принялся ломать сучья для костра. Острым клинком он срубил несколько тонких деревец, кое-как поломал их об колено, но здесь силы вновь оставили его. Он опустился на мягкий влажный снег. Из его груди с хрипом вырывались прозрачные облачка пара.

Кресало воспламенило бумагу, но влажное дерево долго не хотело разгораться – измученный беглец решил уже, что развести спасительный костер ему так и не удастся. Все же, изведя несколько драгоценных клочков бумаги, он добился того, что над самыми тонкими веточками появились сперва робкие, затем все более густые струйки дыма. Он был спасен.

2.

– Мы так толком и не познакомились, майор. Все, что я о вас знаю, это то, что ваша фамилия, кажется, Огоневский, и вы – из отделения общей хирургии.

– Огоновский, капитан… вообще, можно просто Андрей. Да-да, именно так, в славянской транскрипции. Так меня нарек почтеннейший папаша, а я вот мучаюсь: всяк норовит поименовать меня Эндрью, а я обижаюсь.

В не очень-то просторном отсеке управления шестым грантауэром левого борта их было двое: кадровый флотский капитан-артиллерист и майор с жезлами Эскулапа в петлицах, поставленный сюда после того, как в сражении погибла добрая половина комендоров. Большинство из тех, кто уцелел, старший офицер направил на более важные посты – кого в моторы, кого в жизнеобеспечение, а в отсеки башен уселись врачи, способные управлять аппаратурой наведения.

Кэпу Харперу, по идее, следовало бы находиться в другом месте, но он изрядно обгорел в «лунке» возле кормы, плохо двигался, страшно матерился, поэтому его сунули сюда, а напарником выделили мрачноватого черноглазого хирурга с несколькими загадочными шрамами на физиономии. В процессе удирания, когда их башня едва не раскалилась от сотен залпов, хирург показал себя если не слишком умелым, то по крайней мере, упорным канониром, но, конечно, поговорить им толком не удалось. Почти десять часов «Парацельс», прикрываемый истерически-яростным огнем «Шеера» и «Сакса», уходил от проклятых Эсис, и все это время в отсеке звучали лишь короткие отрывистые команды Сола Харпера. Огоновский так и не произнес ни слова.

– Я – Соломон, – не очень решительно произнес Харпер.

Помимо того, что хирург был старше его лет на десять, он отчего-то внушал канониру странное, несколько сыновнее почтение.

– Я знаю, Сол, – отозвался Огоновский, вдруг осветив лицо короткой белозубой улыбкой. – Вентиляция вроде дует, не так ли? Попробую-ка я поддать ей чертей – что-то курить смертельно хочется. Вы, кстати, курите?

Огоновский вылез из своего кресла, с видимым наслаждением размял измученную за много часов спину и потянулся к пульту фильтро-вентиляционной системы. Шипение под потолком усилилось, и своими обожженными легкими Харпер сразу ощутил, как потек по отсеку приятный холодок прошедшего через фильтры воздуха. Сложный металло-пластиковый аромат, давно уже ставший ему привычным, окрасился новыми тонами – откуда-то слабо запахло гарью. Вспомнив про ноги, Харпер тихо выругался.

– Болит? – сочуственно поинтересовался Огоновский. – Могу кольнуть, тут что-то есть в аптечке. Будете курить?

– Я не курю, – улыбнулся Харпер. – У нас на Кассандане не очень-то принято. А ноги, в общем-то не болят, спасибо… так, просто вспомнил, черт бы их взял.

– Не переживайте, вы будете ходить как новенький. Дней пять, я думаю, и все придет в порядок.

– Хотелось бы… Вы, кстати, кадровый? Я пришел на эту посудину уже после начала всей этой катавасии и не успел, конечно, познакомиться со всеми.

– Да нет, Сол. Я, кажется, пришел даже позже вас. Призвали-то меня в первые же дни, но сперва я ходил на «Моргане-8», потом его спалили, я кое-как выкарабкался, нас сняли с Ламина, я отлежался в санатории для тронувшихся умом и получил, наконец, направление сюда.

– Санатории?! – ужаснулся Харпер. – Что вы имеете в виду?

– Да так, – хохотнул в ответ Огоновский, – заведение такое – специально для резервистов, переживших боевой стресс. Обычно там отдыхают недели две, но некоторые, знаете ли, остаются навсегда: тишь, птички поют. Но у меня нервы крепкие, и меня турнули почти сразу, даже отоспаться толком не дали. Поглядели в досье – и все, пошел, пошел… крестик в погон сунули, по резерву-то я капитаном был.

– Но как же вы в резерве дослужились до капитана?

– А-аа, это долгая история. Впрочем, делать нам пока нечего, так что могу и рассказать. Понимаете, после орегонского медкорпуса у меня не очень заладилась карьера. То есть предложения, конечно, были, но ни одно меня не устраивало – работать ординатором и скучно и не особо прибыльно. Полгода я поболтался туда-сюда, а тут меня вызвали и предложили поступить во флот на трехгодичный контракт. К тому моменту у меня почти закончились деньги, ну, я подумал – а почему бы и нет, потом льготы всякие и тому подобное, да и согласился. Ну, оттарахтел это я контракт, надумал увольняться. Зовет меня кадровик и начинает, как положено, предлагать: и то, и се… вроде и клиники неплохие, да что-то опять мне скучно. В конце концов он уж взопрел – знаете, ведь по закону он должен устроить меня на вкусное местечко, – и предлагает: ну, тогда вступайте в государственный корпус здравоохранения развивающихся миров. Жалование там бешеное, страховки по высшему разряду, и главное – четыре пятилетних контракта – и пожалуйста, пожизненный пенсион. Я конечно, не знал, что мало кто выдерживает до второго контракта…

– У-уу, – восхитился Харпер, – так это, значит, все эти дикие планеты, да?

– Дикие – это мягко сказано. Я попал на Оксдэм. Это старая планета, ее заселили сразу после Распада, и всю дорогу там происходили чудеса. Цивилизацией практически не пахнет, нравы веселые, да еще и бактериологическая обстановка не самая благоприятная. А уж на болотах жить – а там пол-суши это сплошные болота – и вовсе славно. В общем, закинули меня в эти мокроты, дали инструкции… меня и напарника. Аксель Кр„нц его звали, железный был парень, бывший врач десанта. Уволился из-за драки, ха-ха… Нам, правда, повезло, другим бывало и хуже. В нашем районе обитал уникальный старик, доктор милостью божьей, который на этом Оксе всю свою жизнь просидел. Он нас и надоумил. Если б не его советы, загнулись бы мы Акселем через месяц. Или, как большинство коллег, удрали к чертям. С оружием там расставаться нельзя – ни днем, ни ночью. Представляете себе, что такое край рудокопов и скотоводов? И ближайший прокурор на другой стороне планеты. И связи нет практически… хо-хо-хо! За дешевенький бластер можно купить молодую девчонку – хочешь, на мясо, хочешь, еще для чего.

Харпер не поверил своим ушам.

– Как это – на мясо?! – переспросил он.

– А вот так, дружище. Были там любители, были… троих Аксель извел, он мечом крутил, что воздухом дышал. И стрелял дай бог каждому. В общем-то врачи, как государственные служащие приличного ранга, могут там чувствовать себя неплохо – если с умом подойти к делу, конечно. Мы заказывали себе целые контейнеры оружия, приличной жратвы и энергопатронов – и жили, в общем-то. На второй год нас уже так уважали, что никто и не трогал. А уж после того, как мы вытащили из лихорадки одного болотного царька, местные кошкодралы в нашу сторону и дышать зареклись. Аксель завел себе огромный гарем, слуг и все такое прочее… в общем, все было почти нормально, но тут болотные друзья что-то не поделили между собой, и началась резня. Три месяца мы, как глисты, бегали по заброшенным шахтам, таская с собой навьюченных жратвой и боеприпасами девок! Вот там я насмотрелся на все чудеса света…

Огоновский замолчал, тщательно притушил о подошву ботинка окурок. Кэп Харпер смотрел на него круглыми от изумления глазами, ожидая продолжения рассказа. Он много слышал о жизни на диких планетах, но еще ни разу не сталкивался с человеком, который сам жил этой жизнью.

– В общем, лазили мы там, лазили, и кончились у нас харчи. Думали поесть девок, да жалко стало: решили вылезать. Вылезли… Бледные, понятно, как спирохеты, отощали – а на поверхности-то, ха-ха, десантный зондеркорпус стоит. Утихомиривать, видите ли, прилетели. Тут бы нас и порешили, да, слава богу, Аксель вдруг знакомого встретил. А то, конечно, ну очень мы были на врачей похожи! Выжгли они там все, что только можно, все женское население под корень перепортили, навели, понимаешь, порядок. Да только ненадолго это все. Едва они улетели, жизнь пошла по наезженной колее. И нам пришлось начинать все заново, потому как вожди поменялись, какие-то новые люди понаехали, в общем, все по-новой. Я уж думал, нервы у меня не выдержат. Но нет, справились: лихорадка ударила. Там, в этом болотистом плоскогорье, раз в пять-шесть лет случается форменный мор, народ, особенно подземный, дохнет пачками. Никто никого даже не хоронит, бросают в болота, да и всех делов. Месяц мы с Акселем почти не спали. Вытащили. Всех, кого могли. Уже и уезжать не то что не хотелось, а вообще, даже в голову не приходило, до того привыкли… пятнадцать лет я там проторчал. Если б не эта война, будь она проклята, до пенсии четыре с мелочью оставалось.

– После войны вы хотите вернуться туда, дотягивать контракт? – тихо спросил Харпер.

– А кто его знает, куда мы теперь вернемся? – мрачно хмыкнул Огоновский и полез в карман за новой сигаретой. – Черт, как жрать хочется – интересно, когда нас снимут, забыли про нас, что ли? Куда мы вернемся, кэп? Мы, насколько я врубаюсь, еле унесли белы ноженьки, а назад нам теперь ходу нет: обложили. Теперь только вперед, а вперед – это, собственно, куда? Где-то будем отсиживаться, наверное. Хрен его знает, что там начальство выдумает.

У Харпера неприятно похолодело в животе, причем совсем не от голода. В принципе, он догадывался, что все так и есть на самом деле – фактически, док Огоновский лишь озвучил его темные мысли, да вот только признаваться в этом ему совсем не хотелось. Огоновский был прав, самым паскудным образом прав, а далеко-далеко на Бифорте Харпера ждала прелестная жена, которую он завоевал с отнюдь не малыми усислиями, крохотная дочка и впридачу – уютный, тихий тестев банк, в котором он мечтал осесть, заработав себе хотя б майорский пенсион.

Огоновский сплюнул на рифленый черный пол. Кэп вздернулся из кресла, задумчиво пошевелил шеей и спросил:

– Док, а как вы считаете, мы успеем отремонтироваться до конца войны?

Майор раздраженно фыркнул.

– Фу, черт, Сол, вы же не похожи на дурака! Тем более, что вам-то основы стратегии читали гораздо круче, чем мне! Конец войны, славно вы загнули! Нет, я понимаю, что для Эсис эта война была проиграна изначально, но мы-то, мы, а? Наши военные традиции… мы взяли от давно почившей Империи все худшее, что только могли. Наши военная доктрина, основанная на магическом слове «атака»… наше преклонение перед воинственными предками, наша невозможность отступления… вы знаете, я считаю, что Келли погубил флот. Да, этот сучий фанатик погубил нас всех! Нет, я нисколько не отрицаю того, что его мужество не знало себе равных. Я, упаси, меня, грешного, господи, ни на миг не усомнился в фантастической отваге наших экипажей, нет… Но чего ради они умерли, все эти люди? Келли шел в атаку так, как будто за его спиной стояла судьба расы. Он орал, он рычал, он гробил тысячи людей только для того, что бы не упал, упаси боже, флаг его флота!.. Флаг упал; что же дальше? «Парацельс» до отказа забит ранеными, мы бежим, куда глаза глядят. Где, интересно, флаг маршала Келли? Где, я вас спрашиваю? Вот смотрите, Сол, у вас всего-навсего болят ноги. А что вы скажете о пилотах, у которых уцелели только две вещи: башка и позвоночник? Да, мы их вытянем. Но, что же, вы думаете, что им не было больно? А ведь они тоже люди… они такие же офицеры, как и вы – может быть, даже более доблестные, черт возьми!

– Док, – вдруг вскинулся канонир, – это война. Вам это не ясно? Или вы думаете, что сопли помогут вам воевать?

Огоновский захохотал. Это было настолько неожиданно, что капитан Харпер, вывесив челюсть, уставился на своего случайного коллегу с искренним недоумением.

– Э-ээ, док… я где-то слышал рассуждения о том, что война похожа на оргазм – для кого-то там… но вы…

– Да идите вы, мальчишка!.. Война! Оргазм! Да что вы знаете о войне?.. или, мать моя, об оргазме?..

– Майор!

– Да-да, конечно!.. Сол, ради бога… Сол, поймите же меня: одно дело, когда человек умирает где-то рядом с вами, и за дело, и такова его служба, и все знают, за что им платят бабло… а совсем другое дело, когда человек, живой человек, умирает фактически у вас на руках, и вы ничего, ну ничего не можете сделать… а?! А когда вы давали клятву, которой тысячи и тысячи лет? Был такой типоша, Гиппократ его звали. Был, был, Сол… И нет ничего страшнее, чем эту клятву нарушить! Вы знаете, Сол, я стреляю намного лучше вас. Я даже из пушки этой хреновой стреляю лучше. Мне б дня два – и черта б вы меня перестреляли. Я, Сол, убил очень много людей, очень. Некоторых – мечом. Вы знаете, что такое убивать мечом, а? Это когда вы с ног до головы в чужой крови, Сол…

3.

Сгустившаяся в углах тьма была им судьей.

Светильники горели в пол-накала: мощности генераторов здесь не хватало. В густом, словно патока, воздухе подземелья тускло тлели желтые электрические лампы, и это был предел того, на что были способны они, еще недавно могущественные хозяева целого континента. Еще недавно они владели половиной суши. Еще вчера их власть простиралсь с запада до востока; сейчас все изменилось. Двадцать лет назад они властвовали над спутниками планеты. Они запускали свои корабли к ближайшим мирам, они вели тайные, но величественные исследования. Сегодня они понимали, что всему этому пришел конец.

Нет, внешне все было в порядке. Массивные машины убирали урожай, огромные заводы плавили сталь, миллионы и миллионы людей вставали рано утром, чтобы лечь поздно вечером. Корабли, изящные и одновременно функциональные, поднимали сети с уловом, сети, полные так нужными дарами гигантских морей… жизнь продолжалась.

Над ними возвышался Храм.

Они молчали: долго, долго…

Но говорить было необходимо. И хотя ни один из них не хотел брать на себя ответственность первого слова, сказать его все же пришлось.

– Спасения нет.

Так сказал старший из них, высокий седобородый первосвященник с витой серебряной митрой на голове. В его глазах стоял не ужас, нет, всего только печаль – но ее было достаточно для того, что бы остальные, те, кто сидел вокруг него священным шестиугольником, смогли проникнуться ужасом происходящего.

– Веры нет.

Голос старца возвысился, отозвавшись в темных углах помещения, и им показалось, что в унисон с ним жалобно вздохнули ажурные ритуальные подсвечники на стенах помещения.

– Отцы должны узнать, что мы остаемся верны им, ушедшим, даже в смерти.

Сказав это, первосвященник резко поднялся на ноги, размашисто, словно солдат в строю, прошел через круг своих братьев и исчез в черном провале выхода. Он сказал все, что должен был, теперь говорить будут другие. Первым – Аиф, старший из Сыновей, он сидел во главе святого круга, чуть особняком от остальных. И он заговорил.

– Последняя попытка сорвалась. Как вы знаете, для подготовки этой миссии мы привлекли наших лучших сыновей из числа Светлых: они смогли задействовать немалые ресурсы. Теперь у нас остается только один путь – мы должны выйти к звездам и, если это будет возможным, уведомить забывших о нас Отцов, что мы, умирая, по-прежнему храним свою верность.

Ответом ему было негромкое гудение. Впрочем, ни один из присутствующих не нашел в себе сил возразить. Тогда Аиф продолжил речь.

– Наши шансы, конечно, практически равны нулю. Прошло слишком, слишком много лет. Но мы знаем, теперь уже точно: пророчество сбудется. Значит, у нас нет другого выхода… с завтрашнего дня Светлый бен Харра начнет готовить экипаж.

У них оставался один звездолет. Один-единственный, да и тот был построен проклятыми еретиками, долго правившими на несчастной планете. Когда-то, давно, таких кораблей было довольно много, они бороздили пространства, за долгие годы достигая ближайших звезд, но так и не нашли никаких следов присутствия Отцов. Не нашли – потому что не искали, так считали они, наказывая скверных в дни Великого Солнцеворота. Не нашли – потому что Верность, завещанная тысячелетия назад, была погребена под слоем гордыни и тлена.