То был барон ван Гульст. Он сделал мне глубокий поклон.

– Надеюсь, вам удалось уговорить его превосходительство простить меня? – спросил он шедшую впереди меня Марион.

– Да, – коротко отвечала она. – Его превосходительство согласен простить вас, если вы поправите дело.

– Сделаю все, что от меня зависит, – отвечал он, вторично кланяясь. – Ваше превосходительство, я весьма раскаиваюсь в том, что неправильно заподозрил вас. Усерднейше прошу простить меня.

Недалеко от нас на стене висел фонарь. Его свет падал как раз на лицо и смеющиеся глаза ван Гульста. Марион кое-чего не знала. Но он слышал мое недавнее с» ней объяснение, он обвинил меня перед советом, он знал всю гнусность затеянного им торга.

– Может быть, – отвечал я. – Прежде всего я должен услышать все условия договора.

Он повел бровями.

– Разве вы не сказали, Марион?

От такого обращения к ней меня словно кто ударил хлыстом по лицу.

– Она говорила о них, – отвечал я вместо нее. – Но я хотел бы слышать их из ваших уст.

– О, условия немногочисленны и просты. Вам сохраняется жизнь, и я обязуюсь добиться вашего оправдания в совете. В свою очередь вы должны поклясться, что не будете мстить мне за все, что произошло в эти дни, и никаким образом. Мне говорили, что, даже когда вы даете обещание, опасность не устраняется. Поэтому я настаиваю на том, чтобы дана была клятва без всяких ограничений про себя.

– Это все?

– Все, что касается лично вас.

– Вы также дадите клятву? Вы не верите мне, а я не верю вам.

Он пожал плечами:

– Как вам угодно. Если вы желаете, я готов поклясться.

– Вы должны дать клятву в присутствии свидетеля, например, ван Сильта, – продолжал я.

– Нет, этого я не сделаю, – резко сказал он. – Свидетелей я не хочу.

– В таком случае вы будете довольствоваться только словом и с моей стороны.

– Здесь мадемуазель де Бреголль, и мы не можем солгать в ее присутствии.

– Да, но вы можете. Следовательно, наш договор нужно изложить письменно, нужно его подписать и дать подписать какому-нибудь свидетелю. Им будет мадемуазель де Бреголль.

– Незачем ни писать, ни подписывать, – грубо прервал он меня. – Вы можете принимать или не принимать мои условия.

– В таком случае я их не принимаю, – сказал я и повернул назад. Я знал, что он не даст мне уйти.

– Да вы с ума сошли! – сердито закричал он. – Прошу прощения, – спохватившись, начал он с иронической вежливостью. – Я хотел сказать, что вы чересчур возбуждены. Извольте, ваше желание будет исполнено. Не думаю, чтобы вы признали когда-нибудь благоразумным делать этот договор достоянием гласности, – прибавил он с нахальной улыбкой.

Потом он крикнул в дверь:

– Дайте сюда бумаги, перо и чернил и принесите стол. Да живо!

Когда принесли все это, ван Гульст быстро написал несколько строк.

– Вот. Я даю здесь клятвенное обещание вернуть вам свободу и оправдать вас перед советом.

– А что же вы ничего не прибавили о восстановлении меня в должности и о том, что мне гарантируется безопасность и в будущем?

– Если ваша невиновность будет вполне доказана, все это сделается само собой. Действительно, вы сегодня чересчур нервны, – насмешливо добавил он.

– Прибавьте еще, что во всем этом деле вы действовали относительно меня вполне добросовестно. Я знаю только то, что вы сказали мне. На самом же деле положение вещей может быть далеко не таким, какого я, по вашим словам, могу ожидать.

Он немножко поколебался, потом вдруг решился и написал то, что я просил.

– Теперь пишите вы, – произнес он, подвигая ко мне бумагу с лицемерной услужливостью. – Впрочем, сначала скажите, что вы хотите написать.

– Клянусь не мстить вам за все, что случилось в эти дни, ни открыто, ни тайно, ни силой, ни своей властью. Я говорю прямо и без всяких оговорок в уме. И я буду верно исполнять мою клятву до тех пор, пока вы будете верно содействовать мне в этом деле. Но если вы окажетесь фальшивым хоть в одном каком-нибудь пункте, я буду считать себя свободным от всяких обязательств.

Он посмотрел на меня испытующе, видимо, испуганный подозрениями. Потом он перевел глаза на Марион. Ее лицо было бледно, но глаза сияли. Стоя здесь в этом темном коридоре, освещаемая колеблющимся светом фонаря, она имела какой-то неземной вид. Ван Гульст бросил на нее жадный взгляд, и я понял, что ему нужны не только ее деньги. Живой она ему в руки не дастся, согласно их договору, но он, очевидно, или не верил, что она найдет в себе силы исполнить свое слово, или думал, что он отыщет средство заставить ее исполнить его желания.

Действовал он очень осторожно.

– Повторите еще раз, – грубо сказал он мне.

Я повторил. Он вслушивался внимательно в каждое слово, как бы желая открыть в них заднюю мысль. Но у него не было повода спорить, иначе он возбудил бы подозрение в коварстве с его стороны. Присутствие Марион сильно действовало на него, а может быть, он просто меня уже не боялся.

– Хорошо, – сказал он наконец. – Но я должен предостеречь вас, что если вы хотите обмануть меня, то вам не выйти отсюда живым. Все выходы охраняются моими людьми, и вы всецело в моей власти.

Я пожал плечами:

– Итак, можно будет записать наше условие в изложенном виде?

– Хорошо, – не особенно охотно отвечал он. – Вы также должны будете иметь дело со свидетелем, – прибавил он, сверкнув глазами. – с таким свидетелем, которого нельзя опорочить, со священником. Не знаю, передавала ли вам мадемуазель де Бреголль, что она приняла мое предложение. Мне чрезвычайно неприятно, что наше бракосочетание должно совершиться так внезапно и без всяких церемоний. Но теперь времена тревожные, и hwkho принимать меры против изменчивости судьбы. Священник ждет здесь. Он засвидетельствует наше взаимное согласие на брак, а ваше превосходительство подпишете наш брачный договор. Вы сделаете нам это одолжение, не правда ли? – он говорил со мной с едва скрываемым презрением.

– Хорошо, – спокойно отвечал я. – Я подпишу его.

Не знаю, намеренно ли он подверг меня этому последнему унижению. Мне известно, что ой сильно меня ненавидит, но я знал, что он привык рассчитывать все заранее. Я ожидал, что он будет настаивать на том, чтобы бракосочетание его с Марион было совершено завтра утром; но никак не здесь, в моем присутствии. Я даже не знаю, была ли Марион предупреждена об этом заранее: она не выразила никакого протеста. Впрочем, чтобы не оскорблять меня, она и не могла принять вид невесты, согласной на этот брак. И если она видела сквозь тонкую завесу насмешливой учтивости ван Гульста и понимала всю меру моего унижения, то, конечно, не ей было отступать от своего слова.

Вошел священник, маленького роста и незначительного вида, очевидно, креатура барона ван Гульста.

– Подпишите ваше имя на этой бумаге, – приказал ему барон.

– Это… – начал было он робко.

– Это вас не касается. Это не брачный контракт. Подпишите ваше имя, и делу конец.

Когда он подписал, я взял бумагу, сложил ее и передал донне Марион. Она молча взяла ее.

– Ну, теперь займемся другим. Вы готовы, Марион?

– Да, – отвечала она.

– В таком случае, исполните требу, отец Аренде. Эта женщина – мадемуазель Марион де Бреголль – согласна стать моей женой. Подтверждаете ли вы это?

– Да, – храбро ответила она.

В мрачном и унылом месте совершалось это бракосочетание. Темный коридор, под землей, едва освещаемый тусклым светом фонарей. Свечи горели неровно, мигали, бросая фантастические тени на лица людей, стоявших вокруг стола. По временам казалось, словно какие-то привидения носились по влажным стенам, из которых сочилась сырость. Казалось, коридор наполнялся тенями, явившимися сюда протестовать против нового акта несправедливости, который совершался в этих стенах. Руки священника дрожали, и он никак не мог приготовить все как следует!

– Давайте сюда другой фонарь, – приказал барон ван Гульст. – Отцу Арендсу не видно.

Принесли еще фонарь.

– А теперь проворней. Нельзя заставлять совет ждать. Священник взглянул на Марион. С минуту он колебался, и я полюбил его за это.

Свет падал прямо на Марион и ярко освещал ее лица. Она была совершенно спокойна, и ее грудь едва поднималась от дыхания. Руки ее были неподвижны, как у статуи. Выражение ее лица нисколько не изменилось, и только в глазах – она смотрела не на нас, а куда-то мимо нас – можно было уловить потустороннее выражение.

Священник, очевидно, заметил это, и голос его дрогнул, когда он спросил:

– Кто же будет свидетелем этого брака?

– Один из моих людей и господин губернатор. Полагаю, что этого достаточно.

Священник стал читать молитвы, которые полагаются при совершении брака. Читал он медленно, и в голосе его время от времени слышались нервные нотки. Донна Марион смотрела на сырой темный свод, а барон ван Гульст бросал на нее жадные взоры. Его пальцы скрючивались, и он сам был не похож на себя, он, который всегда держал себя так спокойно и ровно. Он был похож на пьяного – пьяного от своего триумфа и радостного возбуждения.

И я прислушивался к молитвам, считая все это искуплением моих грехов. Но когда я услыхал, как она дала обещание оставаться верной ему до гроба, мною овладело желание закричать и остановить совершение обряда, но я вовремя спохватился и только молча впился ногтями в ладонь.

Скоро обряд был совершен. С минуту все стояли молча. Потом ван Гульст стал благодарить Марион. Обратившись затем ко мне, он сказал:

– Покорнейше благодарю ваше превосходительство. Теперь идемте в совет. Он уже собрался… в нетерпении видеть вас, ваше превосходительство, – прибавил он с язвительной усмешкой. – Дайте пройти его превосходительству!

Он бросил взгляд на донну Марион, но она не глядела ни на него, ни на меня, и молча и бесстрастно вышла, как будто действительность для нее уже не существовала.

Когда мы проходили, я слышал, как часы пробили шесть. Теперь, стало быть, было около половины седьмого. В шесть часов Торрихос приходил ко мне за получением распоряжений и приказаний. Если только он не попал в какую-нибудь западню, то он мог бы быть здесь в семь часов. Это было бы еще рано, и в это время я еще не нуждался бы в нем. К несчастью, их всего было человек пятьдесят, между тем как городской стражи было более сотни человек. Лучшая часть гарнизона под командой Брандта и ван Стерка была в отсутствии. С этой стороны момент выбран был удачно. Что касается тех немногих войск, которые еще оставались в городе, то я не мог сказать, на чьей они были бы стороне, если б даже они и узнали обо всем вовремя.

Надежда на бедных жителей окраин города, к которым посылала Марион, также рушилась: на них нельзя было рассчитывать.

Когда мы дошли до площадки, откуда был ход с одной стороны прямо в зал заседаний совета, а с другой – в комнаты принца, ван Гульст отворил последнюю дверь и произнес:

– Баронесса, не угодно ли будет вам подождать здесь, пока не кончится заседание.

– Баронесса ван Гульст, я бы покорнейше просил вас присутствовать на заседании, – сказал я, не дав ей времени для ответа.

Ван Гульст поднял брови.

– Это моя жена, а даме не пристало присутствовать ЙЙГ заседании.

– Я знаю. Но я могу приглашать на заседания, кого хочу.

– Я пойду, – сказала Марион.

Барон взглянул ей прямо в лицо, как будто хотел уничтожить это первое непослушание. Но через минуту он опомнился и пожал плечами.

– Как вам будет угодно, – сказал он.

Привратник отворил дверь, и мы вошли. Мне бросилось в глаза огромное окно с цветными стеклами, на которых был изображен герб города. Вчера я смотрел, как в этом окне медленно умирал свет солнца, как будто он тонул в крови. Теперь стекло было освещено слабым утренним светом. На стенах, на полу, на лицах усталых, измученных от бессонной ночи советников, – везде лежал этот холодный серебряный свет нового дня, который еще ничего не знает о разыгравшихся накануне страстях. Холодно лежал этот свет на креслах, на столе, на перьях и бумагах перед секретарями, которые поднялись вместе с другими и бросали на меня полулюбопытные, полуиспуганные взоры.

Глубокое молчание воцарилось в зале, и на многих лицах ясно выразилось беспокойство. Я не мог видеть своего, но я знаю, что я бледен, как смерть. На мне было черное одеяние, и я чувствовал, что с бледным лицом и с ярко горящими глазами я мог представиться им ангелом мщения. Ван Гульст заключил со мной надежную сделку, но он ничем не оградил в ней других.

Я медленно поднялся к своему креслу. Тишина была такая, что я мог слышать даже шум своих шагов по мягкому ковру. Когда я сел, резко пробили часы. Было без четверти семь.

Потом опять настала тишина. Только извне долетал до моих ушей тихий, неясный гул, словно похожий на шум отдаленной реки. То просыпался город.

Встал ван Сильт и начал:

– Ваше превосходительство, мы глубоко сожалеем о том, что случилось вчера, и просим извинить нас. Мы ошиблись; но мы чувствовали свою ответственность за безопасность города, и поэтому мы поступили так, не имея каких-либо гнусных намерений. Мы верим, что вы простите нас.

– Чем же вы готовы искупить свою вину передо мной? – холодно спросил я.

– Совет уже просил вас о прощении.

– Это я слышал. Но прежде чем я дам вам это прощение, я желал бы знать, чем вы искупите вашу вину.

Ван Сильт устремил на меня глаза.

– Я полагал… – начал было он и остановился.

– Господин ван Сильт, – сказал один из членов совета, – простите меня, что я говорю, не дав вам кончить. Но мне кажется, что совет, прежде чем принимать какие-либо решения, должен быть точно осведомлен обо всем в этом деле. Мы уже слышали, что обвинения, предъявленные господину губернатору, оказались неосновательными, но мы не имеем никаких доказательств этого.

– Барон ван Гульст, не угодно ли вам доложить совету это дело, – сказал бургомистр.

Барон выступил вперед и вынул из кармана бумагу.

– Вот что я нашел в комнате графа ван Стинена, когда производил второй обыск. Это его ответ на письмо короля, и этот ответ освобождает господина губернатора от всяких подозрений.

Он вручил бумагу ван Сильту. Прочитав ее, тот передал ее дальше. Когда все прочитали бумагу, ван Гульст принес ее мне и с поклоном положил на стол.

Наступила неловкая пауза.

– Так как совет убедился теперь в своей ошибке, – начал опять ван Сильт, – то я повторяю нашу просьбу о прощении.

– И это все? – спросил я. – Неужели вы думаете, что вы можете делать то, что вы сделали, и поплатиться за нанесенное оскорбление одной просьбой о прощении? Двадцать четыре часа тому назад этого было бы довольно. Но сегодня… сегодня иное дело.

– Мы готовы понести соответствующую кару…– начал опять бургомистр ван Сильт, но чей-то голос опять прервал его:

– Будьте довольны и этим. Мы достаточно сделали для вас. Мы могли бы признать эти доказательства неубедительными, ибо ваш ответ найден был не с письмом короля. Вы еще в нашей власти, и будьте довольны и этим.

Слова, которых я так ждал, были сказаны. Только я хотел возразить, как вдруг глухой, грозный рев ворвался в окна дворца. Отдаленный шум, о котором я упоминал выше, все усиливался и усиливался. Но мы говорили, и никто не обратил на него внимания. Теперь он ворвался к нам в уши, словно рев какой-то бури.

Все глаза устремились на площадь. Некоторые подбежали к окнам и открыли их. С того места, где я стоял, была видна площадь, и я заметил, что вся она полна волновавшимся народом, вооруженным топорами и железными прутьями, – словом, чем попало. Оружие их было нехитро, но зато лица горели яростью, и шутить с этими людьми не приходилось.

Заметив, что некоторые окна отворились, они замахали топорами и палками и хором завопили:

– Губернатора! Мадемуазель де Бреголль! Мы хотим видеть их и убедиться, что они живы!

Бедняки Гуды пристыдили меня. Те, на кого, по-моему, всякая надежда была потеряна, явились сюда, словно могучий поток, всякое сопротивление которому бесполезно. Деньги, которые я получил за заложенное у Исаака Мардохея ожерелье моей матери и которые я им раздал, теперь вернулись ко мне с лихвой.

Члены совета переглядывались с побелевшими лицами. Только барон ван Гульст не растерялся и быстро что-то приказал одному из своих подчиненных.

– Губернатора! – ревела толпа. – Губернатора! Бейте стекла и ломайте ворота! Идем громить дома советников!

Дело принимало опасный оборот. Конечно, все это происходило не из одной только любви ко мне, и теперь дома ван Шюйтена и других дорого заплатят за страдания и бедность этой толпы.

– Ваше превосходительство, – закричал ван Сильт, – умоляю вас, сделайте что-нибудь и остановите толпу. Покажитесь им, пусть они убедятся, что вы живы и в безопасности.

– Этого я не знаю, – холодно отвечал я. – Здесь только что говорили, что я еще в вашей власти. Народ явился освободить меня, и я не вижу причин препятствовать ему в этом!

– Ваше превосходительство…

Просил уже не он один, просили все. Но их голосов не слышно было среди громовых ударов в главную дверь дворца.

Где-то вдруг ударили в колокол, и его резкий, нетерпеливый звон врывался в уши в промежуток между ударами в дверь. Эти удары становились все сильнее и чаще. Зала вся дрожала, стекла звенели. Царило общее молчание.

Удар раздавался за ударом, а толпа выла, как стая демонов. Они пришли сюда с доброй целью, и я знал, что они хорошо настроены относительно меня и донны Марион. Но в этих волнениях и бунтах всегда есть нечто такое, что будит зверя в каждом даже самом мирном человеке. В этой толпе было немало людей, озлобленных голодом, болезнями и страданиями, в которых они, справедливо или нет, винили совет. И вот теперь они явились сюда, чтобы отомстить за все свои невзгоды и, быть может, в надежде улучшить свое положение за счет тех, кто ест, когда они голодают. За ними стояли их жены, побуждая их. Их крики резко выделялись среди общего глухого гула.

Вдруг раздался сухой треск, за ним второй, третий. То стреляли из окон нижнего этажа люди барона ван Гульста, не знаю, для того ли, чтобы только напугать толпу, или же серьезно.

Дело приближалось к решительной развязке. Раздалось еще несколько залпов. Поднялись ужасные крики и проклятия, разразилось настоящее восстание.

Если толпа ворвется сюда, всем придется плохо, и в зале заседаний совета не было ни одного человека, который бы этого не понимал. Два или три члена совета, бросившиеся было в начале перестрелки к окнам, в ужасе отскочили назад и, дрожа, сели на свои места. Некоторые бросились к ван Сильту и пытались уговорить его принять какие-нибудь меры, но среди общего шума их слов было не слышно. Некоторые, в числе их и ван Гирт, сидели неподвижно и, соблюдая молчание, смотрели в пространство. Один из советников забился в угол и плакал, как малое дитя.

Я взглянул на донну Марион. Она встала со своего места и держалась спокойно, только глаза ее горели. Казалось, ураган, который она сама спустила с цепи, ее нисколько не страшил.

Ван Сильт бросился передо мной на колени, указывая рукой на окно и жестами умоляя меня выйти и заговорить с народом. Но просьбы его были напрасны: разразившуюся бурю ни я, ни кто-либо уже не мог усмирить одними словами. Я только уронил бы теперь свой авторитет, который понадобится мне, когда толпа вломится в зал, – а это было вопросом нескольких минут.

Но не прошло и нескольких минут. Вдруг раздался страшный удар, потрясший до основания весь дом, – двери были выломаны. Все разом поднялись со своих мест. Советник, плакавший в углу, видимо, сошел с ума: он визжал и танцевал.

Минуты через две из коридора донесся глухой шум, подобный прибою сильной волны. Прошла еще минута, и высокие двери, ведущие в залу заседаний, полетели на пол, сорванные с петель. Привратники, охранявшие их, были сбиты с ног и растоптаны. Двери были не заперты, но никто не попробовал их отпереть.

Первым ворвался Торрихос с полудюжиной людей моей гвардии. За ними показалась толпа людей с дикими, возбужденными лицами. Некоторые были одеты только в грубые полотняные рубахи, другие в кожаные передники. Большинство было без шапок, только на двух-трех было что-то вроде стальных касок. Но все были охвачены жадностью, яростью и опьянением бурными событиями начинающегося дня.

Вломившись, они остановились в изумлении: в зале царило полное спокойствие. Многие из членов совета упали в свои кресла, молча ожидая своей участи с таким достоинством, какого раньше в них не было. Только у одного из них зубы невольно выбивали дробь.

Эта торжественная тишина, полусвет, царивший в зале, неподвижные фигуры в креслах – все это отрезвило нападающих. Это было, конечно, мнимое спокойствие, но им, вломившимся сюда из самого центра битвы, оно показалось настоящим.

Я воспользовался этим моментом и заговорил громким голосом:

– Благодарю вас всех. Вы освободили меня, и я этого не забуду. Каждый получит свою награду, но вы должны получить, а не вырывать ее. Торрихос, сторожи двери. Все могут видеть и слышать все, что тут происходит, но никто не должен ни входить, ни выходить из зала: заседание совета еще не кончилось.

Потом я подошел к окну и распахнул его настежь.

– Граждане гудские, – закричал я. Выслушайте меня! В случае надобности я могу говорить очень громко, но первые мои слова были совершенно не слышны и потерялись, как теряется плач ребенка среди рева океана. Три раза пробовал я кричать изо всех своих сил, но только на третий раз меня услышали. Мало-помалу гул стал стихать, и явилась возможность говорить с народом.

– Граждане гудские, – сказал я, – благодарю вас всех. До самой смерти своей я не забуду, что вы сегодня для меня сделали. До сих пор мне немного удалось сделать для вас, гораздо меньше, чем я хотел. Я боялся, что мы не понимаем друг друга, ибо я долго не возвращался в страну моих предков, но теперь я спокоен на этот счет. Благодарю вас, и как мы до сих пор действовали совместно, с Божьей помощью будем действовать и впредь.

Раздались громкие крики, полетели вверх шляпы и фуражки. Хотел бы я, чтобы в этот момент был здесь король Филипп. Он мог бы извлечь сегодня полезный для себя урок. И я не жалел, что отказался от предложенного мне наместничества.

– Де Бреголль! Де Бреголль! – раздавались голоса. Я обернулся.

– Мадемуазель де Бреголль, не угодно ли вам подойти сюда.

Я забыл о ее браке и все еще называл ее девическим именем. Тем не менее она подошла.

Увидев ее около меня, народ стал кричать еще громче. Когда толпа несколько успокоилась, я заговорил опять:

– Граждане, еще одно слово. Я уверен, что сегодняшний день принесет добрые плоды для вас, для меня и для города. Но ждите терпеливо и не омрачайте вашу победу излишествами. Вы пришли сюда, чтобы воевать! Теперь я призываю вас к миру. Обещайте мне это.

Опять в толпе раздались крики. Обещание было дано.

Я заговорил в третий раз, но уже по-испански. Тут же стояла и моя гвардия, хотя она представляла собой лишь тонкую линию в сравнении с необъятной массой народа, толпившегося за ней.

– Солдаты, благодарю вас. Мы давно знаем друг друга, и вы не раз спасали мне жизнь, и я знаю, что вы делали это по зову сердца.

– Да здравствует дон Хаим де Хорквера, – грянули они. Они привыкли к старому имени, но этого, кажется, никто не заметил.

Затем я отошел от окна, сел на свое кресло и огляделся кругом. Передо мной были перепуганные лица членов совета, у разрушенной двери – мои гвардейцы с обнаженными мечами, а сзади них темная масса, которая угрожающе то отступала, то наступала, поднимая палки и пики.

– Я еще не слыхал, какое удовлетворение мне даст совет? – спросил я.

Все молчали и то переглядывались между собой, то смотрели на ван Гульста. Не думаю, чтобы они благодарили его в глубине своего сердца.

Наконец ван Сильт сказал, обращаясь ко мне:

– Не угодно ли будет вам самим указать, какую контрибуцию вы желаете?

– Хорошо, – отвечал я. – Когда покойный император усмирял восстание в Генте, он потребовал и получил известное количество голов членов совета – я забыл, сколько именно. Конечно, Гуда город небольшой, да и я не император, поэтому я довольствуюсь всего несколькими.

– Ваше превосходительство, сжальтесь! – в ужасе закричал бургомистр.

– Сжальтесь! А вы сжалились надо мной? Но позвольте. Прежде чем я буду судить других, мне нужно сначала снять с себя подозрение. Некоторые из находящихся в этой комнате, может быть, еще сомневаются в моей верности и справедливости, ибо доказательство, представленное бароном ван Гульстом, не исчерпывает дела. Он сказал, что нашел между моими бумагами мое письмо к королю, когда делал второй обыск. Объясните совету, когда и где вы нашли это письмо, барон ван Гульст?

Он повел бровями, но иного выхода для него не было, как продолжать лгать или сознаться, что он солгал раньше.

– Теперь я уже не помню того, где я его нашел, – отвечал он. – У меня под руками была целая связка бумаг и, разбирая их, я и нашел это письмо.

– Мой ответ не был приложен к письму короля? Он заколебался, но выхода не было.

– Нет! – закричал он. – Но все равно, где бы я ни нашел его, оно является достаточным доказательством. Мы не сомневаемся более в вашей невиновности…

– Вы, может быть, и не сомневаетесь, но ваше личное мнение еще не мнение всего совета. Ведь вчера я заявил, что ответ мой приложен к письму короля, и теперь может показаться, что я солгал перед комиссией. Конечно, документ такого рода не мог быть найденным где-то в связке бумаг, ненужных и выброшенных. И я утверждаю, что вы нашли мой ответ при первом же обыске, когда явились ко мне вместе с господином ван Сильтом и другими, что вы украли его и спрятали к себе в карман, преследуя свои цели, и что таким образом вы обманули совет.

Он густо покраснел, но отступать было поздно.

– Докажите! – крикнул он в отчаянии.

– Хорошо.

Я знаком подозвал Торрихоса к своему креслу.

– Отправляйтесь ко мне. В моем письменном столе или где-нибудь около него вы найдете письма, запечатанные королевской печатью. Принесите их сюда.

Торрихос поклонился и вышел.

– Мадемуазель де Бреголль, ставшая час тому назад баронессой ван Гульст, не будете ли вы любезны прочесть совету последнюю запись в моем дневнике, помеченную шестнадцатым числом этого месяца? Теперь надо все вывести на чистую воду.

Она принесла книгу из соседней комнаты. Раскрыв ее, она начала читать своим низким, звучным голосом, как явились ко мне искушения и как они исчезли.

Смолкли наконец последние слова. Рука, державшая книгу, медленно опустилась, и две крупные слезы скатились по ее щекам.

В зале опять настала полная тишина. Примолкла даже толпа, гудевшая в коридоре. Все стояли молча, как бы очарованные торжественным выражением лица и голоса женщины, говорившей в зале заседания, испуганные ее слезами, хотя они и не вполне понимали значения всего, что происходило.

Помолчав немного, я заговорил опять:

– Теперь я докажу вам искренность всего того, что я говорил и писал. Дайте мне письмо короля, – промолвил я, обращаясь к Торрихосу, стоявшему сзади меня и ждавшему приказаний. – Смотрите, на оборотной стороне этого письма остались следы синего сургуча, который в здешней стране не употребляется. Тот же самый сургуч и на конверте моего письма. Очевидно, оба эти письма были припечатаны одно к другому и только потом мое было оторвано от письма короля. Мог ли сделать это я? Нет. Это было сделано рукой постороннего человека, вашей рукой, барон ван Гульст. И я повторяю и утверждаю еще раз, что вы намеренно обманули совет, дав ему ложные сведения и подстегнув его восстать против принца и штатов.

– Помните ваше обещание! – закричал он.

– Я еще не нарушил его, хотя имел бы на то право, ибо вы три раза дали ложную клятву: первый раз вчера в присутствии всей комиссии, еще два раза сегодня утром в течение нескольких минут. Не вы очистили меня от подозрений перед советом, а я сам и бедное население этого города. Баронесса ван Гульст, прочтите наше соглашение. Пусть все знают, как обстоит дело.

– Она не смеет получать приказания от вас, – гневно возразил он. – Я ее муж, и без моего позволения она не смеет сделать ничего.

– Вы ее муж, а я губернатор города Гуды, и она обязана повиноваться моим приказаниям. Баронесса ван Гульст, приказываю вам прочесть этот документ.

Приказание было исполнено.

– Теперь вы слышали, – продолжал я. – Но это еще не все. Эта женщина пожертвовала собой, чтобы спасти меня. Ценой ее свободы было куплено сохранение моей жизни. У самой двери моей темницы она была в моем присутствии повенчана с этим человеком, смеявшимся мне в лицо и рассчитывавшим опозорить меня. Неужели вы думаете, барон ван Гульст, что я когда-нибудь пошел бы на это соглашение, если бы не был уверен, что мне удастся найти средства обратить в ничто ваш гадкий умысел? Я уповал на Бога, и Господь не оставил меня. Вы сами попали в петлю, которую приготовили другому. Теперь я передаю ваше дело в руки совета. Хотя я имею право сам судить вас, но не хочу этого делать.

Водворилась полная тишина. Наконец бургомистр встал и произнес:

– Совет слышал все это дело и примет свое решение. Барон ван Гульст, что вы имеете сказать?

– Ничего, – отвечал он резко. – Говорить бесполезно, я вел большую игру и проиграл. Человек может только рисковать, а результат зависит не от него.

С этими словами он тяжело опустился в кресло.

– Не желает ли совет предложить еще какие-нибудь вопросы? – спросил бургомистр.

Все молчали.

После постановки обычных вопросов ван Сильт надел свою шляпу и медленно и торжественно произнес: