Мои слова произвели сильное впечатление, но ван Гульст постарался опять парализовать их действие.

– Повторяю, прошло то время, когда на обвинение отвечали обвинением, – закричал он. – Вот я обвиняю вас в измене, вас, который смеет набрасывать тень подозрения на других. Прежде всего, чтобы все знали, что за человек управляет нами и до сих пор старается поступать с нами так властно, человек, который смеет упрекать нас в корыстолюбии, чтобы вы все знали его, я вам скажу, почему был издан приказ, чтобы никто не смел уезжать из Гуды без его разрешения. Он говорил, что это сделано для того, чтобы изловить испанских шпионов. Но он никогда не стал бы их ловить, если бы даже и мог. Об этом, впрочем, после. Приказание было отдано для того, чтобы удержать в городе Марион де Бреголль, на которой он хочет жениться и которая отвергла его предложение. Я как раз проходил мимо них. Они меня не видели, но я слышал их разговор. Я слышал, как она спрашивала его, не хочет ли он и вторую жену взять силой. А сегодня ей не позволяют выехать из города, и не позволяет тот самый человек, которому она ответила отказом. И знаете почему? Сегодня утром опубликовано решение высшего суда, в силу которого к ней переходит все состояние его покойной жены. Корыстолюбие! Каково! Станете вы отрицать эти факты? Что вы скажете на все это?

– Ровно ничего. Мои личные дела не касаются совета. Я умею уважать честь дамы, имя которой вы профанируете своими словами. Если вы не умеете держать себя, как подобает порядочному человеку, то я умею.

– Ну, из этого не так-то легко выпутаться, – захихикал он. – Я полагаю, все здесь видят, в чем дело. И этот человек смел называть нас скрягами! И он говорил нам о самоуважении и тому подобных вещах! Но не это самое худшее. Слушайте! Слушайте все! Вчера утром я заметил, как около его дома, у подъезда остановился какой-то человек и вступил в разговор со слугами. То был странствующий торговец. Конечно, в этом не было ничего особенного. Но лицо этого человека показалось мне знакомым, хотя я и не мог припомнить, где я его видел. Я пошел дальше, но лицо его не выходило у меня из памяти. Я вернулся и еще раз прошел мимо него, и тут я вспомнил, что этот человек не кто иной, как член испанского посольства в Париже, дон Рамон де Бельвер, с которым я там познакомился. Я заговорил с ним, и у меня на это счет не осталось никакого сомнения. Я остановился во дворе и стал ждать. Вышел граф, и они вместе пошли в дом. Купец оставался там довольно долго и наконец вышел. На лице его сияла какая-то особенная улыбка. Я поставил человека, который должен был следить за ним. Вчера ничего больше не случилось, но сегодня дон Рамон спас жизнь графу, который без его помощи был бы убит на улице. Они обменялись между собой несколькими словами на испанском языке, который мой человек не мог уловить. Теперь я спрашиваю: зачем является сюда дон Рамон де Бельвер, человек, занимающий очень видное положение, как не затем, чтобы побудить графа передать город в руки короля? Конечно, за соответствующую цену. Конечно, король может предложить больше, чем мы, и потому, вероятно, его посланец не был ни отправлен обратно, ни арестован. Итак, дон Хаим де Хорквера, именующий себя теперь графом ван Стиненом, я обвиняю вас в государственной измене и прошу совет принять меры, которых требует такое дело.

В течение его речи в зале только и слышен был гневный ропот. Но теперь вдруг водворилось глубокое молчание, гораздо более знаменательное, чем прежний рев. Ни один из приверженцев барона не проронил ни слова: они знали, что эта мертвая тишина гораздо больше способствует осуждению, чем какие бы то ни было восклицания и крики.

Тишину прервал мой голос:

– Этот город вверен мне принцем и штатами, – начал я звенящим голосом. – За него я отвечаю перед ними, а не перед вами. Я могу принимать у себя кого угодно, будь то хоть сам король Филипп, и никто из вас не смеет мне это воспретить. Но я хочу повести вас ко мне домой и показать вам нечто такое, что должно снять с меня всякое подозрение. Но прежде всего вы должны просить у меня извинения, ибо вы не имеете права меня допрашивать.

Я говорил с большой силой, но и барон ван Гульст оказался незаурядным врагом.

– Вы слышали его? – вскричал он. – Он оскорбляет совет! Да, мы пойдем в ваши комнаты, дон Хаим, но без вас. Вы нам не покажете всего и скроете от нас то, что вам неприятно. Я предлагаю совету назначить комиссию для осмотра бумаг графа, пока он останется здесь под арестом. Когда дело касается спасения города, было бы непростительно колебаться хоть одну минуту. Господин ван Сильт поставьте на голосование мое предложение.

Бургомистр колебался. Он был опытным человеком и понимал, что то, что они теперь затевали, было не шуткой.

– Ваше превосходительство не имеете ничего больше сообщить совету? – спросил он.

– Нет, – отвечал я. – Я представляю здесь штаты и те начала, на которых вы устроили свое государство. Мои прерогативы – это их прерогативы, и я добровольно не уступлю ни на йоту. Я уже давно вижу, с кем я имею дело. Вы называете себя христианами, но не имеете ни малейшего понятия ни о любви, ни о милосердии. Вы – маленькие доморощенные тираны, хотя и кричите против тирании. Вы ревностно добиваетесь контроля, но хотите контролировать только тех, кто выше вас. Вы принимаете помощь принца и штатов и в то же время не признаете их авторитета. Но я скажу вам, что, пока я стою здесь во главе управления и пока жив, вам придется считаться с этим авторитетом. Ваш город невелик, да и волосы у меня уже седые. Но если бы я стал даже правителем целого королевства и был во цвете лет, я скорее рискнул бы всем, чем хоть на шаг отошел с того места, на котором должен стоять. Я все сказал.

Опять воцарилось молчание. Члены совета сидели неподвижно, устремив глаза в пол с видом людей, у которых уже созрело решение.

– Господин ван Сильт! Поставьте мое предложение на голосование! – закричал опять барон ван Гульст. Бургомистр обратился ко мне опять:

– Не имеете ли вы что-нибудь прибавить к сказанному?

– Нет. Делайте то, на что вы решаетесь. Если вы будете делать обыск, то обыскивайте хорошенько.

Ван Сильт посмотрел кругом себя. Очевидно, ему оставалось одно. Я не знаю, принимал ли он участие в том, чтобы возбудить это дело, но теперь оно уже пошло полным ходом, и он был не в силах его остановить.

Он подождал минуту-другую и сказал:

– Ставлю предложение барона ван Гульста на голосование. Желающие его принять благоволят встать.

Встали все.

Барон позвонил. Вошли человек десять гражданской стражи, которой он командовал, и стали по обе стороны двери.

– Не позволяйте губернатору выходить из этого зала, пока я не вернусь, – сказал он. – Вы мне отвечаете за него.

Затем бургомистр, барон ван Гульст и еще три члена совета отправились осматривать мои бумаги. После их ухода остальные члены совета, не глядя на меня и не кланяясь мне, один за другим вышли из зала.

Я знал, что я погиб, ибо в моем письменном столе они найдут письма, которые дадут им больше, чем они думали, а мой ответ на них будет, конечно, скрыт. В следственной комиссии принимал участие и барон ван Гульст и, не будь он уверен в себе и в своих товарищах, он никогда не зашел бы так далеко. Ведь речь шла о его жизни. Что же касается ван Сильта, то о нем я не могу ничего сказать. Я считал его честным человеком, если «е моим другом. Но дело зашло уже так далеко, что теперь для них удобнее убить меня, независимо от того, виноват я или нет.

Было уже за полдень. Косые лучи солнца, падавшие в окна, играли яркими пятнами на опустевших креслах и на остроконечных шлемах моей стражи. Все молчали. От этого безмолвия и пустоты казалось, что зал этот принадлежит какому-то другому миру.

Верхняя часть зала терялась в тени, и висевшие там знамена – некоторые из них были еще недавно отбиты мной – казались полинявшими и выцветшими, подобно другим вещам, которые принадлежат прошедшим и уже забытым временам. Да так оно и было.

Вчера мне предлагали стать вице-королем целого государства, а сегодня в этом маленьком городке я был не r силах спасти даже собственную жизнь.

И останутся после меня и вице-королевство, и меньшие знаки отличия, присвоенные губернатору Гуды. Сохранится с нами только то, что успела приобрести наша душа.

Спускались уже сумерки, когда отворилась дверь и вошли члены следственной комиссии. Перед ними шли привратники, неся свечи. Поставив их на стол, они вышли. Ван Сильт приказал солдатам покинуть комнату, остаться за дверями и явиться моментально, если их позовут. После этого он занял свое место. Остальные столпились около него.

– Не угодно ли вашему превосходительству подойти поближе, чтобы выслушать, что мы скажем, – проговорил он.

– Если вам нужно что-нибудь сказать мне, то приблизьтесь ко мне, – отвечал я, не двигаясь со своего места.

– Хорошо.

Он встал и двинулся вперед. Остальные шли за ним. Шага за два до моего кресла он остановился и начал:

– Мы прочли письма короля и дона Матео де Леса. Для такого человека, как вы, едва ли возможно выдержать это искушение. Вы полуиспанец по крови и настоящий испанец по воспитанию. Да вы, по-видимому, и не колебались, ибо вы не прогнали от себя посланного к вам человека и не арестовали его. Но прежде чем судить вас, мы желали бы выслушать вас.

– Нашли ли вы также мой ответ на эти письма? – спросил я, пристально глядя ему в глаза.

– Нет.

Меня взбесило его холодное самообладание.

– И вы смеете являться сюда с такой ложью на языке?

– Я полагаю, что с таким упреком следует обращаться не ко мне, – хладнокровно отвечал он. – Но я не буду с вами спорить. Не имеете ли сказать еще что-нибудь?

– Можете вы дать клятву в том, что ничего другого, кроме этих писем, вы у меня не нашли? – в свою очередь спросил я.

– Да, могу. Мы все можем поклясться, я полагаю.

– Все могут? – спросил я опять.

– Я, по крайней мере, клянусь, – сказал барон ван Гульст, хотя никто не обращался к нему лично.

Остальные повторили то же самое. Я посмотрел на них с презрением.

– Хорошо. Вы совершили клятвопреступление. После этого мне не о чем с вами говорить.

С минуту длилось молчание. Затем ван Сильт заговорил:

– Это ваше последнее слово?

Я посмотрел на него: он, по-видимому, был искренен. Сквозной ветер, потянувший неизвестно откуда, колебал пламя свечей, и их переливавшийся свет клал какие-то странные тени на его лицо.

Мне оставалось последнее средство. Сохранился мой дневник. Конечно, он не был решающим доказательством, но он мог пригодиться мне, чтобы защититься от обвинений. Вдруг я вспомнил о Марион и ее поцелуях, которые мне еще не были даны. Но тогда я должен буду просить ван Сильта и других прочитать страницы, которые никогда не предназначались для постороннего взгляда, должен буду просить этих людей довольствоваться тем, что они там найдут, должен буду выпрашивать свою жизнь у этих людей! Нет, никогда этого не будет! Я все еще дон Хаим де Хорквера, который во всю жизнь никогда не унижался ни перед кем, кроме своей жены да один раз принца, ради нее же.

Были, пожалуй, и другие пути к спасению, ибо я не хуже них сумел бы сплести интригу, если только откинуть уважение к истине и не обращать внимания на данную клятву. Но, унижая себя, я не могу, однако, унижать ни тех, кого я представляю, ни мою любовь.

Я разбил последнего идола – бога успеха, которому служат везде и все. Я разорвал связи со своим народом, которые связали целые поколения, с народом, который думает, что он правит миром, не замечая того, что, наоборот, мир управляет им. Над волей умерших я поставил свою собственную, и над волей плоти я поставлю волю духа.

Часы, которые я провел в опустевшем зале, наблюдая, как солнце медленно отходило от меня и губернаторского места, не прошли для меня бесплодно.

Наконец-то я нашел основной смысл и цель своей жизни. Она заключалась не в том, чтобы сделать то или другое, а в том, чтобы во всех положениях оставаться на той высоте, которая только доступна для меня, и сделать для этого даже невозможное.

– Я говорил с вами больше, чем вы заслуживаете и чем позволяет мое служебное положение, отвечал я ван Сильту. – Я прислан сюда управлять вами и судить вас, в случае надобности, а никак не для того, чтобы подвергаться вашему суду.

Сказав это, я скрестил на груди руки и откинулся на спинку кресла.

– В таком случае, в моем распоряжении оказываются два пути, – начал опять бургомистр. – Один из них чреват важными последствиями. Я человек уже старый и не хотел бы под конец жизни брать на себя такое дело. Но если вы не можете представить нам оправданий, – здесь его голос стал дрожать, – то мы не можем оставить вас в живых. С этим согласен весь совет. Мы слишком многим рискуем. Есть еще другой выход: если вы обратитесь к принцу с просьбой, чтобы он отозвал вас из Гуды, а до отъезда согласитесь побыть под нашим присмотром, то мы готовы даровать вам жизнь.

– Полагаю, что отвечать мне на это нечего, – холодно сказал я.

Что обо мне думал бургомистр ван Сильт? Неужели он принимает меня за одного из тех?

Как бы то ни было, но мой отказ, видимо, расстроил его. Подождав немного, он начал опять:

– С вами поступят, как вам будет Угодно. Сегодняшнюю ночь вы проведете здесь под стражей, причем с вами будут обходиться, как подобает вашему высокому положению. А завтра вы должны будете приготовиться к смерти.

Он приказал страже войти и сказал:

– Отведите, его превосходительство в комнату принца и хорошенько смотрите за ним. Вы отвечаете за него своими головами.

Меня отвели в указанную комнату, но через полчаса явился стражник и сказал:

– Вашему превосходительству нельзя здесь оставаться. Комната недостаточно удобна для вашей охраны, и нам приказано перевести вас в другое место.

После этого меня отвели в это уютное местечко в двадцать квадратных футов, где вода капает с потолка, и крысы являются единственным для меня обществом.

Должен сознаться, что довольно долго я чувствовал себя здесь весьма нехорошо, и я посоветую им, прежде чем сюда опять кого-нибудь засадят, почистить и проветрить это помещение, которое так в этом нуждается. Не мешало бы развести здесь и небольшой огонь, чтобы обсушить стены, ибо если человек получил когда-нибудь рану, то сырость отзовется на ней очень вредно. Я забыл про свою рану, но теперь она разболелась, и я не могу владеть плечом.

Решительно это местечко не годится для долгого пребывания!

Освещение также оставляет желать лучшего. Моя свечка почти догорела и через несколько минут погаснет совсем.

Я принужден закрыть эту книгу. Но прежде чем сделать это, хочу записать в нее мой символ веры – завершить достойным концом мою жизнь. Надежда и убеждения – все еще составляют мое достояние, и, может быть, они достались мне не очень дорогой ценой.

Вера для человеческой жизни необходима. Ведь она так коротка и неполна. Один за другим сходят в могилу люди, сердца которых еще не успели остыть, желания заглохнуть, люди, которые не загладили еще свои грехи и сами не получили от жизни должного. Как много сошло в могилу таких людей! Сколько труда, страстных, отчаянных усилий исчезло вместе с ними, не принеся никаких плодов в этом мире! И как удлиняется с течением веков список таких людей! Но лишь о немногих из них известно что-нибудь, большинство же могил хранят свою тайну. Неужели же они жили напрасно? Неужели же душа остается в земле вместе с телом? Но ведь и для тела нет смерти, а есть только превращение, и цветы на кладбище приобретают свой пышный рост от нашего разложения.

Повсюду мы видим круговорот, и после смерти должна быть жизнь. Неужели только наши души должны умереть без утешения, так и не поняв своего призвания и не измерив своего значения? Неужели дух есть нечто второстепенное в сравнении с материей? Конечно, если бы это было так, то не стоило бы вызывать его из хаоса. Один и тот же закон управляет всем, и в том, что разрешается меньшему, не может быть отказано большему. И должна быть Великая Причина всего. И это должен быть Дух, а не слепая сила.

Горе нам, если наши мысли устремятся к тому, чего они не могут достигнуть. Горе Богу, достигнутому своими созданиями. Мой Бог должен быть выше меня, и я никогда не смогу стыдиться Его. Как я живу в суете и тьме, так он живет в мире и свете. И когда я увижу лицо Его, я приобщусь к Его славе. В том, о чем я догадывался, я буду тогда уверен, и моя мечта станет фактом.

С этой верой я спокойно и бестрепетно отхожу от жизни, готовый предстать перед лицом Божьим. Аминь.

19 июля.

Жизнь наша в руках Божьих, и жизнь и смерть сеет Он по своему произволу.

С площади глухо доносится стук молотков, с помощью которых сооружают эшафот. Но не для меня.

Теперь уже за полночь. Смертный приговор подписан и на рассвете будет приведен в исполнение. Сегодня же я буду отдыхать.

„Не судите, да не судимы будете“, – говорил я всего два дня тому назад и теперь вспоминаю эти слова. Мне тяжело было выступать судьей в собственном своем деле, но оно касается не только меня одного.

Расскажу все по порядку.

Глубокая ночь спустилась в мою темницу. В густом мраке носились передо мной темные видения, поднимались мрачные мысли, которые как-то не хотелось ни отгонять, ни заносить в эту книгу. Я считаю себя храбрым, но ведь я все-таки человек, и в сердце поднимается нечто более сильное, чем простое сожаление, малодушие, не достойное ни меня, ни такой минуты.

Впрочем, это скоро прошло. Мало-помалу воздух становился невыносимо спертым и удушливым, пока на душу и тело не опустилась какая-то свинцовая тяжесть. Я молил Бога только 6 том, чтобы они поскорее пришли и убили меня или же вывели меня отсюда и повесили, обезглавили, лишь бы только мне не задыхаться в этой конуре.

Наконец, я не могу определить, когда именно, – время тянулось для меня бесконечно, – я услышал, как кто-то подошел к моей двери. Через минуту в замке появился ключ и повернулся с лязгом.

Наконец-то! Я в самом деле был рад.

Дверь медленно отворилась, свет фонаря упал на пол.

– Не угодно ли будет вашему превосходительству выйти отсюда? – раздался голос тюремщика.

– С удовольствием, – отвечал я. – В следующий раз, когда вы сюда кого-нибудь посадите, подметите эту конуру и откройте окно. Ты думаешь, что дворянину нужно меньше, чем тебе, каналья? – сказал я, выходя.

– Ваше превосходительство, в этом не моя вина, – отвечал сторож. – Все будет исполнено, как вы желаете.

Меня это порадовало, но вместе с тем его покорность показалась мне странной.

Я взглянул вокруг себя. Потребовалось несколько минут, чтобы оценить положение. В моих глазах все еще мелькал свет фонаря, и хотя это был жалкий свет, но мрак в моей темнице был так густ, что и этот свет казался мне ослепительным.

Мало-помалу я стал различать другую фигуру – какую-то женщину, закутанную в темный плащ. Она что-то сказала тюремщику, тот в ответ поклонился и, поставив фонарь на пол, вышел в дверь, находившуюся в дальнем конце коридора.

Мы остались одни.

Женщина откинула капюшон со лба.

– Марион! – крикнул я, простирая к ней руки.

Она сделала шаг вперед и вдруг со стоном упала на колени, в отчаянии протягивая ко мне руки. Ее пальцы как будто хотели, но не могли схватить меня.

– Простите меня, – зарыдала она, – но я недостойна касаться вас.

– Как, Марион, неужели вы все еще сомневаетесь во мне? Когда человек с минуты на минуту ожидает смерти, то он, конечно, действует и говорит искренно.

– Дон Хаим, простите меня. Если б я поверила вам, то, быть может, все пошло бы иначе. Я должна была знать все раньше и… простите, простите меня!

Рыдания заглушили ее слова.

– Я прощаю вас, Марион. Будьте тверды. Наша любовь не умрет. Но почему я не могу касаться вас?

Ее голова низко опустилась, голос зазвучал как-то неестественно и странно:

– Я дала слово быть женой другого.

– Марион! – закричал я в ужасе.

Страшное подозрение промелькнуло у меня.

– Уж не ван Гульста ли? – спросил я сквозь зубы.

– Да, – отвечала она, не поднимая на меня глаз. Горячая волна гнева поднялась во мне, ибо я не знал еще всего. Для меня ясно было только одно: женщина, которую я любил, унизилась до этого…

– Я уже одной ногой в гробу, но я еще найду средства предупредить это. Клянусь Богом, я сделаю это! – гневно закричал я. – Если вы можете простить, то я не могу.

Сложив руки, она смотрела на меня умоляюще.

– Прошу вас, выслушайте меня терпеливо. Иначе я буду не в состоянии рассказать вам все. Забыть! Мне! Мне, у которой за эти четыре года не было других мыслей, как только о вас! Это было единственным средством спасти вашу жизнь. Не дай я этого обещания, вы теперь были бы уже мертвы – заколоты в своей темнице!

Теперь я понял все. Ее голос дошел до моего сердца. Но как могла она подумать, что я могу остаться в живых ценой этой сделки?

– Я лучше согласился бы умереть тысячу раз! – воскликнул я. – Вы должны были бы знать это. Я переговорю с ван Гульстом. Тут не должно быть обмана.

И я сделал шаг к двери.

Она быстро вскочила с пола и загородила мне дорогу.

– Нет! – закричала она. – Вы не должны этого делать. Сначала выслушайте меня.

В одну минуту она преобразилась. Грудь ее волновалась, глаза блестели. Только теперь я понял всю глубину ее любви.

– Вы должны жить и сохранить свою честь. Неужели вы думаете, что я об этом не подумала? Никто не знает, что вы любите меня. Ван Гульсту известно, что я вас люблю, но он не придает этому значения. Разве я не сделала того же самого несколько часов тому назад? И мне даже не стыдно было в этом сознаться.

– Марион!

– Теперь я знаю все, – продолжала она, сверкая глазами. – И вам нечего бояться. Это будет не такой брак, как у других. Живая я ему в руки не дамся.

– Марион! – закричал я опять. – Разве вы не знаете, что это грех, за который пастыри духовные обещают вечное наказание? И вы, сохранившая в себе веру, хотите совершить его?

– Да, – спокойно возразила она. В ее голосе послышалось что-то величавое, как будто она устыдилась моих сомнений. – Неужели вы думаете что ради вас я остановлюсь перед этим? Но не бойтесь. Бог не осудит меня. А что касается ван Гульста, то я прямо объявила ему об этом, и пусть он идет на риск. Ему нужна не я, а мое состояние – состояние Изабеллы. Мне кажется, на нем лежит какое-то проклятие. О, зачем вы все это сделали!

– Марион, если б я мог знать…

– Увы, вы правы. Если б только вы могли знать… Но мысль о том, что я могла косвенным образом способствовать вашей смерти… свела бы меня с ума! Я не могла бы жить с ней. Теперь я могу быть сильной; но тогда я должна была бы быть слабой! В конце концов ведь я все же женщина. И если моя смерть будет теперь моей обязанностью, тогда она будет грехом, который мне никогда не простится, и я потеряю вас в этом и в том мире. Сжальтесь же надо мной!

Упав опять на колени и судорожно обнимая мои ноги, она продолжала страстно:

– Смотрите! Я теперь прикасаюсь к вам, хотя и не должна этого делать. Я не встану, пока вы не обещаете сделать то, о чем я прошу. Обещайте, обещайте! – в отчаянии кричала она. – Если любите меня, обещайте!

Я был потрясен до глубины души. Вот это была любовь.

– Не сомневайтесь, – продолжала она. – Ваша честь будет спасена, и вы будете реабилитированы. Но вы должны жить, ибо вы не вправе отказываться от жизни.

Что-то строгое зазвучало в ее голосе.

– Вы принадлежите не только себе или мне. Вы нужны стране, чтобы вести ее к победе над заблуждением и мраком. Что я такое? Я только женщина, моя смерть останется незамеченной. Я знаю, знаю, – с необыкновенной мягкостью продолжала она, – что я задаю вам трудную задачу. Но я слаба и даю вам тяжелую задачу потому, что вы сильнее меня.

Я не мог отвечать, не мог произнести ни слова.

– Обещайте это мне, – мягко, но настойчиво начала она опять. – Заставляя меня ждать вашего ответа, вы причиняете мне страдания хуже всякой агонии. Если любите меня, обещайте.

Все мое существо возмущалось против этого. Нет, не должно этого быть.

– Но, Марион, – заговорил я, когда дар речи вернулся ко мне, – прежде всего я должен знать, прежде всего вы должны рассказать мне все. Может быть, есть еще выход.

– Увы, нет. Но я расскажу вам все, только обещайте. Если любите меня, освободите меня от этих мук. Сжальтесь и обещайте.

Она еще сильнее охватила меня. Невозможно было сопротивляться ее умоляющему голосу.

Мысли мои носились в беспорядке. Я был опять на свободе, и, конечно, я, дон Хаим де Хорквера, воспитанный то-ледским инквизитором, окажусь еще достойным соперником для барона ван Гульста и добрых граждан города Гуды, и не опускаясь до лжи. Они выпустили тигра из клетки. Тем хуже для них.

– Прежде всего расскажите мне все, Марион, и если выхода действительно нет, как вы говорите, то я согласен на вашу просьбу.

Она перевела дыхание.

– Благодарю вас. Теперь мне легче, – промолвила она, поднимаясь с колен.

Вдруг она покачнулась и вытянула руки, ища опоры. Все ее силы ушли в эту страстную мольбу: слишком велико было это напряжение. Я привлек ее к себе, чтобы она могла оправиться.

Через минуту она уже опомнилась.

– Нет! Я не должна этого делать, – воскликнула она, освободившись из моих объятий.

Я стиснул зубы. Дорого поплатятся за это ван Гульст и другие.

– Я все расскажу вам, но вкратце: времени у нас немного.

Она говорила быстро, не переведя дух.

– До восхода солнца вы должны решиться. Выхода нет. Ибо меня сторожат так же, как и вас. Со вчерашнего дня ван Гульст и его люди неотступно следят за мной. Но мне все-таки удалось послать мою служанку к Марте ван Гирт и в предместье города предупредить, чтобы все вооружались и шли выручать вас. Ибо если многие ненавидят вас, то многие и обожают вас – таких гораздо больше, чем вы знаете. У одного ван Гирта до пятидесяти служащих, которые гораздо больше любят его дочь, чем его самого. Я думаю, что все они явятся. Но, увы! Вам придется раньше решиться. Я была в вашей комнате и читала то, что написано в книге с серебряными застежками.

– Мой дневник, – тихо сказал я.

– Да, я искала доказательств вашей невинности и нашла вот что. Застежки книги были заперты, но инструменты, которыми вскрыли ваш письменный стол, еще лежали здесь же. Замок, очевидно, подался сразу. Все ваши вещи были перерыты, но не такой любящей рукой. Я надеюсь, вы простите меня. Я начала с конца, переворачивая чистые страницы, пока не дошла до последних записанных вами слов. Я прочла их с жадностью, ибо они как раз отвечали моим мыслям! Подумать только! Вам предлагали целое королевство – ивы отказались! – вскричала она с сияющими глазами. – Потом, – продолжала она, опустив глаза и краснея, – мною овладело непреодолимое искушение. Я не верила, что вы любите меня… А что если так? Не сильно было это сомнение, но раз оно закралось в мою душу, я потеряла над собой всякую власть. Ведь если я переверну еще одну страницу, я узнаю все. И я перевернула и узнала. Простите меня.

– Марион, я благодарю вас за это. Теперь между нами нет никаких сомнений.

– Нет, их нет. Когда я показала ван Гульсту вашу последнюю запись, он холодно произнес: „Это еще не доказательство. Намерения графа могли перемениться“. Ваш ответ куда-то исчез, и я уверена, что он в руках ван Гульста: он обещал очистить вас от всяких подозрений. Без вашего ответа он не мог бы этого сделать. Он очень сожалеет, что напрасно заподозрил вас, – так, по крайней мере, он говорит. Но теперь речь идет уже о его собственной жизни, и он не хочет снять с вас подозрения до тех пор, пока вы не дадите слова не мстить за все, что случилось, а я не соглашусь исполнить его желание. У нас было бурное объяснение, ибо я тоже поставила свои условия, и он знает, что живой я ему не дамся. А ваша честь останется незапятнанной в ваших собственных глазах и в глазах всего света. Если ваша гордость будет иногда страдать, то вспомните, что кое-чем вы обязаны вашей стране и немножко мне.

Голос ее опять зазвучал тихо, и опять невозможно было противиться ей.

– Теперь я вам все сказала. Вы видите, что выхода нет. Его люди стоят за этими дверями.

– Сколько их тут? – прервал я ее.

– О, вы не должны вступать с ними в борьбу. Условие наше таково, что если вы его не принимаете, то вы должны идти обратно туда, откуда вы пришли, и ждать смерти. Руки у нас связаны, и судьба наша тяжела. Но любовь наша крепка, и даже смерть не разлучит нас. Я не знаю, что нас ждет на том свете, и будет ли там жизнь такова, как говорят наши проповедники. Но если любовь следует и в тот мир, то вы не будете там одиноки. Ибо не много времени для печали духа, и, когда наступит час печали, знакомый голос скажет вам, что жизнь коротка, а любовь вечна. Я должна проститься с вами, но раньше я должна поблагодарить вас. Вы спасли меня от костра и дали мне цель в жизни. Благодарю вас за вашу любовь, за то, что вы исполнили мою просьбу. Знаю, что вам трудно было решиться на это. Я поцеловала вашу руку в первый день нашей встречи, позвольте поцеловать ее и теперь, когда мы расстаемся.

Она взяла мою руку и поцеловала ее. Она! Мою руку! Она благодарила меня! И я стоял и позволил ей все это сделать!

Я был подавлен, ошеломлен ее величием. Я не мог говорить, и только горячие слезы застилали мои глаза.

Я страстно бросился к ее ногам, стараясь схватить ее, поцеловать край ее платья. Мои нервы не выдержали, и я едва понимал, что делаю.

Она отскочила назад.

– Тише, – сказала она. – Вы не должны этого делать. Пора.

И она посмотрела в конец коридора, откуда доносились звуки, как будто кто-то открывал и закрывал двери. Я овладел собой и встал.

– Теперь я хочу переговорить с этим человеком. Идемте, Марион.

Мы тихо двинулись по коридору. Мой мозг работал лихорадочно, стараясь оценить положение. Когда мы приблизились к концу коридора, дверь открылась и показалась какая-то полная фигура.