Дождь перестал, и вдруг, как бы отвечая на какой-то вопрос, облака рассеялись и на небе засверкало горящее светило. Мягкие отблески света тихо заиграли на воде. Как будто по слову Господню непогода утихла: «Горе вам маловерным».

С океана прилетала целая стая чаек и, не теряя времени, понеслась на сушу, не обращая внимания на нависшие над нею облака.

Они смело направились на туманный восток, зная наверно, что не всегда же будет там мрак. Ибо на востоке за полосой мрака живет утро. Утро! Увижу ли я тебя? И когда?

Опять льет дождь.

22 ноября.

Ночью видимы были звезды, но с раннего утра полил дождь и льет упорно и без перерыва. Прохожие на улицах идут быстро, спеша поскорее добраться до дому. Одна только собака, по-видимому, потеряла дорогу и бегает туда-сюда по площади, напрасно стараясь найти какое-нибудь убежище. В скверную погоду Голландия – весьма печальная страна.

22 ноября ночью.

Сегодня был день, чреватый последствиями. – хорошими или дурными, это я узнаю завтра.

Хочу записать все, что случилось.

Было около десяти часов, когда я перестал писать и отложил перо. Настроение мое переменилось, и я чувствовал, что писать мне больше не хочется. Я подошел к окну и стал смотреть – на мокрые крыши, на мостовые, на которых стояли целые лужи воды. Все это имело безнадежный вид. Мне пришел на ум мой обед в одиночестве, и я невольно вздохнул. Я полагаю, что не в моих привычках поддаваться настроению, однако бывают минуты, когда жизнь кажется тяжелее, чем прежде.

Вдруг за темной колокольней церкви Святей Гертруды небо сразу изменило свой цвет. Сначала я подумал, что зрение обманывает меня, но нет. Сквозь тонкую сетку дождя сначала показался клочок бледно-голубого неба. Затем мягкий голубой цвет сменился серым. Через минуту облака прошли, и на этом месте явилось ярко-голубое пятно, быстро расширявшееся все больше и больше. Через полчаса с того места, где я стоял, не видно было уже ни одного облака. Только колокольня церкви Святой Гертруды продолжала темнеть на ярком фоне неба, но и на ней, на ее южной стороне, появились золотые пятна, сотканные лучами солнца, а крыша и карниз блистали серебром по всем контурам.

Я открыл окно и глубоко вздохнул. Воздух был холодный, но чистый, словно он пришел откуда-то издалека и дыхание города еще не успело загрязнить его.

Мне не хотелось оставаться дома в такой день. Год подходил к концу. Я подошел опять к своему столу и быстро написал несколько строк ван дер Веерену и его дочери, а также мадемуазель де Бреголль, приглашая их на прогулку за город и предоставляя своих лошадей в их распоряжение. Мне говорили, что обе дамы умеют хорошо ездить верхом, хотя ван дер Веерен по понятным причинам и не держал собственных лошадей. Мы предполагали доехать до старинной башни, которая находится на востоке от города и до которой будет около часу езды. Донна Изабелла никогда не была здесь, хотя это и странно. Может быть, потому, что дороги были не особенно безопасны.

Мои люди привыкли делать все быстро, и когда был получен ответ, все было готово. Я вскочил в седло и поехал навстречу своим гостям.

Донна Марион не могла ехать с нами: ее мать чувствовала себя нехорошо, и ей не хотелось оставлять ее. Таким образом, нас было трое и, кроме того, двенадцать всадников, которым я приказал сопровождать нас и ехать за нами на некотором расстоянии. Время было военное, и дорога шла через лес почти на целую милю.

Донна Изабелла была очень красива в темной амазонке и шляпе с широкими полями. Когда я подсаживал ее в седло, я заметил, что у нее очень стройная нога – верный признак благородной испанской крови. Она очень мило поблагодарила меня за приглашение. Ее манера обращаться со мной значительно изменилась с того дня, как я просил ее отца помочь мне составить список еретиков. Произошло ли это оттого, что она стала бояться меня? Мне как-то не хотелось верить этому. Или, может быть, она перестала недоверять мне?

Она ездила очень хорошо, хотя и говорила, что ее кузина – лучшая наездница. Я могу себе представить, что рука донны Марион была бы крепче и увереннее. Во всем, что она делает, заметна какая-то величавая сила, ясная и твердая определенность, которая составляет полную противоположность нервной грации донны Изабеллы и ее настроению, меняющемуся, как облака на небе. Но временами в ее манерах есть что-то неожиданное, порывистое, и это составляет главную ее прелесть. Помимо этого внешнего различия я думаю, что они должны составлять контраст и в любви, и в ненависти.

Ехать было очень весело. Она держалась или рядом со мной, или чуть-чуть впереди, и ее красивая фигура плавно покачивалась при каждом движении лошади. Я был очень доволен, что последовал минутной прихоти, сам поехал и ее заставил проехаться.

Мы ехали довольно быстро, ибо воздух был прохладным. Деревья были уже без листьев, а почва пропитана дождем.

Но небо было светло и ярко в противоположность земле. Мы скоро доехали до башни, и я стал играть, как мог, роль хозяина, хотя и не мог предложить моим гостям той роскоши, какая была у них за столом. Мой старый херес вызвал румянец у донны Изабеллы, и, когда мы поехали обратно, она вдруг вскрикнула:

– Хотите держать пари, что я обгоню вас до тех деревьев?

– Согласен, – отвечал я, и мы поскакали.

Мы неслись как ветер. Ее отец не спеша ехал за нами и улыбался. Ее лошадь не могла сравняться с моей. Как ни быстро она неслась, все же у меня была чистокровная арабская, которую я привез с собой из Испании и которая уже дважды спасла мне жизнь. Я несся впереди нее почти до самой цели, но потом приостановил лошадь, давая ей возможность одержать надо мной победу. Но это не укрылось от нее.

– Я проиграла! – вскричала она, как только мы пустили лошадей более медленным аллюром. – Вы дали мне выиграть пари. Я отлично вижу это. Это нехорошо. Мало вы меня знаете, если думаете, что такая победа может доставить мне удовольствие.

– Вы не могли выиграть пари, донна Изабелла. Ваша лошадь животное благородное – иначе я не мог бы предложить ее вам, – но она не может состязаться с моей, испытанной в боях и способной при случае спасти человеку жизнь. Я только проявил обычную вежливость, как и подобает кавалеру.

– Это опять ваши испанские церемонии, сеньор. Но ведь мы в Голландии, в стране простых манер и простых откровенных людей вроде меня. Я, вероятно, то и дело задеваю вас своей грубостью.

– Ваша улыбка искупает все это. Мои апартаменты в городском доме без нее кажутся мне пустыми.

– Что вам в моей улыбке, сеньор?

– Она красит вас. Если б я не видел ее несколько дней подряд, мне чего-то не хватало бы.

– Разве я красива только тогда, когда улыбаюсь? Вот скудный комплимент!

– Нет. Вы всегда прекрасны, но еще прекраснее, когда вы улыбаетесь. И тогда я знаю, что у вас веселые мысли. Поэтому ради вас и самого себя буду надеяться на то, что впредь эта улыбка будет чаще. Последний раз, когда я вас видел, вы были что-то серьезны.

– Не такое время, чтобы радоваться. Вы тоже улыбаетесь редко.

– Это мне не нужно в такой степени, как вам, донна Изабелла. Да и время не такое, как вы изволили сказать.

– Надеюсь, вы не рассчитываете, что на комплимент я буду отвечать тоже комплиментом? – спросила она лукаво.

– Нет. Я всегда стараюсь, чтобы обо мне судили по моим делам, а не по моему лицу.

– И что же вы скажете о таком способе?

– Да ничего особенного. Впрочем, на меня, может быть, трудно угодить. Я всегда желал чего-нибудь значительного, чего-нибудь даже такого, что кажется невозможным, и однако…

Я смолк. Мы медленно ехали по дороге через лес, о котором я говорил. Теплый отблеск ясного неба лежал на наших лицах. На одной из веток, под которой мы проезжали, остались золотисто-желтые листья, которые буря забыла сорвать и унести. Рукой до них нельзя было достать.

– Последние листочки этого года! Как они красивы! Как мне хотелось бы их иметь! Вы желали чего-нибудь невозможного? Вот для вас задача.

– Вы забыли о моей шпаге, донна Изабелла. Она раза два уже добывала для меня то, что казалось невозможным.

И, приподнявшись на стременах, я отрубил маленький сучок, который, падая, закрутился в воздухе.

Она бросила поводья и вытянула руки, чтобы его поймать. Но ее лошадь, испуганная внезапным этим движением или, может быть, падением сучка, вдруг рванула и сбросила бы ее, если б я быстро не подхватил ее. Я ехал очень близко – дорога была узкая – и потянул к себе ее лошадь.

Та, еще сильнее испугавшись, пустилась по дороге, все более и более вскидываясь.

Все это случилось в одно мгновение. Она тихо вскрикнула и наполовину свесилась с седла, так что я должен был поддержать ее. Моя левая рука очутилась как раз против ее сердца, и я слышал, как быстро оно билось. И вдруг меня опять охватило безумное желание, которое я раз уже испытал, когда она чуть было не упала на улице и я подхватил ее на руки. На этот раз я не мог преодолеть себя. Разве я, впрочем, не сказал ей слишком много и разве она не слушала все это с улыбкой? Я нагнулся и поцеловал ее в губы.

Через минуту я опомнился и отдал бы многое, чтобы этого не случилось. Несмотря на все благоприятные обстоятельства, я в конце концов не знал, приспело ли для этого время. Но было уже поздно. Второй раз в жизни моя горячая кровь увлекла меня слишком далеко – к худу или добру, это я узнаю завтра утром.

Она покраснела до корней волос, но, не сменив свою неудобную позу, не могла сказать ни слова. Почти в ту же минуту я услыхал, как сзади нас неслась лошадь и ван дер Веерен спрашивал, что случилось.

– Не беспокойтесь, – отвечал я. – Лошадь донны Изабеллы испугалась и понесла. Если б я не поддержал донну Изабеллу, она могла бы упасть. Я был бы очень благодарен вам, если б вы сошли с лошади и помогли мне поставить ее на землю. Я надеюсь, что дело обойдется одним испугом.

Он исполнил то, что я ему говорил, и через секунду она уже стояла на дороге. Румянец сошел с ее лица, и оно было бледно.

– Не ушиблась ли ты? – спросил ее отец. – Благодари дона Хаима. Потеряй он присутствие духа, ты бы сильно ушиблась, а может быть, с тобой было бы что-нибудь и похуже.

Донна Изабелла молчала.

– Меня не за что благодарить, – быстро вмешался я, – я не думаю, чтобы в данном случае была какая-нибудь опасность. Если вы останетесь при вашей дочери, я поеду вперед, чтобы поймать лошадь.

Я нашел ее неподалеку возле дороги. Не без хлопот удалось мне схватить ее за узду и привести обратно. Потом я помог донне Изабелле снова сесть в седло, пока мою лошадь держал один из сопровождавших нас конвойных, прискакавших на мой зов.

Я старался поймать ее взгляд, в то время как она садилась в седло, но она упорно не удостаивала меня взглядом. Маленькая ветка, из-за которой все это случилось, лежала в печальном забвении возле дороги. Донна Изабелла даже не взглянула на нее. Я поднял ее и тщательно прикрепил к седлу. Потом я сел на лошадь, и мы снова двинулись.

День уже угасал, и мы ехали быстро и молча. На западе осталась лишь узкая красноватая полоска на горизонте.

Предметы, стоявшие по другую сторону дороги, потеряли свой цвет и выделялись темными силуэтами.

Был уже вечер, когда копыта наших лошадей застучали по неровной мостовой города.

Я простился с ван дер Веереном и его дочерью у их дома и поблагодарил за участие в прогулке. Еще раз я попытался поймать взгляд донны Изабеллы, но напрасно.

Я еще раз поставил на счастье – последнюю ставку. Мне было почти тридцать восемь лет. Невероятно, чтобы я мог влюбиться еще раз. Но хорошо или дурно, а жребий брошен. Что мне выпало на долю, узнаю завтра.

1 декабря.

Мне хотелось продолжать мой дневник: слишком сильна была буря во мне. Но самое худшее уже прошло, и я снова стал спокойным и холодным, каким меня привыкли видеть люди.

Как мало мы знаем друг друга!

Я начну с самого начала. После этой роковой поездки я не мог спать и проснулся рано. Пока я сидел за завтраком, пришла почта из Брюсселя. Прочитав письма, я положил их в карман и нахмурился. Все преследования и сожжения, неужели им не надоест, наконец, все это? Но пока хозяином здесь был я, и ни один костер не вспыхнет без моего желания. Я поставил на карту мою жизнь, и я был готов к проигрышу. Я бросил вызов судьбе последний раз, и если проиграю битву, то не по недостатку мужества.

Управившись с делами, я в одиннадцать часов отправился к ван дер Вееренам. Я осведомился о здоровье донны Изабеллы и спросил, может ли она принять меня. В ответ мне сказали, что она чувствует себя хорошо, но что она устала, еще не одета и не может никого принять. Ее отца не было дома. Последнему я поверил. Дело еще не было так плохо, чтобы кто-нибудь в Гертруденберге осмелился отказаться принять меня. Я велел кланяться донне Изабелле и просил ее назначить мне час, когда бы я мог ее видеть.

Вернувшись через несколько минут, служанка сказала, что меня будут ждать в три часа, если это не затруднит меня.

Такая отсрочка не предвещала ничего хорошего. Очевидно, она считала, что я зашел к ней только из вежливости. Но я старался не падать духом.

В три часа, как было назначено, я зашел снова и был принят сейчас же. Она встретила меня стоя, одетая во все черное, как в день моего прибытия.

На мое приветствие она ответила сухим поклоном, не промолвив ни слова.

– Надеюсь, что вчерашняя поездка не причинила вам никакого вреда? – спросил я.

– Благодарю вас, сеньор, я совершенно оправилась, – холодно отвечала она.

Странное чувство робости овладело мной при виде того, как она держится со мной. Но отступать было поздно. Если для меня готовилось страдание и унижение, я был готов испить чашу до дна.

– Донна Изабелла, – сказал я, – извините меня за то, что мое желание опередило ваше разрешение. Но южная кровь горяча, вы сами это знаете, и по временам с нею трудно бывает справляться. Простите меня. Будь что будет, но я должен сказать вам, – хотя, не доверяя своим силам, я желал бы, чтобы прежде прошло несколько дней, – я должен сказать, что люблю вас. Я немного сделал для того, чтобы добиться вашей благосклонности. Но моя любовь достаточно сильна, чтобы завоевать ее впоследствии и завоевать целиком. Ибо это любовь человека, которому случалось заглядывать в самую глубину жизни и спасать из развалин, похоронивших многие надежды, жажду любви более чистой, чем обыкновенно дается в удел людям. Я имею смелость бороться за нее, хотя бы для других это казалось невозможным. Согласны ли вы быть моей женой, донна Изабелла.

Она слушала меня, вперив глаза в пол. Ее лицо было холодно и неподвижно, как у статуи.

– Я очень польщена вашим предложением, – отвечала она, – и искренно желаю, чтобы ваша жажда любви была когда-нибудь удовлетворена. Но я считаю, что мы не подходим друг другу: вы испанский дворянин, а я дочь голландского бюргера. Вы принадлежите к народу, который управляет, а я к расе, которая служит. Между мужем и женой нужно больше равенства.

– Вы очень жестоки, донна Изабелла.

– Неужели?

Она оставила свой намеренно холодный тон, и в ее голосе зазвучали страстные нотки.

– Если б это было иначе, то разве вы смели бы поступить со мной так, как поступили вчера?

– Я уже попросил за это прощение, донна Изабелла.

– Да, вы уже попросили. Но придет ли вам в голову поступить так с какой-нибудь благородной испанской дамой, которую вы хотели бы взять себе в жены? Впрочем, оставим это. Я однажды сказала уже вам, что ненавижу самое слово «Испания», которая посылает армию за армией, чтобы грабить и угнетать нас, и даже не позволяет нам умирать так, как мы хотим.

– Вы называете себя голландкой! – вскричал я, выведенный этими уколами из себя, – но ведь вы наполовину испанка, точно так же, как и я сам. Ваша гордость, которая так бурно возмущается против малейшего унижения, только мнимого, служит лучшим тому доказательством. Посмотрите на тех, кого вы называете своим народом. Они сгибаются под ярмом и покорно несут его. Поверьте мне, природа справедлива и не позволит народу ходить под ярмом если он призван повелевать. Когда принц Оранский в первый раз пришел сюда в 1568 году, кто помог ему? Много ли городов открыли перед ним свои ворота, когда этим летом он проходил через Фландрию? Вы можете пересчитать их по пальцам. Даже обещанные ими деньги не попали к принцу. Нет, население Голландии еще не может править от своего собственного имени. Может быть, так будет в один прекрасный день, но не теперь, когда мы еще не передали им достаточно нашей крови и силы. Не можем ли мы с вами способствовать этому, донна Изабелла?

– Никогда. Я не люблю вас. Да если бы и любила, то никогда не вышла бы замуж за человека, руки которого красны от крови жертв, виновных только в том, что они любят свою родину, свою веру и свое богатство. Если б я стала женой такого человека, я умерла бы от стыда.

Я сдерживал себя с величайшим трудом.

– Это ко мне не относится, донна Изабелла. Когда вы успокоитесь, вы раскаетесь в том, что сказали это. Итак, это ваше последнее слово?

– Это мое последнее слово, сеньор.

Может быть, ей показалось, что она прочла в моем взоре и тоне угрозу, хотя, видит Бог, в них было одно страдание. Война есть война. Что же я сделал такого, чего не делал и ее народ, когда ему принадлежало господствовать? Войска герцога Оранского вешали священников дюжинами во время последнего своего похода и мучили их до тех пор, пока не выжимали из них все, до последнего гроша. В одном Рермонде они убили их двадцать шесть человек. Может быть, они убили бы и еще больше. И в женских монастырях они вели себя не лучше. Меня называли беспощадным. Может быть, я действительно был беспощаден. Но я был таким очень часто только для того, чтобы пощадить людей, а не проливать кровь. Своей суровостью я спас жизней не меньше, чем другие своим милосердием. Кроме того, мог ли изменить ход вещей, если б и хотел? Терпимость несвойственна нашему веку. А до денег, до золота, я не унижался никогда. Я хотел бы разбогатеть иным путем.

– Если у вас есть какие-нибудь желания, – продолжала она, – удовлетворения которых вы настойчиво от меня требуете, то я уверена, что мой отец охотно исполнит их. Он богат. За меня и раньше сватались, и он…

Она вдруг остановилась, и по лицу ее скользнуло выражение испуга. Если в моих глазах отражалось то, что я переживал, то они, должно быть, были страшны. Кровь прилила к сердцу, и когда она отхлынула, то я почувствовал, что во мне что-то оборвалось. От такого оскорбления я вдруг стал холоден и тверд как сталь. Демон во мне сорвался с цепи, и я уже не пытался его обуздать.

– В первый же день, как я приехал сюда, я заявил, что меня нельзя оскорблять безнаказанно, – сказал я таким голосом, который звучал в моих ушах как-то странно и неестественно. – Вы предпочли забыть об этом предостережении, тем хуже для вас. Теперь слушайте меня, донна Изабелла!

Я сделал шаг вперед. Инстинктивно она попятилась в глубь комнаты.

– Слушайте! Через неделю вы будете моей женой без гроша приданого. Я не богат, но у меня хватит средств на то, чтобы содержать жену сообразно моему положению и не просить ни гроша у ваших гильдийщиков. Моя шпага весит пока больше, чем конторские книги вашего отца. Вы поступите так, как я вам сказал. В противном случае полсотни ваших сограждан через несколько дней будут переданы в руки инквизиции. Вот списки, которые я получил сегодня из Брюсселя.

Я вынул их из кармана и всунул ей в руки. Она хотела было отскочить назад, но, должно быть, в моем тоне было нечто такое, что заставило ее взять их.

– Читайте. Полсотни жизней. По счастью, имя вашего отца не попало сюда. Теперь, если вы согласны на мое предложение, я рискну всей своей властью, и они все получат предостережение, получат время для того, чтобы управиться со своими товарами и уехать безопасно. Если вы несогласны, то я не имею охоты рисковать жизнью своей только для того, чтобы удостоиться, как сейчас, презрения. Выбирайте. За себя и за своего отца не бойтесь: что бы вы ни делали, до вас никто не посмеет коснуться. Такое мщение было бы ниже моего достоинства. Вы можете оставить у себя эти списки на сегодня и просмотреть их на досуге. Через полчаса я прикажу закрыть городские ворота, а завтра в это же время явлюсь за вашим окончательным ответом.

Она продолжала стоять неподвижно, как изваяние, с опущенными глазами. Сероватый отблеск «умиравшего дня играл на ее лице. Я вышел.

Через пятнадцать минут на улицах раздались звуки военных рожков. Ворота были заперты, стража повсюду усилена.

Главный отряд войска был стянут к городскому дому: в одну минуту он мог очистить площадь.

Это не было напрасной предосторожностью. Я знал, что она, если захочет, способна пойти на риск и поднять народ. Я считал ее способной на всякое сумасбродство и потому приставил к ее груди кинжал. У меня не было сведений о том, до какой степени восстание подготовлено в городе. Я сделал многое, чтобы обезоружить ее, но, благодаря своей красоте, она» могла вскружить голову мужчинам и толкнуть их на какое-нибудь безумное дело. Равновесие поддерживалось только страхом перед герцогом и мной, и мне скоро пришлось убедиться, как велик был этот страх.

Я не мог жаловаться на исполнение моих приказаний. Все было сделано с точностью часового механизма. В сорок минут все распоряжения были исполнены. На одну минуту город, собиравшийся уже спать, встрепенулся было, но, выйдя из своего спокойствия, сейчас же струсил. В окнах показались испуганные физиономии, на улицах стали собираться небольшие группы людей, спрашивающих друг друга, что случилось. Но как только появлялись вблизи солдаты, звеня доспехами, все проворно исчезали в каком-нибудь узком, темном переулке. Кто рискнул спросить, не получал ответа и шел в страхе домой.

Обширная площадь опустела, словно кладбище. Только присутствие войска несколько оживляло ее. Надвигалась ночь. На мокрых камнях играли отблески света, падавшего неизвестно откуда. Правильные ряды солдат и лошадей казались в этом безмолвии и мраке чем-то нереальным, как будто все было только сном. Но, увы! То была сама действительность.

Дон Рюнц посмотрел на меня вопросительно, когда я отдавал ему приказания. Но, взглянув мне в лицо, он счел за лучшее не заговаривать со мной. Он знал, что у меня бывают настроения, при которых не следует задавать мне какие-либо вопросы.

Барон фон Виллингер, который способен расспросить самого дьявола, если что-нибудь его заинтересует, проезжая мимо нас к своему посту, весело крикнул:

– Неужели приближается принц Оранский? Это местечко нас совсем засосало, и я рад бы поразмяться.

– Боюсь, что не придется, – отвечал я. – Я хотел только посмотреть, как идут наши дела.

То, что я перечувствовал в этот день вечером и затем ночью, не поддается никакому описанию.

Войска простояли на площади целую ночь и весь следующий день. Не думаю, чтобы это удивляло солдат: ложные тревоги для них были не в диковинку.

Глубокую ночную тишину нарушали лишь стук копыт о мостовую да тихие слова команды при смене караула. Ночь прошла спокойно.

На другой день в назначенный час я стоял опять перед донной Изабеллой. Она была бледна как смерть, но поднялась мне навстречу гордо и величаво.

Я холодно поклонился:

– Я явился выслушать ваш ответ, сеньорита.

– На ваш вопрос, как вы его поставили, ответ может быть только один.

– Вы принимаете мое предложение?

– Да.

– Можете вы приготовиться к свадьбе на будущей неделе?

– Да.

– Я устрою все сейчас днем и дам достаточно времени тем, кто должен покинуть город. Но я был бы очень рад, если б они поспешили это сделать, ибо разные непредвиденные обстоятельства могут заставить меня сократить данный им срок. Будьте добры возвратить мне списки.

– Вот ваши списки, сеньор.

Она взяла их со стола и передала мне.

Глубокая жалость к ней охватила меня в ту минуту, когда она стояла передо мной с крепко сжатыми губами, бледная как смерть. Несмотря ни на что, я ведь любил ее. Одну минуту мне хотелось сказать ей, что я спасу всех этих людей и рискну всем, требуя только одной награды – взглянуть на ее лицо. Если б она помолчала еще, я бы непременно это сделал. Но она опять заговорила, и ее слова спугнули это чувство.

– Какое ручательство вы дадите мне в том, что сдержите свое обещание?

– Только мое слово. Вы можете рискнуть в этом случае, ибо вы все равно в моей власти. Я не отступлю ни на йоту от того, что сказал. Вы еще не знаете дона Хаима де Хорквера. Я не купец, чтобы изменять свои условия или давать ручательства.

Она прикусила губы и опустила глаза.

– Хорошо, я верю вашему слову, – промолвила она после небольшой паузы.

Я поклонился:

– Мне остается только просить господина ван дер Веерена принять меня.

– Он ждет вас. Но… он воображает, что я счастлива. Прошу вас, не разрушайте эту иллюзию.

– С удовольствием. Я вообще не люблю разрушать никаких иллюзий, у кого бы они ни были.

Я нашел ван дер Веерена в его комнате. Не помню, что я говорил ему. Кажется, я старался объяснить такой короткий срок особенностями военного времени – теперь в Голландии нужно скорее справлять свадьбу, иначе она рискует быть отложена навсегда. Должно быть, то, что я говорил, было верно, ибо под конец он засмеялся и сказал:

– Я рад, что моим зятем будете вы, дон Хаим. Вряд ли кому я отдал бы свою дочь с такой охотой. Прошу вас, сделайте, чтобы она была счастлива.

Я кивнул. Видит Бог, я сам хотел этого.

– Что касается ее приданого… – начал было он.

Но тут я перебил его, вспомнив то, что уже раньше сказал на этот счет.

– Прошу вас выслушать и понять меня как следует. Я дал себе зарок взять себе жену без гроша, будет ли она богата или бедна. Позвольте мне теперь сдержать этот обет. Мы, южане, как известно, народ суеверный.

Он смотрел на меня с величайшим изумлением.

– Странное условие вы ставите, дом Хаим. Моя дочь знает об этом?

– Да, и она согласна на это. Мне кажется, я заразил и ее своим суеверием, – отвечал я, грустно улыбнувшись.

Он пристально взглянул на меня:

– Надеюсь, Изабелла не сказала ничего такого, что вы могли бы истолковать дурно. У нее благородное сердце, но иногда ее суждения слишком поспешны и необдуманны. Если она сказала что-нибудь ненужное, прошу вас извинить ее. В ней течет кровь моей матери – та же горячая, южная кровь, что и в вас дон Хаим.

– Я это знаю. Но мы вполне согласны относительно этого условия. Это единственная моя просьба к вам, но я очень на ней настаиваю. Я бедняк в сравнении с вами, но все-таки у меня достаточно средств, чтобы содержать жену приличным образом. Не думаю, чтобы донна Изабелла чувствовала недостаток в чем-либо таком, к чему она здесь привыкла.

Он продолжал смотреть на меня вопросительно. Тут, по-видимому, впервые в его голову закралась мысль, что между мной и ею не все идет так гладко, как это кажется.

– Не такое теперь время, чтобы презирать деньги. В них тоже большая сила. Я бы никогда не стал разделять подобных суеверий.

– Мы все имеем свои слабости, – с беззаботным видом отвечал я.

– Если тут есть какие-нибудь задние мысли, то скажите мне, дон Хаим. Не забывайте, что я ее отец.

Он был прав. Но я уже дал обещание.

– Я уже объяснил вам, в чем дело, господин ван дер Веерен. Если мое желание кажется вам странным, то потерпите немного. Теперь я не могу ничего сказать.

– Но вы, конечно, не будете иметь ничего против, если я сделаю кое-какие подарки дочери?

– Конечно, но лишь с тем условием, чтобы они принадлежали лично ей и не были бы моими даже в глазах закона.

Он опять взглянул на меня:

– Вы мне сказали, что у вас все идет хорошо, иначе я… Положение было трудное. Но что я мог сделать? Не мог же я не исполнить первой же ее просьбы.

Старый ван дер Веерен не продолжал разговора. Не знаю, что он думал. Он приказал принести бутылку лучшего вина, и мы, не торопясь, выпили ее из прекрасных венецианских стаканов, разговаривая о разных предметах, но о чем именно, этого я никогда в жизни не мог припомнить.

– Было бы желательно, чтобы все испанские офицеры были похожи на вас, дон Хаим, – заметил он мимоходом. – К сожалению, это не так.

– Но ведь и не все голландцы похожи на вас, мин хер, – ответил я с поклоном.

– Славный ответ! – вскричал он. – Вы должны знать, что один из офицеров короля Филиппа уже сватался за Изабеллу. Она говорила вам об этом?

– Кажется, она упоминала об этом факте, но без всяких подробностей.

– Я думаю, что лучше будет не называть его имени: дело это окончилось к общему удовольствию обеих сторон. Изабелле он не нравился, а ему нужны были только ее деньги. Пришлось таким образом откупиться от него.

Теперь ключ к тем словам, которые она сказала накануне, был моих руках. Может быть, он и нравился ей немного, кто знает? Но я не могу ей простить того, что она поставила меня на одну доску с человеком, который так себя унизил.

Нужно было уладить еще одно дело, не терпевшее отлагательств.

– У меня есть до вас дело, мин хер, которое, может быть, плохо вяжется с нашей теперешней беседой, но которое не терпит отлагательств. Вчера утром я получил из Брюсселя вот эти бумаги. Кто составлял списки, я не знаю.

Он взял списки. Внимательно просмотрев их, он стал чрезвычайно серьезен.

– Что же вы намерены делать, дон Хаим? – спросил он.

– Я хочу спасти этих людей, – коротко отвечал я. – Скажите мне, каким путем вам удавалось ускользать до сего времени?