Телефон звонил, наверное, минут пять.
      Соня долго не слышала его сквозь шум воды, а когда услышала, то выскочила из ванны так стремительно, что чуть ногу не сломала на скользком выщербленном кафеле.
      – Ты что? Весь пол залила! – воскликнула хозяйка, увидев, как, завернувшись в полотенце и шлепая по линолеуму мокрыми ногами, Соня бежит по коридору к своей комнате.
      Конечно, это могла быть и мама – Соня сообщила ей свой московский номер. Мама с благоговением относилась к междугородным звонкам, считая их чем-то исключительным, но, увидев сон, который по каким-нибудь неведомым причинам показался ей опасным для дочки, вполне могла преодолеть свою робость и позвонить с утра пораньше.
      И все-таки Соня надеялась, что это тот самый звонок, которого она, ругая себя за глупость и наивность, ждала вот уже неделю.
      За эту неделю она поняла, что из всех возможных чувств в Москве надо быть готовой в первую очередь к разочарованию. И ей казалось, что она к нему готова.
      Но разочаровываться не пришлось.
      – Гамаюнова? – раздался в трубке женский голос. – Кастинг-директор «Пожара любви»...брова. – Фамилия кастинг-директора прозвучала невнятно, Соня ее не разобрала, но даже не заметила этого. – Ждем вас завтра к девяти утра на студии. Придете, пропуск выписывать?
      – Д-да... – чуть не клацая зубами, выговорила Соня. – А...
      Она чуть не спросила: «А кого я буду играть?» – да вовремя прикусила язык. Не все ли равно? Завтра скажут!
      – К девяти, – повторила...брова и отключилась.
      Соня растерянно смотрела на трубку, на свои голые ноги и мокрые следы...
      «Вот так, – стучало у нее в голове. – Я была права. Это случается просто. Как будто всегда так и было».
      Она и сама уже не верила в правильность своей догадки – вот этой, о будничности осуществления самых дерзких планов. И когда шла по раскаленному перрону, не верила, и когда плелась к метро после торопливого, пародийного какого-то кастинга... Но ведь звонок был, только что был! И был он наилучшим подтверждением того, что все в жизни не только возможно, осуществимо, но и осуществимо просто, естественно, без фальшивой торжественности.
      Никакой торжественности не было и в том, что Соня увидела назавтра утром на студии. Впрочем, к этому она уже была готова после первого посещения «ТиВиСтар». Разве что народу на этот раз было много и суетня-беготня стояла такая, что студия напоминала вокзал.
      В комнате, куда ее направили, собрались почти все девицы, которых Соня видела неделю назад. Это ее уязвило: все-таки хотелось думать, что она произвела исключительное впечатление. Через минуту выяснилось, что и ей, и остальным девицам предстоит изображать массовку. Правда, не тысячную толпу, а компанию, собравшуюся на дне рождения главной героини, но все-таки... Это уязвило еще больше. А она-то вообразила!..
      И грим, который ей сделали просто в мгновение ока, был самый примитивный, и платье, которое выдали для съемок, выглядело хоть и шикарным, но таким поношенным, что Соня поежилась, надевая его, и туфли на тоненьких золотых каблуках немилосердно жали, потому что были рассчитаны не на Сонин, а на какой-то стандартный размер...
      Воодушевление, в котором она провела весь вчерашний день, гроша ломаного не стоило. С таким же успехом можно было испытывать воодушевление от того, что именно к тебе подошел на улице репортер и спросил, каким стиральным порошком ты пользуешься.
      Репетиция, которую провел с массовкой тот самый бородатый Борис – он оказался вторым режиссером, – длилась не дольше, чем грим и подбор костюмов. Десятерым сериальным гостям, в числе которых была и Соня, просто показали, где им стоять и куда время от времени переходить, и велели изображать беседу, негромко произнося любые фразы, которые придут им в голову.
      Для всего этого их завели в павильон, в котором была выстроена гостиная богатого дома. То есть, наверное, таковой она должна была выглядеть на экране, в действительности же это была всего лишь грубая, кое-как сбитая декорация.
      Артистка, изображавшая главную героиню – ее лицо Соня где-то видела, но где, вспомнить не могла, – быстро просматривала листки с текстом; похоже было, что она видит их впервые. Артист, игравший ее возлюбленного, не переставая разговаривал по телефону; на лице у него прочно установилось озабоченное и злое выражение, и невозможно было представить, что через несколько минут он собирается играть страстную любовь.
      Все это в самом деле было просто и буднично, но будничностью своей не обнадеживало. Соня не понимала, откуда вообще взялись у нее какие-то надежды, почему выдумала она для себя какую-то особенную судьбу...
      – А, Державин! – вдруг услышала она. Тот самый Миша, который во время кастинга снимал ее на видеокамеру, теперь стоял за камерой настоящей. Он приветственно махнул Соне и сказал: – Я тебя крупным планом сниму. Улыбнись только – у тебя улыбка интересная.
      – Ладно, – кивнула Соня.
      То, что ее все-таки запомнили, слегка приободрило. Да и обещанный крупный план бодрил тоже. Она встала, куда было велено, и спросила парня, вставшего напротив нее в качестве собеседника:
      – Про что разговаривать будем?
      – Да про что тут разговаривать? – пожал плечами он. – У меня через месяц каникулы кончаются, а денег ноль. Думал, за лето подзаработаю, так на «мыле» этом копейки платят, только чтоб с голоду не умереть. Не коровники же ехать строить!
      – А где ты учишься? – поинтересовалась Соня.
      – В Щуке.
      – А что такое Щука?
      Парень посмотрел на нее удивленно, потом усмехнулся:
      – Щукинское театральное училище. Когда мотор пойдет, расскажешь, откуда ты такая взялась. Так время и скоротаем.
      И усмешка его, и снисходительный тон были вообще-то обидны. Но Соня обижаться не стала. Что такое Щука, она действительно ведь не знала, а знать об этом считалось, наверное, само собой разумеющимся.
      Студент Щукинского театрального училища оказался парнем простым и к тому же разговорчивым. Съемка все не начиналась, потому что ждали какого-то актера, массовка расслабилась, уселась кто куда. Сонин партнер тут же сообщил, что зовут его Вадим, что сам он прибыл в Москву всего два года назад, но, что такое Щука, ко времени своего прибытия знал, раз уж собирался в актеры, что учиться ему нравится, но перспектив особых нету, потому что в репертуарных театрах платят такие же копейки, как на «мыле», да туда еще и не устроишься, а пробиться в звезды сериалов желающих и без него хватает, а возвращаться в родную Калугу, конечно, неохота...
      Он явно старался развлечь Соню – наверное, она ему понравилась. Но, слушая Вадима, она чувствовала одну только скуку. Он был хороший парень, это было понятно, но скуку, которая сразу с ним связалась, Соня и распознавала сразу: это была скука заранее известных слов. Да, она узнала от него, что такое Щука и сколько платят за «мыло». Но вместе с тем ей казалось: все, что он говорит, слышано ею сто раз.
      Актер, которого все ожидали, наконец явился. Это был благообразный старик, наряженный в элегантный костюм; кого он играет, массовке, конечно, не объяснили. Ну да Соню это уже и не интересовало. Достаточно было знать, кого играет она сама: мебель.
      Сердце у нее не затрепетало, когда Борис крикнул:
      – Мотор! Камера! Начали!
      И первый в ее жизни киношный дубль не принес ни минуты волнения.
      Правда, когда этот дубль был снят, Соня спросила Вадима:
      – А почему Борис снимает? Он же вроде второй режиссер, а не главный.
      – А главный запил, – невозмутимо объяснил Вадим. – Уже неделю как. Если завтра не выйдет, Борю вместо него назначат. Он и так с самого начала за двоих пашет.
      Второй дубль с массовкой снимать не стали. Сняли главных героев – как они объясняются в любви, стоя возле роскошной пальмы. Пальма была искусственная, но, наверное, должна была выглядеть на экране настоящей, как и декорации гостиной. Объяснения с первого раза не получилось, потому что актер что-то там неправильно произносил, снимали раза три, актриса злилась, актер нервничал, Борис орал, массовка ожидала...
      «И вот этого я хотела? – с недоумением думала Соня. – Да это ведь то же самое, что Лоркины стишки!»
      Единственным следствием первого съемочного дня была усталость. Да и она, Соня понимала, была не настоящей усталостью, которая наступает от того, что работаешь с полной отдачей, а просто еще одной разновидностью скуки.
      – Девушка, подождите! Как вас, Соня? – Оператор Миша окликнул ее, когда она, цепляясь каблуками за провода, шла к выходу из павильона. – Идите сюда.
      Куда идти, ей было все равно, и она послушно подошла к нему.
      – Плэйбэк посмотрите, – сказал Миша. – Вот он, ваш крупный план. Улыбку еле поймал!
      Соня взглянула на экран стоящего перед ним монитора и увидела свое лицо. Она слушала, что рассказывал ей Вадим, но лицо у нее при этом было отрешенное. Еще бы! Такого разочарования, какое она пережила сегодня, ей переживать в жизни еще не доводилось. Потом улыбка все-таки мелькнула на ее лице – не мелькнула даже, а лишь слегка тронула губы. Наверное, Вадим сказал что-нибудь очень уж смешное.
      – Вот она, улыбка, – с удовлетворением произнес Миша. – Лед и пламень. Нередина так не умеет.
      Нерединой звали исполнительницу главной роли. Она изображала светскую даму, и, конечно, ей надо было уметь холодно улыбаться.
      – Спасибо. – Теперь Соня улыбнулась не холодно, а очень даже искренне. – А я и забыла про крупный план.
      – Главное, что я не забыл. Что мне за это будет?
      – Не бойтесь, ничего вам за это не будет! – засмеялась Соня.
      – Ну во-от, делаешь красивым девушкам добро... – начал было Миша.
      Но тут его окликнул Борис, и про Соню он мгновенно забыл.
      Она вышла на улицу вместе с Вадимом.
      – Ты где остановилась? – поинтересовался он.
      – Комнату сняла. На Курском вокзале у хозяйки.
      – Сдурела, что ли? – искренне удивился он. – Там же дерут немерено.
      – Надо же было где-то жить, – пожала плечами Соня.
      В том, что ей вообще надо было жить в этом городе, она теперь сильно сомневалась.
      – Ну, на первое время, может, и ничего, – согласился Вадим. – Но теперь надо что-нибудь другое искать. Более адекватное. Купи газету, посмотри.
      – В газетах только агентства объявления дают, – сказала Соня. – И за полгода вперед надо платить.
      – Тогда общагу ищи. Комнату или койку, смотря по деньгам.
      – А у вас в общежитии комнаты не сдаются? – с надеждой спросила она.
      – Комендант сдает, конечно. Но только своим. В МГУ надо поспрашивать, у них там в общагах черт ногу сломит. Или еще где-нибудь. Хочешь, узнаю? У меня кое-какие подвязки есть.
      – Узнай, – без энтузиазма кивнула Соня.
      «Только вряд ли мне это понадобится», – подумала она.
      – Ну, до завтра, – простился у метро Вадим. – На светскую тусовку у нас еще три съемочных дня.
      – Слушай, – спросила Соня, – а почему не сказали, что нас на обыкновенную массовку пробуют? Такой кастинг был... На камеру снимали.
      – А кто тебе должен был про это говорить? – удивился Вадим. – Это и так ясно. А ты думала, тебя на главную роль пробуют?
      – Не на главную, конечно... – промямлила Соня.
      – А кастинг потому был, что хоть и массовка, но все-таки не в толпе. Надо же было глянуть, как ты на экране смотришься. Потому и камера. Ну, пока. Насчет общаги узнаю.
      Он свернул к автобусной остановке, а Соня спустилась в метро. К метро она, кстати, привыкла быстро. С первого московского дня привыкла, хотя ездила в нем всего несколько раз, во время той самой школьной поездки в Москву, которая почему-то внушила ей уверенность, будто этот город может стать ей своим.
      Теперь же она была уверена ровно в обратном. Нигде, никогда в своей жизни она не чувствовала себя такой чужой, такой никому не нужной, как в Москве! С чем было связано это гнетущее ощущение, Соня не понимала, но оно было таким сильным, что она едва удерживалась от того, чтобы немедленно не броситься на вокзал к симферопольскому поезду. И, удерживаясь от этого, понимала: такой побег был бы самым правильным с ее стороны поступком.
      Но что-то все же не давало ей его совершить. Что-то, чему не было названия и тем более не было объяснения.

      Вадим сдержал слово, что для актеров, как Соня вскоре поняла, было большой редкостью.
      Уже назавтра, изображая светскую беседу для очередного дубля в декоративной гостиной, он сообщил Соне, что переговорил с приятелем, который учится в вузе под названием Международный университет гуманитарных наук.
      – Шарашкина контора, – объяснил он. – Чему Лешка там учится, он и сам не знает. В основном от армии косит. Зато эти «Рога и копыта» в свое время подсуетились и приватизировали общагу какой-то совковой конторы. Теперь только за счет нее и живут. А комендантша знойная женщина, у Лешки с ней пожар любви, она к нему за это никого в комнату не подселяет. Так что он поговорит насчет тебя. Только учти, ты ему двоюродная сестра. А то женщины эти знойные... Сама понимаешь.
      За то, чтобы поскорее съехать от сварливой хозяйки, которой она платила какие-то совершенно немыслимые деньги за грязную крошечную комнату, Соня готова была изобразить не то что Лешкину сестру, но даже его бабушку. Она немедленно забыла, что сомневалась, надо ли ей вообще оставаться в Москве. И когда Лешка, оказавшийся долговязым смешным парнем, вручил ей ключи от общежитской комнаты, она обрадовалась так, словно обрела не очередной съемный угол, а собственный пентхаус с видом на Кремль.
      Хотя Кремль с первого этажа, из окна ее комнаты, и не просматривался, но тихий дворик, который Соня увидела, раздвинув занавески, показался ей таким прекрасным, что она едва не всплакнула, хотя никогда не страдала сентиментальностью.
      Ее новое жилье располагалось в переулке, ведущем от Сивцева Вражка к Арбату; Соня и предположить не могла, что в таком районе могут находиться общежития. Притом и сам дом был старый, массивный, как многооконный сундук, и почему внутри такого дома устроили общагу, было непонятно.
      – А это доходный дом был, – объяснила комендантша. Она смотрела на Соню с подозрением и разговаривала сквозь зубы. Видимо, сомневалась в ее с Лешкой родственных связях. – Знаешь, что такое доходные дома? Комнаты от хозяина сдавались. Фактически то же общежитие.
      Бывший доходный дом напомнил Соне ее ялтинскую школу. Такие же арки и своды, и широкие подоконники, и латунные ручки на высоких створчатых окнах... Все это не показалось теперь чужим, и это было первое, что не показалось Соне чужим в совершенно чужой Москве.
      Она по-прежнему играла в массовке и привыкла к этому занятию. И недоумение – что я делаю, зачем? – охватывало ее все реже. Работа – ежедневная, рутинная, неинтересная – стала чем-то вроде анестезии. Она нужна была Соне так же, как слабому человеку нужна выпивка: чтобы не задумываться, что не получилась у него яркая, интересная жизнь, чтобы не сознавать, что его завтрашний день жестко предопределен сегодняшним...
      Крупные планы, которые время от времени делал для нее добродушный оператор Миша, тоже не воодушевляли. Правда, Борис – его действительно назначили режиссером-постановщиком – однажды поощрительно заметил:
      – Хорошо смотришься, Соня Гамаюнова. Может, со временем эпизод тебе дам.
      Соня снималась теперь в историческом фильме, впрочем, в таком же «мыле», как и прежнее. Крепостные девушки, которых изображала массовка, были одеты в шелковые сарафаны и сувенирные лапти, а лицами напоминали фотомоделей. Лицо себе, кстати, Соня делала теперь сама: у нее это получалось лучше, чем у гримерши Лизы, которая, не утруждая фантазию, рисовала одно и то же на лицах всей массовки.
      Но настоящего значения это все равно не имело. Даже в самом распрекрасном гриме Соню не покидало ощущение, что она участвует в каком-то неумелом розыгрыше, которым по неведомой причине занимаются взрослые серьезные люди. При этом все они почему-то считали себя высокими профессионалами и не стеснялись объяснять, в чем заключается их профессия: в том, чтобы варить «мыльную» развлекуху для недоумков.
      Просматривая однажды сценарий серии, которую предстояло сегодня снимать – как обычно, просматривая впервые, – Борис матерился и орал:
      – Что они тут понаписали, говнюки?! Это сколько ж событий они в одну серию понатолкали? Да у теток столько мозгов нету, чтоб и за три серии хотя бы половину этого освоить!
      И его возмущение было вполне объяснимо: Соня давно уже поняла, что сериалы, в которых она снимается, рассчитаны на круглых идиотов. Действие в них разворачивалось так медленно, с таким бесконечным пережевыванием одного и того же события, что, если ты ненароком пропустил серий двадцать пять, то, включив двадцать шестую, в течение первых пяти минут мог разобраться, что к чему.
      И диалоги: «Алло, это ты?» – «Да, это я». – «А я думал, это не ты». – «Нет, это все-таки я», – перестали ее удивлять.
      «Может, так и надо? – думала она. – В жизни ведь все так и есть, и разговоры у людей в основном именно такие – ни о чем».
      Но подобные мысли были сначала редки, а потом и совсем исчезли. Соне стало все равно, так же, как и всем, кто крутился в этом бедламе. Ну, кроме, может быть, продюсеров, которые получали за все это большие деньги. Но их Соня никогда не видела.
      Поэтому она удивилась, когда оператор Миша однажды сказал ей:
      – Сонь, мне с тобой серьезно поговорить надо.
      – Про что? – не поняла она. – Про крупный план?
      – Почти. В связи с крупными планами твоими, во всяком случае. Я тут присмотрелся к тебе...
      Съемочный день был окончен. Девчонки уже ушли в большую, одну на всех – отдельные полагались только исполнителям главных ролей, – гримерку. Рабочие разбирали декорацию – завтра начинались съемки сцен, для которых она больше не требовалась. Картон и дерево, из которых она была сбита, рушились с диким грохотом.
      – Присмотрелся – и что? – прокричала Соня сквозь этот грохот.
      – Пошли-ка отсюда. – Миша потянул ее за руку. – Коньячку в буфете хряпнем.
      – Сейчас, я только грим сниму, – сказала Соня.
      – Ничего, небось не под Бабу-ягу гримировалась. Костюм сдай и приходи.
      Когда Соня вошла в буфет – то есть это громко сказано было, буфет, на самом деле просто обшарпанные столики, стоящие у прилавка в коридорном закутке, – Миша уже прихлебывал коньяк из пластикового стаканчика.
      – Так вот, присмотрелся я к тебе, Соня Гамаюнова. – Он был немногословен и не тратил времени на излишние предисловия. – И понял: артистки из тебя не выйдет.
      Ничего себе! То есть, конечно, Соня и не предполагала, что хождение взад-вперед в составе «мыльной» массовки может доказать кому-то ее выдающиеся актерские способности. Но все-таки... Все-таки ей казалось, что Миша относится к ней по-доброму. Вон, даже крупные планы снимал, значит, выделял ее из толпы. Но тогда почему же?..
      – Спросишь, почему? – усмехнулся Миша; видимо, этот вопрос был написан у нее на лбу крупными буквами. – Это трудно объяснить. Но в кадре сразу видно. Ты, Сонь, очень красивая. Взгляд отвести невозможно. Но, понимаешь... Не такая у тебя красота. Совсем не такая, как для кино нужна.
      – Но... почему?..
      Соня чувствовала, что у нее дрожат губы. Как странно – ей ведь и самой уже казалось, что она ошиблась, выдумав для себя какую-то необыкновенную актерскую судьбу, и съемки не вызывали у нее ничего, кроме равнодушия... Но при так вот в лоб сказанных словах ей стало до того обидно, что она почувствовала себя маленькой девочкой, у которой отняли любимую игрушку.
      – Почему – этого не знаю. Но факт налицо. На лице, в смысле. У тебя внешность такая, знаешь... Модельная, вот какая! На этом поприще ты большую карьеру могла бы сделать. На всех обложках красовалась бы.
      «Да не нужны мне эти обложки!» – чуть не воскликнула Соня.
      Вдобавок к дрожащим губам она почувствовала, что глаза у нее наливаются слезами.
      – Холодная у тебя красота, – безжалостно продолжал Миша. – Я не говорю, что это плохо, ну, если объективно твою внешность оценивать. Наоборот, очень даже эффектно, когда улыбка сквозь лед. Говорю же, смотрел бы и смотрел, не отрывался бы. Но играть совсем не умеешь. Что ты есть, то и есть. Перевоплощаться не умеешь. И эмоции у тебя так далеко запрятаны, что их, считай, совсем нету. А у актрисы все наружу должно быть. Особенно в кино – чувства должны на лице играть. – Он присмотрелся к Сониному лицу и добавил успокаивающим тоном: – Ты на меня не обижайся. Если бы я к тебе плохо относился, то и говорить бы ничего такого не стал. Но ты мне, наоборот, сразу понравилась. Не канючишь, не выпендриваешься, не вешаешься на кого попало по дешевке. Сразу видно, кремень-характер. Ну, мне и жалко стало: зря же ты здесь характер свой расходуешь. Уж поверь моему опыту, я не с рождения «мыло» снимал. В кино для тебя, как девки теперь выражаются, бесперспективняк. Если по большому счету, конечно.
      И что она должна была на это сказать?
      – Спасибо, Миша. – Соня уняла дрожь в губах и сглотнула так и не пролившиеся слезы. – Я пойду.
      Ей показалось, что у Миши в глазах мелькнуло восхищение.
      – Ей-богу, я бы в тебя влюбился! – сказал он. – Да только безнадежных дел принципиально не затеваю.

      Соня не помнила, как добралась до Сивцева Вражка.
      «И что теперь? – билось у нее в голове. – Вещи собирать?»
      Она ни на минуту не усомнилась в том, что Миша прав. В самом деле же и опыт у него, и вообще... Да при чем тут чужой опыт! Соня чувствовала, что он прав, она изнутри себя это чувствовала. По растерянности своей, по тому странному анабиозу, в который впала, попав на студию...
      На Сивцевом Вражке было пусто. Теперь, в августе, его жители разъехались из города кто куда – в дальние страны, в необыкновенные путешествия или на свои подмосковные дачи. Рабочий день был окончен, и сотрудники многочисленных маленьких офисов, расположенных едва ли не в каждом доме, разошлись по домам. И Сивцев Вражек вился между домами тихо, как река. И Соня шла по тротуару, как по берегу этой теплой реки, и незаметно успокаивалась.
      К тому времени, как она оказалась неподалеку от узкого переулка, который сворачивал от Сивцева Вражка вправо и на котором стоял доходный дом, где она жила, спокойствие ее стало почти полным. То есть радости, конечно, никакой не возникло, но по крайней мере слезы глотать она перестала.