Но душа у Леры в этот день была неспокойна, и она сама не понимала, почему.

Впрочем, беспокойство бесследно прошло уже назавтра и больше не возвращалось – совсем наоборот.

«Точно мальчик! – думала Лера, просыпаясь по утрам. – С Аленкой ходила – глотка воды не могла выпить, так тошнило. А теперь, значит, мальчик!»

Токсикоза у нее действительно не было, зато сердце колотилось так, что едва не выпрыгивало из груди. Будет мальчик, Митин сын, во всем на него похожий – и руки такие же, и глаза с такой же тайной в уголках… И все-таки будет совсем другой – их сын.

Она боялась и хотела об этом думать.

Лера даже прислушивалась на всякий случай: не зашевелится ли он? Хотя уж это-то было совершенно невозможно в семь недель, она точно знала!

Курить она бросила в один день и без тени сожаления – правда, Митину пепельницу все равно носила в сумочке. Зато аппетит у нее прорезался такой, что она сама себе удивлялась. Ей хотелось есть постоянно, даже ночью – просто представить невозможно, до чего прожорлив был этот мальчишка! Лера то и дело жевала какие-нибудь фрукты, или мясо, или овощи, с удовольствием отмечая про себя, что даже не полнеет от этой беспрестанной еды. Значит, все идет мальчику.

В один прекрасный день ей даже не хватило обеда, который ежедневно приносили сотрудникам «Московского гостя». Обед был довольно вкусный, но слишком уж, по нынешнему Лериному аппетиту, европейский: салатик, отбивная на косточке, маленькая горка картошки-фри.

Вздохнув, Лера обглодала косточку и отнесла тарелку на кухню, оборудованную в угловой комнате уютного «бабского» офиса. Жозефина Ивановна Михальцова, надежнейшая ее заместительница, мыла яблоко над никелированной мойкой.

– Зось, я что-то не наелась, – почти смущенно сказала Лера. – Что это нам обеды такие микроскопические приносят?

– Ничего себе! – удивилась Зоська. – Никто пока не жаловался. Наоборот, говорят, слишком калорийно, для фигуры вредно.

– Да нет, я тоже не жалуюсь… Но знаешь, пойду, пожалуй, перехвачу еще что-нибудь, – сказала Лера. – В новом этом ресторане на Трубной мясо, говорят, вкусно готовят.

– Что это с тобой? – Зоськины и без того круглые, как у птички-синички, глаза стали еще круглее. – После обеда – в ресторане обедать?

Зоська тем тщательнее заботилась о фигуре, чем меньше делалось ее желание выйти замуж. Она регулярно ходила на занятия шейпингом в своем феминистском клубе и не раз говорила Лере, что женщина должна выглядеть изящно исключительно для себя, и мужики здесь совершенно ни при чем.

Лера всегда с ней соглашалась. Действительно, выглядеть надо на все сто, она и сама не могла себе позволить бесформенной талии или второго подбородка. Что ж, если ей самой легкий, как рисунок пером, облик дан от природы? А другим приходится для этого работать.

Но сейчас ей хотелось есть и было не до талии.

– Я через часок вернусь, – сказала она полуизвиняющимся тоном. – Вроде сегодня никого больше не жду… Ну, если кто объявится вдруг – скажи, что я в посольство какое-нибудь поехала. А если Стрепет будет спрашивать – что завтра буду у него в девять пятнадцать, хорошо?

Ресторан, совсем недавно открытый на Трубной, оказался небольшим, в старинном шотландском стиле. И камин был – правда, сейчас он не топился, но все равно создавал уют.

Лере рассказывал об этом ресторане Валентин Старогородский – Валик Стар, давний ее знакомый. Валик давно уже бросил свою прежнюю репортерскую работу и теперь вел на московском телеканале передачу «Москва кабацкая», из-за чего именовался ресторанным критиком.

Лера прошла через полупустой зал к столику в углу, заметив мимоходом, что пол в зале вымощен булыжниками, как старинная мостовая.

Она нашла в меню бифштекс с кровью и тут же заказала его, усмехнувшись собственной кровожадности. Видно, мальчик ее был не из вегетарианцев!

– Только поскорее, пожалуйста, – попросила она вежливого молодого официанта. – Я с работы убежала, время не ждет.

Лера сидела вполоборота к залу и все-таки краем глаза заметила, как сидевший к ней спиной в противоположном углу мужчина, услышав ее голос в полупустом пространстве, – вздрогнул, замер и медленно обернулся. Она инстинктивно повернула голову, ощутив его к себе интерес, – и замерла сама, чувствуя, как немеет, леденеет и покрывается холодным потом.

Прямо на нее, отделенный несколькими метрами пустого зала, смотрел Стас Потемкин.

Лера схватилась за край стола так, что пальцы побелели – как будто могла утонуть и цеплялась за обломки корабля. Поочередно звякнули о край тарелки Стасовы нож и вилка. Он смотрел прямо на Леру, и она глаз не могла отвести от его тяжелого взгляда.

Стас встал, уронив с колен салфетку, и медленно пошел через зал к Лериному столику. У нее не было сил для того чтобы встать, и все-таки она отшатнулась, едва не упав вместе со стулом.

Стас качнулся вперед и поддержал стул.

Он остановился рядом, словно не решаясь ни сесть, ни отойти, и молча смотрел на Леру, держа руку на спинке ее стула. Это было страшное для нее, тягостное молчание, но еще страшнее было представить, что вот сейчас он что-то скажет и она что-то ответит…

– Садись, Стас, – сказала Лера, не узнавая своего голоса. – В ногах правды нет, садись.

Она не думала, что сможет с ним говорить – но говорила. Хотя она ведь и прежде не всегда могла сказать заранее, на что окажется способна при определенных обстоятельствах… Возвышающийся над ее столом Станислав Люцианович Потемкин как раз и напомнил ей об этом.

Впрочем, не так уж он и возвышался. Неожиданно для себя успокоившись, Лера словно увидела его яснее – и поразилась произошедшей с ним перемене. Когда-то, два года назад, Стас казался ей высоким, массивным и внушительным – теперь ей показалось, что даже плечи у него стали узкими.

Лера никогда не спрашивала, сколько ему лет, но предполагала, что чуть за сорок. Теперь перед нею стоял мужчина под шестьдесят, выглядящий ровно на свой возраст. Даже подбородок его, когда-то тяжелый, чувственный и мужественный, придавал ему теперь сходство со старым бульдогом – наверное, из-за обвислых щек.

– Сяду, если разрешаешь, – сказал он наконец, отодвигая соседний стул. – Правда можно?

– Правда, – кивнула Лера.

Она не понимала, что с нею происходит. Ладно – Андрей Майборода, он был необременительным и даже приятным воспоминанием, и к нему можно было испытывать жалость. Но Стас… Герой ее ночных кошмаров, человек, похитивший Аленку, чтобы получить ее, Леру… И те страшные часы в его спальне, его тяжелое тело, его неутомимость – все, после чего она не могла и не хотела жить… Что было бы с ней тогда, если бы Митя вовремя не выбил дверь в ванную?..

И вот теперь Лера смотрела на постаревшего, погрузневшего Стаса Потемкина – и страх ее проходил, по мере того как она вглядывалась в его лицо. Страх сменялся странным чувством, которое не было ни жалостью, ни отвращением.

– Не знаю, что и спросить. – Стас потер лоб ладонью. – Как дела – вроде неловко…

– А другое что-нибудь – ловко? – усмехнулась Лера.

– Да, правда… Можно, я у тебя выпью за столом?

Стас вскинул на нее глаза, ожидая ответа.

– Мне все равно, – пожала плечами Лера. – С каких пор ты стал спрашивать разрешения выпить?

Официант принес Лере бифштекс, поставил прибор для Потемкина, налил ему водку.

Лера смотрела, как мелькают над столом руки официанта, как булькает в рюмке водка; в таком состоянии, как сейчас, она всегда замечала мелочи.

Потемкин торопливо опрокинул рюмку и достал из золотого портсигара «беломорину». Лера заметила, что руки у него дрожат.

– Опять на «Беломор» переключился? – без интереса спросила она.

– Да, Сибирь подействовала… Вспомнил молодость. Я же в Сибирь уехал, когда…

– Прекрати, – поморщилась Лера. – Мне неинтересно, куда ты уехал и что ты делал.

– Не могу, Лера! – сказал он вдруг с такой страстью, которой, казалось, невозможно было ожидать от него – обрюзгшего, тяжелого. – Не могу больше в себе держать! Я же только вчера приехал – и все хожу кругами… Во двор твой вечером заходил… Я только для того и приехал – тебя увидеть…

– Вот что, Стас, – сказала Лера, глядя прямо ему в глаза своими сузившимися беспощадными глазами. – Если ты еще произнесешь что-нибудь на эту тему, я тарелку разобью о твою голову.

– Разбей! – тут же согласился он. – Господи, да я только рад буду. Что тарелку – голову разбей, спасибо тебе скажу! Я же, Лера… Нет, ты послушай, минутку только послушай! – воскликнул он, заметив ее протестующий жест. – Я понимаю, простить ты меня не можешь, и не прошу. Я только сказать хочу: ты не думай, что я от всех ушел, как колобок. То есть да – как колобок и ушел – от бабушки, от дедушки. А лисица меня – гам! – и съела… Никуда я не ушел, Лера! Не знаю, может, он и будет еще, высший суд какой-нибудь. А по мне – так я его уже прошел. Ты минутку только послушай! – торопливо повторил он, снова опрокидывая рюмку. – Ты если б знала, что со мной творилось тогда – ну, когда ты сказала, что меня не любишь и со мной не будешь. Со мной же такого в жизни никогда не было – чтоб любить, я же знать не знал, что это за дело такое… Говорил, что хочу тебя – так ведь и сам так думал! Я всего в жизни только хотел, Лера, не больше. Так хотел, что аж зубы ломило, получал – и успокаивался, и вперед, к новым свершениям. Ну и думал, что и тебя так же… И ночами уснуть не мог, все ты мне мерещилась, и любой бабы мне мало было. Что ж я еще мог думать? Что надо тебя добиться, получить – и дело в шляпе! Ну, и добился… А потом – господи! Врагу не пожелаю… Вроде с правосудием все наладил: Аслан в Чечне, Роза в депрессии – говорит, как лунатичка, что велят, сама в тюрьму рвется. Ушел, в общем, колобок. А оно-то потом только и началось… Что там мои бессонницы прежние, когда о тебе мечтал, чтоб пришла хоть на полчаса! Это еще, можно сказать, и приятно даже было. Вот потом… Не поверишь, в Сибири вообще ведь спать перестал, а это ж какая пытка, ты подумай – при Сталине даже…

– Не рассказывай ты мне про свою бессонницу, – тихо сказала Лера. – Не хочу я твои страдания понимать, Стас, и не буду.

– Я понимаю. – Весь он тут же сник, словно съежился. – Я понимаю, каково тебе было, я ж не такой уж подонок… Хоть не тебе бы, конечно, про это от меня слушать! Но все-таки… Я же на самом деле ничего плохого девочке твоей не хотел, – снова заторопился он. – Думал, ты ко мне придешь – и все… Кто ж мог знать, что Аслан такой сволочью окажется? Ладно, чего уж теперь, – оборвал он себя и снова взялся за бутылку. – И правда, это теперь неважно – подонок я или нет, бессонница у меня или там что. Я только сказать тебе хотел: если б я знал, что это и есть любовь, что она вообще бывает – все по-другому бы было… Но ты все-таки знай, я тебе обязательно сказать хотел, чтобы ты знала: ничего мне даром не прошло, Лера. Может, это и правда божий суд, может, что еще… Но уж точно оно при жизни бывает, не потом, это я на себе убедился. Даже «Преступление и наказание» прочитал, вот до чего дошел! – усмехнулся он. – Все понять хотел, отчего жизнь моя в такое говно превратилась… Пустой я стал, Лера! Пустой, без желаний, без чувств. Сильно я умел хотеть – вот, видно, потому мне и вышло наказание: чтоб ничего не хотеть. Ты вот сейчас испугалась. – Он тяжело покачал головой, предупреждая Лерины возражения. – Испугалась, испугалась, я видел – что опять тебя домогаться стану… Нечего тебе теперь бояться. Ничего я не хочу, Лера, даже тебя. Такое, значит, наказание – пустота.

Лера смотрела на него и по-прежнему не чувствовала ни жалости, ни отвращения. Но теперь она начинала догадываться, что же все-таки чувствует…

Неумолимая, неожиданная и неотменимая правда жизни стояла в Стасовых пустых глазах. Лера поняла, что с ним произошло, – поняла сквозь путаную его, сбивчивую речь. И в это же мгновение поняла то, что было для нее важнее, чем Стас с его наказанием и пустотой: поняла, что это прошлое больше над нею не властно. Что больше не будет страшных воспоминаний при виде какого-нибудь ни о чем не подозревающего строительного подрядчика. И не надо будет повторять про себя: «Это кончилось», – чтобы не дрожали руки… Ничего этого не будет!

А что будет – она не знала. Знала только, что сделает сейчас.

– Я должна идти, Стас, – сказала Лера, не глядя на него. – Бог тебе судья – все, что я могу тебе сказать. Да ты это и сам знаешь.

Она положила деньги у тарелки с нетронутым бифштексом и, не оглядываясь, пошла к выходу.

«Хорошо, что встреч на сегодня больше не назначено, – мельком подумала Лера, выходя из ресторана и доставая из сумочки телефон. – Хотя – все равно».

Это было последнее, что ей надо было сделать: позвонить Зоське, чтобы ничего больше не мешало.

И бежать по летним улицам, по бульварам и Большой Никитской – к Мите, к Мите!

Глава 6

Тридцатилетняя Лера, мать пятилетней дочери, понятия не имела о том, как говорят мужчине о будущем ребенке. Да и откуда ей было это знать? Костя когда-то вообще узнал об Аленкином существовании случайно, и не от Леры. И даже не высказал желания увидеть свою дочь.

А у своих дворовых, университетских, а тем более бизнесменских приятельниц ей и в голову не пришло бы спросить о подобном. Ну, сказали бы, что все было просто: «Милый, у меня задержка, кажется, залетела, ты рад?» – «Конечно!» – восклицает он и подхватывает жену на руки. Или: «Ты с ума сошла!» – и просит поскорее сдать анализы на аборт.

К Лере все это не имело отношения, и она до сих пор ничего не сказала Мите – потому что не знала, как об этом сказать…

И вот теперь, посреди рабочего дня, она торопливо шла, почти бежала по Большой Никитской к консерватории, где Митя сегодня занимался со своими студентами.

В консерватории Лера бывала только на концертах в Большом зале – да и то, правду говоря, не слишком часто. И ей было немного странно идти по коридору, прислушиваясь к обрывкам музыкальных фраз, доносящимся из-за дверей, и даже пытаться угадать, не Митя ли там играет.

Но угадать она, конечно, не могла и просто приоткрыла дверь аудитории, проставленной в расписании напротив его фамилии.

Митя сидел к ней спиной, а лицом к скрипачу, и Лера не видела его глаз. Но она всегда безошибочно чувствовала его удивительное, никому больше не присущее внимание – лучи его внимания, в которых чья угодно душа раскрывалась так доверчиво…

Совсем молоденький кудрявый скрипач – наверное, из вундеркиндов – играл, Митя слушал, чуть наклонив голову. Лера остановилась у приоткрытой двери, не решаясь сделать больше ни шагу.

Как она могла прийти сюда? Что она скажет ему здесь, оторвав его от этих звуков, к которым он прислушивается весь, и вдруг потребовав, чтобы этот ясный луч его внимания направился на нее?

Мальчик играл очень красиво и, судя по вдохновенному, живому выражению его лица, самозабвенно. Но в его игре, которую Лера не могла, конечно, оценить по-настоящему, все-таки было то, что она ощутила сразу: какое-то едва уловимое тщание, старание сыграть виртуозно. Она никогда не чувствовала этого, когда играл Митя, потому и почувствовала теперь, по контрасту.

Скрипач закончил, опустил смычок. В наступившей тишине Митя услышал поскрипывание двери и обернулся.

– Что-нибудь случилось? – спросил он, глядя на Леру без удивления, но с едва заметной тревогой. – Лера, что с тобой?

– Нет, Мить… Дмитрий Сергеевич, ничего, – растерянно ответила Лера.

Она никогда не видела его в аудитории – и растерялась. Митя был совсем другой, совсем непривычный рядом с этим ожидающе глядящим на него мальчиком. И непохожий на себя такого, каким бывал на концертах – хотя и там он всегда был разный.

Лера не могла даже назвать то, что вдруг почувствовала в нем. Это не была солидность или многозначительность – совсем другое… Какая-то спокойная сосредоточенность на том, что ей было совершенно недоступно.

– Ничего не случилось, Дмитрий Сергеевич, – повторила она, совсем уж по-дурацки пятясь за дверь.

– Леня, отдохни пять минут, – сказал Митя и вышел вслед за нею в коридор.

Они дошли до конца коридора и остановились у широкого, давно не крашенного подоконника.

– Ну, скажи мне. – Митя взял ее за руку. – Что у тебя произошло?

Лера набрала побольше воздуха, как будто собиралась выпрыгнуть в по-летнему приоткрытое окно.

– Митя, я… Мы… – пробормотала она. – Я хочу родить мальчика, ты знаешь?

Это прозвучало так испуганно и, наверное, так непонятно, что даже он не догадался, о чем она говорит.

Митя рассмеялся, наморщив нос.

– Ну, подружка, я готов, но давай все-таки дойдем до дому, а? Здесь как-то неудобно, хоть подоконник и широкий…

– Нет, Митя! – Лера не выдержала и тоже улыбнулась, услышав про широкий подоконник; напряжение отпустило ее само собою. – Ты не понял – я говорю, что зимой рожу сына.

Он так побледнел, что Лера испугалась; вся кровь отхлынула от его лица.

– Что ты, Митя? – прошептала она.

Вообще-то она знала, что с ним такое бывает в минуты очень сильного волнения: лицо не меняется, но мгновенно становится совершенно белым, непроницаемым. Но это бывало с ним только в тяжелые для него минуты, когда всей его сдержанности не хватало, чтобы оставаться внешне спокойным…

Лера не знала, что это значит сейчас.

Неожиданно он сел на пол у стены и обхватил голову руками.

– Митя… – Лера присела рядом с ним, пытаясь заглянуть в его глаза. – Митя, может быть, ты не хочешь…

Он поднял на нее глаза – и тут же взгляд его скрылся снова: Митя прислонился лбом к ее плечу.

– Я не хочу!.. – произнес он; голос его звучал глухо. – Что же тогда значит – хотеть…

Они сидели неподвижно на полу возле подоконника, и Лера чувствовала, как стремительно бьется жилка на Митином виске, прижатом к ее плечу.

– Посиди со мной, – вдруг попросил он, снова поднимая на нее глаза. – Посиди со мной, прошу тебя… Леня хороший, талантливый, тебе не будет скучно. Да мы с ним и закончим скоро, и я тебе сам поиграю немного, а?

Лера кивнула, не в силах произнести ни слова; горло у нее перехватило так, что она едва могла дышать.

Митя не сказал ничего – ничего, что она ожидала услышать, – но он сказал все; больше сказать было невозможно.

Глава 7

Простота счастья – это и есть то единственное, чего хватает на целую жизнь.

Даже ожидание будущего, которое всегда было в Лере и которое теперь еще усилилось из-за беременности, – даже это ожидание не могло затмить для нее настоящего.

Лера теперь видела жизнь так пронзительно и светло, как никогда прежде, и ее удивляло и восхищало собственное новое зрение.

Мама, конечно, обрадовалась, узнав о мальчике.

– Дай бог, Лерочка, дай вам бог! – сказала она, всхлипывая. – Кому же, как не вам… А что Вера Кирилловна говорит? – тут же поинтересовалась она. – Надо бы тебе самой за рулем не ездить – по-моему, это вредно. И отпуск ты не брала, нельзя же так! Экология какая в городе, пыль… Тебе теперь нельзя только о себе думать!

– А сама? – укоризненно сказала Лера. – Кто таблетки американские не пьет?

– Да что мне эти таблетки, детка! Второго внучка бы дождаться – и на том спасибо…

У Леры сердце сжималось, когда она слышала мамины интонации – старческие, совершенно незнакомые. Раньше она никогда не задумывалась о том, что мама родила ее поздно и теперь ей уже семьдесят лет, а здоровье у нее всегда было плохое…

Особенно пугала Леру какая-то странная отрешенность, которую она совсем недавно почувствовала в матери. Надежда Сергеевна всегда так живо интересовалась ее делами, так непосредственно возмущалась и радовалась, что Лера сразу заметила произошедшую в ней перемену.

Теперь мама то и дело замирала, присев где-нибудь в комнате или на кухне, смотрела прямо перед собой остановившимися глазами, и даже шумная Аленка не могла вывести ее из этого рассеянного оцепенения.

Аленке Лера не хотела заранее говорить о будущем ребенке, но, видно, проговорилась Надежда Сергеевна.

Они сидели на диване в маминой квартире, в Аленкиной комнате. Лера расчесывала мокрые после купания дочкины волосы.

– Мам, а правда, что ты мальчика собираешься родить? – вдруг спросила она.

Это было вечером, Мити, конечно, еще не было. Лера почему-то испугалась дочкиного вопроса. Вернее, не столько вопроса, сколько ее тона – недоверчивого, настороженного.

– А как бы ты хотела? – осторожно поинтересовалась она.

Аленка помолчала немного и тихо сказала:

– А я бы не хотела…

– Но почему, Аленочка? – Лера едва не заплакала, услышав этот ответ.

– А вот потому! Потому что Митя тогда будет его папа и его будет любить, и ты тоже! А я тогда как же?

Лера так расстроилась, что даже расческа задрожала в ее руках, путая длинные Аленкины волосы. Она принялась уговаривать дочку, рассказывать ей, какой мальчик будет маленький и как они все вместе будут его любить, и Аленку, конечно, тоже, и ничуть не меньше. Но та сидела надутая, обиженная и едва не плакала.

– Он маленький будет, а я большая! Его будут любить, а меня нет! – твердила девочка, и переубедить ее было невозможно.

Она немного успокоилась только когда Лера сказала наконец, что все это будет еще очень не скоро. С этим Аленка и уснула.

Лера едва дождалась Митиного возвращения и выбежала из квартиры, как только заметила, что он входит в свой подъезд.

Она сама едва не плакала, когда растерянно рассказывала Мите о неожиданном разговоре с Аленкой.

– Что же делать? – спросила она наконец. – Я ей все сказала, ну просто все, что могла придумать, а она все равно не верит!..

– Да ведь это просто, – сказал Митя – любимая его фраза! – Это же так просто, подружка, ну отчего ты так расстроилась? Конечно, говорить – без толку, что ей наши слова! Но она сама все поймет, неужели мы не сделаем так, чтобы она поняла? Вот увидишь, это у нее пройдет через две недели, можешь мне поверить.

– Я тебе верю, Мить, – шмыгнула носом Лера. – Но я так от этого растерялась…

– А ты не теряйся, – посоветовал он. – Не теряйся и не ищи сложностей там, где их нет. Она хорошая, чуткая девочка, мы ее не обманываем – о чем же переживать? Это просто ревность, разве тебе она не знакома? Пройдет!

Ревность Лере была незнакома, и ей оставалось только, как всегда, поверить Мите.

Тем более что причины для тревоги вскоре нашлись, и более серьезные, чем Аленкина ревность.

Сначала Лере казалось, что это просто от жары. Вообще-то она любила лето в Москве, сама не зная почему. Даже когда было жарко, как в этом году, даже когда плавился асфальт и зелень становилась пыльной, пожухлой.

Была в московском лете какая-то удивительно пронзительная и чистая нота – одиночества, что ли? – и Лера ее чувствовала.

Но теперь июльская жара ее измучила. Уже к обеду голова у нее начинала кружиться, темные пятна пульсировали перед глазами, в ушах стоял звон. А главное, что-то тянуло в животе – не болело, а вот именно изматывающе тянуло, как в больном зубе.

«Придется все-таки отпуск взять, – вздохнула про себя Лера. – Уехать куда-нибудь, где попрохладнее, – в Карелию, что ли, или на Байкал?»

И на Байкале, и в Карелии на берегу лесных озер у «Московского гостя» были построены коттеджи. Лера представляла, как хорошо там можно отдохнуть – ни о чем не думая, просыпаясь под едва слышный шелест волн о брег песчаный и пустой…

И слава богу, что она не ввязалась в какой-нибудь новый проект. Работа идет себе да идет, и, для того чтобы она шла, не нужны ни рывки, ни яркие идеи – достаточно Зоськиной пунктуальности. Можно взять с собой Аленку, уехать, забыть обо всем и думать только о мальчике, о жизни, которая так прекрасна своей простотой.

Лера жалела только, что Митя не поедет с нею. Несмотря на лето и закрытие сезона, он был занят своим театром – сейчас, кажется, больше всего поисками хормейстера. А Лера и знать не знала, кто такой хормейстер и зачем он нужен – Митя только недавно ей объяснил…

– Ну конечно, надо уехать, – сказал Митя, когда Лера сообщила ему о своих планах. – Я и сам хотел тебе предложить. Правда, я о даче думал – может быть, нам дачу снять или купить?

– А правда! – тут же обрадовалась Лера. – Как это я об этом не подумала? И не надо бы ездить далеко…

Не думала она об этом только потому, что Митя был занят с утра до вечера и, значит, на даче жить все равно не стал бы. А Аленка уезжала с мамой на лето в Малаховку к тете Кире, маминой двоюродной сестре. И зачем в таком случае дача?

– Ты подумай и мне скажи, – заключил Митя. – Как там мальчик поживает?

Когда он спрашивал о мальчике, голос у него был спокойный. Сначала Лера даже обижалась на это спокойствие. Все-таки первый его ребенок, а ему уже тридцать пять, мог бы и повзволнованнее быть! А потом ей пришлось устыдиться своей обиды…

Лера проснулась ночью, непонятно почему. Была уже даже не ночь, а начало рассвета; в окне стояла ранняя летняя синева. Она почувствовала, что Митя не спит, хотя он лежал неподвижно. Он не шевелился, но рука его, лежащая на Лерином животе, вздрагивала – и Лера даже испугалась, почувствовав беспокойство его пальцев.

– Мить, что с тобой? – спросила она, приподнимаясь на локте. – Ты отчего такой?

Он помолчал, не глядя на нее, потом сказал извиняющимся голосом:

– Ничего, родная моя. Сон увидел тревожный, проснулся. Хотел его послушать – мальчика…

– Да он же еще не шевелится! – удивилась она. – Еще же рано, Мить, десять недель всего.

– Все равно. Я послушаю, хорошо?

И она замолчала, легла, почему-то сдерживая дыхание. Что-то серьезное, неназываемое было в его голосе, а еще больше – в чутком трепете его пальцев…

Байкал, Карелия, дача – все это было хорошо, но тянущее ощущение внизу живота не проходило, и для начала Лера отправилась к Вере Кирилловне.

– Давай-ка, Лерочка, в больнице лучше полежим, – сказала она, моя руки после осмотра.

– В больнице? – Лера испуганно посмотрела на докторшу, но та всегда была невозмутима, и ничего нельзя было понять по выражению ее круглого морщинистого лица. – Зачем это еще – в больнице?

– А зачем нам лишний риск? – ответила Вера Кирилловна. – Работа у тебя нервная, ты бегаешь целый день, а для ребеночка это нездорово. Надо тебе спокойно полежать, двигаться поменьше.

А всем беременным советуют побольше двигаться, это Лера точно знала! И испуг ее усилился, несмотря на спокойный докторшин тон.

– Ладно, – сказала она, сдерживая дрожь в голосе. – А долго лежать?

– Там понаблюдают как следует и скажут. – От Веры Кирилловны невозможно было добиться того, что она говорить не хотела. – Ты вообще поменьше в медицинские дела вникай. Твое дело – слушаться врачей и родить здоровенького ребеночка!

Так вместо прохладной Карелии Лера оказалась в больнице, на широкой кровати с поднимающимися по мере необходимости изголовьем и изножьем.

Больница располагалась на Ленинском проспекте и считалась престижной. В советские времена здесь рожали высокопоставленные дамы, а такие традиции обычно сохраняются. Но лежать в платном отделении здесь было так же скучно, как в любой другой больнице, особенно в гинекологии. Хотя, конечно, неплохо, когда в палате душ, телевизор и нет тараканов.

Лера так и не поняла, почему ее положили в больницу. Кажется, это вообще было здесь негласным правилом: не сообщать больным, в чем состоит их болезнь. Назначили таблетки, название которых ничего ей не говорило. Лера послушно пила их сначала, а потом перестала: вдруг подумала, что таблетки могут только повредить ребенку. Пить перестала, а чувствовала себя точно так же, как и с таблетками, и поэтому решила, что поступила совершенно правильно.

И лежала до одурения, до отвращения ко всякой горизонтали. Кажется, лежать – это действительно было единственное, что от нее требовалось.

Считалось, что Лера лежит в отдельной палате. Она и заплатила за отдельную, хотя кроватей в палате было две – просто потому, что в день ее появления одноместные все были заняты.

Поэтому она удивилась, когда на третий день в дверях появилась миловидная девушка лет восемнадцати с большой прозрачной сумкой в руках и радостно произнесла:

– Здравствуйте, меня зовут Вика. Я раньше в отдельном номере лежала, но там такая скука, просто ужас! Я к вам попросилась, можно? А цену вам пересчитают, я уже договорилась.

Она была невысокая, но очень ладненькая; о таких говорят: все при ней. Волосы у Вики были светло-русые, длинные и пушистые, глаза серые, носик маленький, скулы высокие – одним словом, она являла собою тот тип красоты, который – Лера знала – неизменно нравится мужчинам и визажистам.

– Вы же все равно уже здесь. – Лера невольно улыбнулась ее непосредственности. – О чем же теперь спрашивать?

Она подумала, что придется, пожалуй, перебираться в другую палату: Лера уже давно вышла из того возраста, когда ей могло быть интересным общение с Викой.

Но неожиданно выяснилось, что Вика совсем не так навязчива, как это могло показаться с первого взгляда. Да она и сама объяснила немного оправдывающимся тоном:

– Ты не думай, Лера, я не болтушка! Я вообще молчать могу сутками, если надо.

– Что значит – надо? – удивилась Лера. – Ты что, разведчица в тылу врага?

– Да нет… – протянула Вика. – А просто с моим Колей поживешь – еще не тому научишься…

Лера видела, что Вике хочется рассказать о странностях своего Коли, но ей-то как раз слушать об этом не хотелось, и она не задала ожидаемого вопроса.

Вика рассказала ей об этом потом, точно почувствовав минуту, когда Лера готова была ее выслушать: когда надоело смотреть в телевизор, в окно и даже в книгу, а при виде белого больничного потолка хотелось выть от тоски.

– Это муж к тебе приходил? – спросила Вика, быстро взглянув на Леру и откладывая книгу в пестрой обложке.

– Да, – кивнула она.

– А ко мне тоже – муж, – с готовностью сообщила Вика. – Правда, красивый?

– Правда, – серьезно кивнула Лера, хотя не слишком разглядывала Викиного супруга.

Кажется, он был маленький, полнеющий, с живыми карими глазами. Он принес огромную корзину цветов и еще больших размеров пакет с едой, хотя Вика ела мало.

– Вообще-то он не муж, – уточнила Вика. – В том смысле, что мы не расписаны. Но это же неважно, правда? Я так считаю, от штампа ничего не зависит. Может даже наоборот получиться: только проштампуешься, а его сразу и развестись потянет.