Только один раз она присела у какого-то родника в глубине оврага. Через этот овраг вела проселочная дорога, и Марина спустилась в него машинально, все так же бесцельно.

Вода была так холодна, что рука стыла в ней мгновенно, и, глядя на свою белеющую в воде руку, Марина хотела только одного: чтобы такое же спасительное онемение охватило ее всю…

Она не помнила, сколько просидела так, глядя на журчащую среди камешков воду. Но ей не хотелось уходить: вода успокаивала, утешала душу. Впервые за весь этот невыносимый день Марина могла думать если не спокойно, то хотя бы связно.

«Этого нельзя изменить, – думала она. – Этого нельзя изменить сейчас и нельзя будет изменить потом. Я не смогу стать другой, и он не вывернется наизнанку. Значит, так суждено – нам не суждено…»

Она вдруг вспомнила, как отец сказал ей однажды, глядя на догорающий закат: «Только время лечит, девочка моя дорогая, только время». Он не обманывал ее никогда, и сейчас, в мучительную минуту своей жизни, Марина поняла: остается только подчиниться этим словам, принять их правоту.

Но одно дело понять и совсем другое – решиться!.. Как уйти от Жени, как отдаться целительной силе времени, как оставить себе только надежду? Надежду – вместо его глаз, вместо его ласковых рук и страстного, горячего дыхания…

Застонав, Марина сжала ладонями виски. Что угодно, только не это!

«Но что, если не это? – услышала она в глубине собственного сознания неумолимый голос. – Что? Дождаться, когда он станет захлопывать перед тобою дверь, когда начнет скрываться от тебя? Или, того хуже, отпустить в себе то, что нельзя отпускать – чтобы удержать его?»

Эта, последняя, мысль заставила Марину содрогнуться. Нет, вот этого она не сделает! Ей не нужна такая любовь и не нужна та цена за любовь, которая, наверное, вполне устроила бы какую-нибудь Галю Трофимову!

Она готова была все отдать ради того, чтобы Женя любил ее, но ей нужно было только то, что было в его душе, а не то, что может быть вызвано помимо его желания.

Она резко встала, отряхнула пальто. Ноги у нее затекли, мелкие судороги побежали от щиколоток. Медленно, словно неся какой-то невыносимый груз, Марина выбралась из родникового оврага и пошла обратно по дороге.

Она вернулась домой только к утру: сама не заметила, как далеко забрела за день. Но, наверное, это было даже хорошо: что они делали бы этой ночью наедине?

Когда она вошла, Женя быстро поднялся ей навстречу из кресла: он тоже не спал, сидел одетый.

– Где ты была, Маша? – спросил он.

В голосе его чувствовалось волнение, но Марина сразу расслышала: не такое бывает волнение, когда думают о любимом человеке. Просто – волновался, не случилось ли с ней чего.

– Гуляла, – пожала плечами она.

Ей тяжело было разговаривать с Женей вот так – спокойно, почти безразлично. Но как было иначе сделать то, на что она все-таки решилась?

– Гуляла? – удивленно переспросил он.

– Да. А теперь я уезжаю, Женя. – Она поймала его вопросительный взгляд и добавила: – Я уезжаю в Москву.

– В Москву? – теперь голос у него стал совершенно изумленным. – Но почему в Москву? Разве у тебя там есть кто-нибудь?

– А у меня нигде никого нет, – прищурившись, ответила она. – И в Орел мне так же незачем возвращаться, как в Карелию. Я еду в Москву, потому что я так хочу. Мне так надо.

Женя пожал плечами. Наверное, он совсем не ожидал этого спокойного тона, уверенных Марининых движений.

– Ты, кажется, не совсем ясно себе это представляешь, – произнес он. – Хорошо, ты приезжаешь в Москву, выходишь, предположим, на Курском вокзале – дальше что? Куда ты пойдешь, где ты будешь жить? Об этом ты подумала?

– Завтрашний день сам о себе подумает, – сказала Марина, глядя ему в глаза.

– Терпеть не могу, когда Библию цитируют, чтобы оправдать свои бытовые глупости! – сердито воскликнул он. – Нет, я не могу этого допустить! В конце концов, ты прожила со мной какое-то время, и мне небезразлично…

– … как я устрою свою жизнь, – закончила Марина. – Я правду сказала, Женя: завтрашний день подумает обо мне. Но только если сегодня я сделаю то, что надо сделать.

С этими словами она открыла шкаф, достала чемодан. Женя молчал, смотрел на нее. Кажется, он понял, что удерживать ее бесполезно. Или ей только казалось, будто он вообще хочет ее удержать?

Пока он оставался в комнате, Марина украдкой смотрела на него. Он ходил из угла в угол, скрестив руки на груди, его светлые брови были сердито сдвинуты. На нем была та самая клетчатая рубашка, в которой Марина увидела его впервые и которую надела сама, когда насквозь промокла по дороге к нему. И все его тело дышало под рубашкой, и билась душа в нежной впадинке между ключиц…

Пока Марина собирала вещи, Женя то выходил на веранду, в сад, то возвращался. Она собиралась торопливо, складывая в чемодан самое необходимое, а все остальное увязывая в узлы. Но бабушкино зеркало было ей дорого, и она сняла его с гвоздя и положила на дно чемодана.

– Я Клавдию Даниловну попрошу, чтобы она все это в кладовку пока спрятала, – сказала Марина. – Я не смогу сейчас все забрать, извини, Женя.

Он молчал, и она впервые не чувствовала, о чем он думает.

Она собралась за полчаса – да и какие у нее были вещи? Потом остановилась у двери – уже в пальто, уже завязав большой зеленый платок в красных павловских розах. Все в ней звенело от единственного желания: чтобы Женя даже не остановил ее, но хотя бы поцеловал на прощание…

Он молчал, и она сказала:

– Все, Женя, прощай, мой любимый.

– Мы… больше никогда не увидимся? – вдруг спросил он, и голос его дрогнул.

– Увидимся, – сказала Марина. – Я к тебе приеду, Женя.

– Ты – приедешь? Но… когда? И куда?..

– Я тебя найду, – улыбнулась она, чувствуя, как слезы неотвратимо подступают к глазам. – Я найду тебя, где бы ты ни был. Но только тогда, когда тебе это будет необходимо.

И, пока он не заметил ее слез, Марина подняла с пола чемодан и вышла через веранду в сад.

Глава 9

Ей повезло с этим последним экскурсионным автобусом. Молодой разбитной водитель подмигнул Марине.

– Не сомневайся, красавица! На резвой домчим до столицы, садись!

В автобусе стоял густой яблочный дух: туристов было немного, и предприимчивый водитель заставил ящиками с яблоками все свободное место. Марина прошла в конец салона и села одна, закрыла глаза, чтобы не видеть, как медленно плывут за окном знакомые окрестности, как исчезает вдалеке и тургеневский парк, и крыши деревни Петровское…

Но запах яблок преследовал ее, терзал ее душу, заставляя вспоминать тот день, когда она впервые увидела Женю. И не спрятаться было, не скрыться…

Она сказала Жене, что едет в Москву, потому что так ей надо поступить сегодня, чтобы был в ее жизни завтрашний день. Она не обманула его, ей просто не хотелось обсуждать с ним подробности – вот именно те, которые наступят, когда она выйдет на Курском вокзале.

У нее действительно никого не было в Москве, но она знала, к кому едет. Хотя еще два дня назад ей и в голову бы не пришло поехать к той женщине, о которой она думала сейчас.

Впервые Марина увидела ее недели две назад. Увидела, как ни странно, по телевизору, который вообще-то смотрела редко. А тем вечером вдруг включила случайную ночную передачу – просто потому, что Женя читал допоздна, а ей читать не хотелось, но хотелось дождаться, когда он ляжет.

Женщину звали госпожа Иветта, и она назвала себя колдуньей. Услышав это, Марина слегка вздрогнула, а потом улыбнулась. Была какая-то наивность в том, чтобы так вот, сидя в московской телестудии, назвать себя именем, которое имело право на существование только в сказке или в простой деревенской жизни.

Но ничего в облике госпожи Иветты не казалось ни загадочным, ни пугающим. На вид ей было лет сорок, она была дородная, красивая, с блестящими черными волосами, венцом уложенными вокруг головы, и с ярко-голубыми глазами.

Говорила она спокойно и медленно: рассказывала о своих посетителях, внимательно выслушивала вопросы телезрителей по студийному телефону и, улыбаясь, приглашала их к себе в магический салон.

Марина не отрываясь просмотрела всю передачу. Она и сама не догадывалась сначала, отчего возник у нее интерес к этой красивой голубоглазой женщине, отчего та вызвала у нее такую мгновенную приязнь. И только потом, когда передача кончилась, Марина поняла: впервые то, чего она так боялась в себе, что отнимало у нее силы и надрывало нервы, стало предметом спокойного разговора, предметом внимания и уважения, а не завистливого страха.

И теперь, после всего, что произошло с нею, после Жениных слов: «Мне ничего не надо от тебя!» – она чувствовала не только боль разлуки, но и обжигающую, мучительную обиду.

«Почему я должна чувствовать себя отверженной, почему все должны отшатываться от меня? – думала Марина, глядя в пыльное окно автобуса. – А ничего в жизни не чувствующие бабы, которым вообще плевать, что происходит в душе их мужчин, – те, значит, нормальные? И от них никто не отшатнется, и все думают, что так все и устроено в жизни: просто, объяснимо… «По-нят-но!»

Время за этими невеселыми мыслями прошло незаметно. Сумерки еще не опустились на город, когда Марина вышла из экскурсионного автобуса на площади Курского вокзала и поставила на тротуар свой чемодан, тяжелый из-за старинного зеркала.

Телефон госпожи Иветты она помнила, хотя и не запоминала специально: просто он утонул в ее памяти и всплыл сейчас, подтверждая свою необходимость. И Марина пошла к телефонным будкам у входа в здание вокзала.

Невеселые мысли, сопровождавшие ее всю дорогу, были так неотступны, что до нее как-то не сразу и дошло: да ведь она в Москве! И только потом, уже подойдя к телефонному автомату и вспомнив, что у нее нет карточки, Марина внимательнее всмотрелась и в многолюдную площадь, и в стремительные потоки машин у самых тротуаров.

Москва! В ее, Маринином, сердце действительно так много отзывалось на этот чудесный звук, что пушкинские слова не были для нее отвлеченным восклицанием. Это был ее город. Здесь она могла бы родиться, здесь, совсем по-другому, могла пройти жизнь ее отца… Но тогда, значит, здесь могла бы родиться не она?..

Это были слишком запутанные и смятенные мысли, чтобы погружаться в них, стоя в грязной телефонной будке. И, вздохнув, Марина окликнула первого же прохожего:

– Извините, где можно купить карточку?

Госпожа Иветта жила в Медведкове. И та Марина, которая, проплутав среди однообразных пятиэтажек, позвонила наконец в обитую черным дерматином дверь, сильно отличалась от той, что вышла три часа назад на площади Курского вокзала.

Все дело было в Москве.

Москва ошеломила ее, закружила и захлестнула своими мощными волнами, которые Марина почувствовала сразу, как только вышла из телефонной будки.

Это был не просто большой город, не просто шумный город. Это был город властный, требующий от человека так много и так сразу, что надо было обладать недюжинной стойкостью, чтобы не сломаться под этим могучим напором.

И он не прощал ошибок, даже самых мелких. Марина едва не попала под машину, переходя дорогу на зеленый свет – потому что здесь нельзя было просто переходить дорогу на зеленый свет, а надо было еще помнить при этом, что любая машина может ехать по каким-то собственным правилам, и смысла нет этим возмущаться – смысл в том, чтобы перейти дорогу.

Здесь надо было двигаться по-другому! И все эти люди, такие разные, действительно двигались по-другому – так, как не умела двигаться Марина со своим дурацким чемоданом, со своим разочарованием и обидой. Этих людей ничем было не удивить, ничем не сбить с намеченного каждым для себя пути: они ко всему были готовы.

Нет, они не показались Марине недоброжелательными. Наоборот, охотно останавливались и объясняли раскрасневшейся девушке в павловском платке, как пройти через турникет в метро, на какой станции сделать пересадку. Но они были другие, все эти люди; она никогда не видела таких. Что в них было другое, Марина не понимала. Но жить среди них так, как она жила прежде, было невозможно, это ей стало ясно еще раньше, чем она села в поезд метро, неловко пристроив в углу свой чемодан.

В дверь, обитую черным дерматином, позвонила растерянная, испуганная и во всем отчаявшаяся девчонка.

– Вы – Марина Стенич, – сказала госпожа Иветта.

Она стояла в освещенном дверном проеме, улыбалась и смотрела на Марину так, словно сама проделала с нею путь от Курского вокзала до Медведкова и теперь понимала ее смятение.

Когда Марина поднималась на третий этаж, ей встретилась спускавшаяся вниз большая крыса. Увидев ее, Марина испуганно вскрикнула, а крыса остановилась, спокойно посмотрела на нее и неторопливо пошла дальше.

«Боже мой, даже и крысы здесь другие!» – с тоской подумала Марина.

Эта «встреча» так потрясла ее, что она прямо на пороге рассказала о ней госпоже Иветте.

– Мариночка, какая прелесть! – воскликнула та и расхохоталась. – Проходите же скорее, что же мы стоим в коридоре!

Через полчаса, когда Марина сидела за столом в тесной кухне и, все еще не опомнившись, пила чай с какими-то душистыми травами, госпожа Иветта сказала:

– Вы так наблюдательны, Мариночка! Мгновенно – крыса, люди на светофорах… У вас интересный ум.

– Не знаю, – пожала плечами Марина. – Просто все это так бросается в глаза…

От горячего травяного пара слегка закружилась голова, и Марина наконец почувствовала себя спокойнее. И смогла получше разглядеть госпожу Иветту, сидевшую напротив за столом. Она тут же решила, что телевизионное впечатление не обмануло ее: перед ней была удивительно красивая, располагающая к доверию женщина.

Сейчас, воскресным вечером, госпожа Иветта выглядела так, словно опять собиралась выступать на телевидении. Волосы ее были уложены таким же пышным венцом, и на них была накинута тонкая сеточка с золотистыми точками, поблескивающими в неярком свете лампы. Ее большие голубые глаза были обведены темно-синими контурами по краям век и от этого казались еще больше и выразительнее. И так же, по контуру, были обведены красивые, чувственно изогнутые губы. К губам она то и дело подносила длинную черно-золотую сигарету, с наслаждением затягивалась и выпускала ароматный дым.

Но даже больше, чем выразительная внешность, Марину поразил наряд госпожи Иветты. На ней было черное шелковое платье – свободное, блестящими волнами спадающее до полу. Платье подчеркивало и выделяло очертания соблазнительной полнеющей фигуры; движения женщины казались в нем еще более плавными, изящными. Но больше всего притягивал Маринин взгляд рисунок, которым было украшено это удивительное платье.

Точнее, это был не рисунок, а замысловатая вышивка – шелком, золотой и серебряной нитью, какими-то блестящими камнями. На черном таинственном фоне был изображен дивной красоты сад. Золотились яблоки на деревьях, струились серебряные ручьи, взмахивали крыльями сказочные птицы и драконы. Каждое движение госпожи Иветты оживляло всю картину. Пожалуй, даже слишком оживляло: движения птиц выглядели пугающе естественными, их глаза вглядывались в Марину, заставляя ее ежиться, как будто это и в самом деле были взгляды живых существ.

Госпожа Иветта сидела, положив ногу на ногу. На узком носке ее шелковой туфельки была вышита мордочка какого-то зверька, и он тоже, то и дело выглядывая из-под подола, зыркал черными глазами прямо на Марину.

– Значит, ты решила жить в Москве… – медленно произнесла госпожа Иветта, выслушав сбивчивый Маринин рассказ.

– Я не то чтобы решила, – поспешила пояснить она. – Но я чувствую, что так надо…

– Ты не договариваешь, – слегка поморщилась госпожа Иветта. – Любовное крушение, отчаяние – все это понятно и знакомо, но ведь миллионы провинциальных девочек пережили что-то подобное, и вовсе не все они отправились в Москву.

– Но я… – смущенно начала было Марина.

– Не говори, не говори, если не хочешь, – остановила ее госпожа Иветта. – Все равно все тайное становится когда-нибудь явным, зачем торопить события? Тем более что, я полагаю, тебе есть смысл остаться у меня.