Две группировки яростно конфликтовали в Чикаго. Комитет «Америка прежде всего» собрал в Иллинойсе свыше 500 тысяч подписей под петициями, в то время как интервенционисты разослали 100 тысяч писем и распространили у проходных заводов 30 тысяч листовок. Это «респектабельные» соперники; к ним примыкали массы экстремистов и группы демагогов, которые сводили дебаты к противоборству «пораженцев» и «фашистов», с одной стороны, и «коммунистов» и «поджигателей войны» — с другой.

Общественная буря ворвалась в Вашингтон и в сам Капитолий. Представители «Стражей Пола Риверы» и Нейтралистской лиги женщин маршировали со своими плакатами перед британским посольством. Один из них гласил: «Бенедикт Арнолд тоже помогал Англии». Они оставили висеть на посольских воротах изображение двуликой фигуры с лицами Рузвельта и Уилки. Особенно активны были матери, подлинные и мнимые. Элизабет Диллинг, автор «Красной сети», возглавила крестовый поход матерей против законопроекта № 1776 к одному из учреждений сената и организовала сидячую забастовку перед офисом откровенного интервенциониста Картера Гласса. Дебаты в палате представителей прервало появление леди в черном плаще и с маской смерти на лице, скандировавшей: «Моя Новена». Полиция остановила большое шествие левых у самых ступеней Капитолия. Воинственные демонстранты скапливались в городе в преддверии очередного раунда слушаний в старом, темном, декорированном зале для совещаний в сенате.

Здесь Халл, Стимсон и другие опять обосновывали законопроект администрации и отвергали вероятность войны. И снова Линдберг и другие критики законопроекта предупреждали об угрозе диктатуры, банкротства, послевоенного хаоса и коммунизма. Однако теперь Белый дом приобрел нового, авторитетного сторонника законопроекта. Уэнделл Уилки вернулся из триумфальной поездки в Англию. Он появился в сенатском комитете 11 февраля, прямо с самолета, таким же взъерошенным, оживленным и красноречивым, как прежде. Тысяча двести слушателей, набившихся в помещение с мраморными стенами, с ликованием и ворчанием встречали его речь в поддержку ленд-лиза. В ответ члены комитета процитировали предвыборные обвинения Уилки в адрес Рузвельта — в изворотливости, секретности и подстрекательстве к войне.

Уилки подался вперед, собираясь оправдываться, но затем выпалил:

— Протестую. Я боролся как мог, чтобы победить на выборах Франклина Рузвельта, и не хотел бы, чтобы кто-то злоупотреблял моими заявлениями того времени. Рузвельта избрали президентом. Теперь он мой президент.

Аудитория бурно аплодировала. Председатель сенатского комитета пригрозил очистить зал. Несколькими минутами позднее выступил сенатор Най. Он процитировал слова Уилки, сказанные во время предвыборной борьбы: «Учитывая прежний опыт обращений Рузвельта к народу, можно ожидать, что, если его изберут президентом, мы окажемся втянутыми в войну в апреле сорок первого года».

— Вы спрашиваете, говорил я это или нет?

— А вы до сих пор считаете, что это могло бы произойти?

— «Могло бы»? Это всего лишь предвыборная риторика.

Зал разразился смехом.

— Рад, что вы прочли мои речи, президент говорил, что не знаком с ними.

Новый взрыв смеха. Най отступил.

Снова сторонники администрации превзошли числом голосов своих противников. В середине февраля Комитет по внешней политике принял законопроект за основу соотношением голосов пятнадцать к восьми, причем один республиканец высказался за и два демократа — против. Изоляционисты предприняли последнюю попытку выхолостить документ, затягивая его обсуждение в сенате. Один Най выступал в комитете двенадцать часов. Теперь стало ясно, что законопроект пройдет процедуру обсуждения. Вопрос заключался в том, когда это произойдет и какие поправки будут в него внесены. Влияя на обсуждение через своих сторонников, Рузвельту удалось забаллотировать поправку, призванную ограничить использование им флота и сухопутных сил вне Западного полушария. Но президента, надеявшегося на принятие законопроекта к середине февраля, разочаровала наполовину флибустьерская тактика его критиков на Капитолийском холме, к тому же он простудился.

На этой стадии обсуждения два сенатора-демократа, Бирнс и Гарри Берд от Вирджинии, объединились с Тафтом в стремлении обеспечить конгрессу решающий контроль над поставками по ленд-лизу; путь к такому контролю — приобрести прерогативы в финансировании этих поставок. С самого начала настаивая на свободе действий президента в этом вопросе, Рузвельт понимал, что дебаты не должны слишком затягиваться. После энергичных, но тщетных попыток сорвать принятие такой поправки президент с ней согласился. Теперь сопротивление документу в конгрессе ослабло. Исправленный законопроект приняли обе палаты внушительным большинством голосов. Рузвельт воспрянул телом и духом, стал действовать активнее. За несколько часов до подписания 11 марта законопроекта № 1776 он разослал списки наличных вооружений представителям Англии и Греции, запросив у конгресса 7 миллиардов долларов для осуществления поставок в соответствии с новым законом.

Семь миллиардов долларов — теперь никто не сомневался в решимости президента и страны в целом. После удручающих проволочек Соединенные Штаты взяли обязательство в отношении атлантического единства и его защиты — обязательство, которое продержалось десятилетия.

— Да, решения в нашем демократическом обществе, возможно, принимаются медленно, — говорил президент через несколько дней на обеде в Белом доме в честь представителей Ассоциации корреспондентов. — Но принятое решение — это воля отнюдь не одного человека, а 130 миллионов.

Рузвельт не стал использовать все свое политическое влияние в борьбе за принятие законопроекта о ленд-лизе в конгрессе. Он с готовностью пошел на компромисс в принятии ряда существенных поправок к законопроекту и воздерживался от ответа на обвинения в подстрекательстве к войне. Средствами прямого давления пользовался весьма редко; тем не менее один сенатор с запада вошел в рабочий кабинет президента настроенным враждебно к ленд-лизу, а вышел оттуда сторонником закона. Большей честью президент переносил неприятности молча, но когда борьба оставалась позади, больше не сдерживал себя.

Наступил день после того, как Рузвельт подписал законопроект о ленд-лизе. Пообедав с Гопкинсом, Шервудом и Мисси Лехэнд, президент засел в Овальном кабинете обдумывать речь, с которой выступит перед Ассоциацией корреспондентов Белого дома. За обедом его не покидало веселое настроение; теперь, просмотрев газетные вырезки в папке для подготовки речей, лежащей на коленях, он вспомнил все резкие обвинения в свой адрес. Объявив, что «собирается на этот раз быть действительно жестким», президент начал диктовать одну из самых язвительных речей, которые Шервуд когда-либо слышал. «Один сенатор» сказал то, «один республиканец» сказал это, — долго сдерживавшееся негодование Рузвельта против них вылилось наружу. Ошеломленный, Шервуд разыскал Гопкинса, который ушел в свою комнату. Как мог президент предаваться раздражению в час победы? Гопкинс успокаивал Шервуда: босс никогда не воспользуется ни одной из этих тирад, просто освобождается от накопившегося возмущения. Затем Гопкинс заговорил о Рузвельте в манере, удивившей Шервуда:

— Ты и я состоим при Рузвельте, потому что он выдающийся духовный лидер, идеалист, вроде Вильсона, и стремится изо всех сил, вопреки любому сопротивлению, реализовать свои идеалы... Разумеется, в этом городе много людишек, которые постоянно стремятся опустить президента до собственного уровня, и они пользуются порой некоторым влиянием. Но наша с тобой задача, пока мы в Белом доме, — напоминать президенту о его незаурядности и что в этом духе он должен говорить и действовать...

Гопкинс оказался прав, когда говорил о желании Рузвельта «выпустить пар».

— Не позволяйте нам тратить время на экскурсы в прошлое или поиски виновных за него, — говорил Рузвельт корреспондентам Белого дома во время короткой передышки в их беспокойной деятельности. — Самая главная новость этой недели заключается в следующем: мир оповещен о том, что мы, сплотившийся народ, осознаем угрозу, которая нам противостоит, и наша демократия приступила к действиям, чтобы устранить эту угрозу...

Мы твердо убеждены, что, пока производство страны дает максимум продукции, демократии всех стран смогут доказать, что диктатуры не способны победить.

Но сейчас, именно в данный момент, фактор времени имеет колоссальное значение. Важен каждый самолет, каждый вид оружия, без которого мы можем обойтись, но посылаем его за рубеж, потому что это правильная стратегия...

В этот момент репортеры, до сих пор апатично внимавшие речи Рузвельта, встрепенулись.

— Здесь, в Вашингтоне, мы поняли сейчас необходимость максимального ускорения. Надеюсь, что лозунг «Быстрее, еще быстрее» будет осознан в каждом доме страны...

Это одна из наиболее эмоциональных речей Рузвельта, но пафос ее шел дальше того, чтобы разъяснить важность наращивания военного потенциала зимой 1941 года. Многие политики сомневались, что президентский оборонный штаб способен выполнить гигантские задачи мобилизации все еще дезорганизованной и объятой забастовками экономики. Производство росло неровно. Местами производители показывали чудеса, но в целом объем выпуска продукции рос медленно, а спрос — внутри страны, в Англии, Греции, на Ближнем и Дальнем Востоке — далеко превосходил прежние наметки и даже прогнозы.

В конце минувшего года Рузвельта яростно критиковали, особенно Уилки, за приверженность устаревшей модели организации обороны. Вслед за нацистским блицкригом во Франции президент учредил Комиссию советников при Национальном совете обороны (КСНО). Аналог учреждения времен Первой мировой войны, совет был лишен законодательной власти, соответствующих полномочий, делегированных от президента, и единоначалия. Комиссия производила впечатление не столько органа государственной власти, сколько клуба именитых «советников»: Уильям С. Кнудсен, сын эмигранта, который приобрел известность как крупный организатор производства, создав на заводах компании «Дженерал моторс» поточные линии, консультировал по проблемам промышленного производства; Эдвард Д. Стеттиниус, сын одного из партнеров корпорации Моргана, симпатизировавший «новому курсу», был экспертом по промышленному сырью; Сидни Хиллмэн, сын другого эмигранта (любопытная помесь энергичного профсоюзного лидера и дипломатичного менеджера; старый приятель и сторонник президента), взял на себя вопросы занятости рабочей силы; Леон Гендерсон, энергичный и прямолинейный сторонник «нового курса», ведал ценами на сырье и продовольственные продукты. К концу 1940 года советники все еще не имели ни определенного руководителя, ни власти; они сами просили Рузвельта создать из комиссии влиятельный дееспособный орган.

В начале нового года президент учредил Управление по промышленному производству (УПП), в руководство которого вошли Кнудсен, Хиллмэн, Стимсон и Нокс. Управление было укомплектовано большей частью прежними экспертами и пользовалось на бумаге гораздо более широкими и четкими полномочиями, чем КСНО. Президент разъяснил журналистам функции нового учреждения. «Большая четверка» определяет политику, а Кнудсен и Хиллмэн претворяют ее в жизнь, «точно так же, как это делает юридическая фирма». Репортеры стремились понять, кто станет управлять этим учреждением, руководство которого напоминает многоголовую гидру. Будут ли Кнудсен и Хиллмэн располагать равной ответственностью?

Рузвельт. Не в этом суть. Оба они составляют фирму. Существует ли в фирме равенство? Не знаю...

Репортер. Почему вы не хотите единоначалия?

Рузвельт. У меня есть единоначалие. Оно называется Кнудсен и Хиллмэн.

Репортер. Это два начальника.

Рузвельт. Нет, один. Другими словами, когда вам грозит беда, лучше иметь одну фирму или две?

Репортер. По-моему, сравнение неуместно.

Рузвельт. В этом как раз дело. Вы убедитесь сами, когда попадете в беду.

Репортер. Предпочитаю обойтись без беды.

Рузвельт. Думаю, им повезет тоже. Они уверены, что повезет, и это интереснее всего...

«...Убедитесь сами, когда попадете в беду». Эта фраза могла быть девизом соратников Рузвельта в усилиях по мобилизации военного производства в течение всего 1941 года. В начале весны они столкнулись с острым дефицитом сырья. Сделав предварительно оптимистические заявления, руководство УПП было вынуждено затем решать проблему нехватки алюминия, чрезвычайно важную для производства самолетов, а также проблемы, связанные с монополией на производство алюминия, которое почти целиком сосредоточилось под контролем «Алюминиум компани оф Америка». Когда встал вопрос о быстром расширении поставок алюминия промышленным предприятиям посредством «Алькоа» или более медленных поставках посредством новой потенциально конкурентоспособной компании, деятели «нового курса» возражали против создания алюминиевого «треста», однако Стимсон заметил:

— Лучше иметь какое-то количество «нечестного» алюминия сейчас, чем много «честного» через год.

Не хватало станков — первоочередная проблема всех оборонных усилий, — и вопреки успокоительным заявлениям маячила угроза дефицита электроэнергии. Возможности поднять выработку угля были большие, но существовала опасность забастовок под руководством лидера профсоюза «Объединенные шахтеры» Джона Л. Льюиса, который все еще переживал неудачную попытку склонить шахтеров поддержать на выборах Уилки вместо Рузвельта.

Казалось, президент сохранял свой обычный добродушный оптимизм относительно производственных мощностей страны в стесненных обстоятельствах. Потенциально опасной становилась ситуация с производством стали. В конце 1940 года Рузвельт попросил Стеттиниуса произвести оценку возможностей сталелитейной промышленности. Когда помощник Стеттиниуса Гано Данн, ведавший этой отраслью производства, сделал прогноз на 1942 год об увеличении выплавки стали на 10 миллионов тонн, Рузвельт принял его доклад как ориентир и посвятил ему целую пресс-конференцию. Однако в течение пяти недель Данну пришлось сделать более пессимистический доклад.

За всем этим скептически наблюдал через пенсне ветеран борьбы за мобилизацию экономики во время Первой мировой войны. Бернард Барух долгое время поддерживал дружеские отношения с президентом, который не жалел для старого поклонника Вильсона никаких комплиментов, однако следовать рекомендациям ветерана воздерживался. Совет Баруха, озвучивавшийся несколько месяцев, был прост и категоричен: необходимо объединить в ведомство под властью одного руководителя контрольные службы над распределением материальных средств, приоритетами и ценами. С ним соглашались многие авторы редакционных статей в газетах, а также высокопоставленные представители администрации. Стимсон также призывал последовать этому совету на том основании, что некто облеченный властью руководителя такого ведомства почувствует «бремя ответственности». Моргентау хотел, чтобы его шеф организовал при администрации нечто вроде департамента снабжения, в ведение которого отдана вся мобилизационная программа. Казалось, все жаждали царя, особенно если бы царем стал кто-нибудь из них.

Рузвельт был против этого. Объясняя функции УПП журналистам, он говорил, что невозможно найти для этого учреждения никакого царя, Винни-Пуха, Ахунда Свата, совмещающего несколько должностей, или подгонялу, что лишь дилетанты считают иначе. По конституции лишь один человек — президент — несет всю ответственность за мобилизацию экономики. Но с приближением весны 1941 года становилось очевидным, что президент, несущий груз многообразной власти, не в силах координировать многочисленные сферы оборонного производства. Тем не менее Рузвельт ничего не предпринимал в данном направлении. Очевидно, для этого существовали более глубокие причины, не связанные с многообразной тактикой: двигаться шаг за шагом, избегать обязательств перед кем-нибудь или какой-либо программой; освобождать подчиненных от бремени ответственности и прививать им состязательный азарт, препятствовать приобретению одним лицом слишком большого числа контролирующих функций; устранять опасность стать пленником собственного административного аппарата и, что важнее всего, сохранять свободу выбора в мире, полном ловушек и неожиданностей; эта тактика помогала Рузвельту сохранять либеральный, хотя и рискованный стиль управления.

На следующий день после инаугурации Рузвельта либеральная нью-йоркская газета «ПМ» поместила на первой странице не отчет о пышных вашингтонских торжествах, а снимки верениц людей, сидящих на скамейках у приюта бедняков квартала Боуери. Головы опущены, но это не молебен: все сидят на спинках скамеек, натянув на голову пальто, явно что-то бормочут, кашляют, чихают, почесываются. Частичка 7 тысяч бездомных Нью-Йорка, днем они живут на подаяния, а ночью набиваются в приюты, времянки и ночлежки. Ровно в пять часов утра эти люди — молодые и старые, сытые и голодные, одетые прилично и плохо, здоровые и инвалиды — начинают очередной день с бесцельного бродяжничества.

Беспощадный комментарий к программе «Помощь. Восстановление. Реформа», осуществлявшейся в течение двух сроков президентства Рузвельта. Нельзя сказать, что комментарий несправедлив. Через четыре года после того, как Рузвельт заявил, что «треть нации недоедает, не имеет приличной одежды и жилья», через четыре года после того, как он провозгласил: «...мы должны действовать немедленно, чтобы демократия двигалась вперед...», экономическое и социальное положение народа заметно не улучшилось. Национальная конференция по проблемам питания в условиях осуществления военной программы, собравшаяся весной 1941 года в Вашингтоне, констатировала, что более 40 процентов населения либо недоедает, либо получает не вполне пригодную пищу. Отстает строительство жилья; в зонах оборонных предприятий и объектов люди живут в лачугах, бытовках, автоприцепах, палаточных лагерях и мотелях, где в одиночном номере ютится целая семья. В городах, куда хлынули рабочие по лимиту, слишком высока арендная плата за жилье. Из первого миллиона призывников на военную службу признано непригодными почти 40 процентов; треть из них забракованы по причине плохого питания. Это уже само по себе зло; к тому же оно демонстрировало заметные социальные прорехи при подготовке страны к войне.

Как обычно, в тяжелом положении негров в резкой форме отражалось социальное неблагополучие всей нации. Группа блестящих социологов под руководством шведского экономиста Гуннара Мюрдаля обнаружила, что в начале 1941 года процент цветной рабочей силы, занятой в ведущих отраслях оборонной промышленности, снижался. Среди рабочих большинства крупных предприятий по производству вооружений чернокожих американцев не было вовсе. Многие профсоюзы проявляли к черным дискриминационное отношение, опасаясь, в частности, вытеснения белых рабочих. Будущее не воодушевляло. В декабре 1940 года количество чернокожих американцев среди учеников и на курсах повышения квалификации оборонных предприятий составляло менее 2 процентов. Негры могли бы поискать шансы на получение образования и одинаковой оплаты с белыми в армии, но здесь преобладала сегрегация. Новобранцы-негры были сконцентрированы в основном на юге, а в конце 1940 года в сухопутных войсках служили всего два офицера-негра, во флоте — ни одного. На следующий год подразделение черных солдат, следовавшее строем по автостраде, оказалось вытеснено на обочину белыми военнослужащими. В ответ на протесты белого командира подразделения его обозвали «угодником негров».

Надо сказать, что федеральные власти располагали достаточным количеством учреждений для решения этих острых проблем. «Новый курс» значительно увеличил их число, в некоторых направлениях социальной политики — даже слишком. Одиннадцать федеральных ведомств занимались только жилищными проблемами. Но большинство социальных программ плохо финансировалось. Группы исследования и планирования содержались консерваторами конгресса на голодном пайке, а правительство весьма зависело от государственных и местных ведомств и фондов. Службы занятости, чрезвычайно необходимые в периоды повышения мобильности и мобилизации рабочей силы, являют собой разительный пример.

Почти ежедневно такими проблемами занимался тот, чье имя составляет вторую часть неуклюжего названия руководящего органа УПП «Кнудсенхиллмэн», да еще решая двойную задачу — поиск мест для рабочих по специальности и закрепления их на этих местах. Сидни Хиллмэн как профсоюзный деятель устраивал Рузвельта: приступал к изучению проблем без предубеждения, но в решении их проявлял принципиальность; проявлял гибкость в ходе переговоров, но твердость — на их заключительной стадии; последовательно защищал профсоюзные права, но был способен действовать и на более широком политическом поле. Хиллмэн располагал солидной, активной поддержкой в своем Объединенном профсоюзе рабочих трикотажной промышленности. Давно привыкший улаживать дела с коммунистами, социалистами, представителями этнических групп, прожженными боссами трикотажной промышленности, этот «профсоюзный политик» лавировал между своим старым соратником по борьбе лидером Конгресса производственных профсоюзов (КПП) Джоном Л. Льюисом и руководителем Американской федерации труда (АФТ) Уильямом Грином; либеральными профсоюзными идеологами, единодушно поддерживавшими оборонные усилия, и прагматичными вашингтонскими политиками; представителями оборонной промышленности и проводниками «нового курса», засевшими в старых вашингтонских анклавах.

В Вашингтоне Хиллмэну потребовался весь его профсоюзный опыт, поскольку с самого начала он занялся внедрением в оборонную промышленность стандартов трудовых отношений, а также координацией работы плохо организованных агентств по найму рабочей силы для оборонного производства. Он сдружился с Кнудсеном — мог бы сдружиться с любым другим. Они легко договорились о разграничении полномочий: Кнудсен сосредоточится на производстве и его приоритетах, Хиллмэн — на обеспечении предприятий рабочей силой, предотвращении забастовок и осуществлении трудового законодательства. Но различная клиентура, разное понимание ответственности и способов решения поставленных задач, а также активность заинтересованных групп и штатных помощников вокруг обоих руководителей постоянно вызывали напряженность. Изнуренный конфликтами и напряжением, Хиллмэн обращался за поддержкой в Белый дом.

Рузвельт ему нравился — своим радушием, самой манерой наклонять мундштук в уголке рта. «У этого человека есть свой стиль», — говорил Хиллмэн приятелям. Но Рузвельту тоже приходилось вести торг, совещаться, идти на компромиссы, причем в гораздо более широкой сфере, чем Хиллмэну. И профсоюзный политик часто строил и восстанавливал свои редуты в вашингтонских баталиях в одиночку.

Итак, в начале 1941 года Хиллмэн, Кнудсен, их коллеги и соперники, клиенты работали изо всех сил в условиях тяжелых социальных последствий двенадцатилетней экономической депрессии, циклических подъемов и спадов производства, часто выполняя свои функции порознь, но под либеральным руководством Рузвельта. Они стремились приспособить людей и планы к быстро менявшейся военной обстановке, к довольно неясной стратегии Америки, к стилю руководства властей, которые медлили с решениями целые томительные недели и внезапно начинали действовать без предупреждения. Забастовка в начале 1941 года тысяч рабочих завода «Аллис-Чалмерз» в Милоуки, выполнявшего заказ на турбины стоимостью 40 миллионов долларов, — яркий пример проблем УПП. Хиллмэну приходилось вести переговоры с левыми профсоюзными деятелями, с фракциями АФТ — КПП, президентом компании, изоляционистом, который не признавал профсоюзы. Ему приходилось обсуждать статус профсоюзов — вопрос очень сложный в юридическом плане и взрывоопасный идеологически. Едва Хиллмэну и его помощникам удалось вернуть забастовщиков на свои места, как они столкнулись с забастовкой управляющего персонала. В то время как происходили эти события, приковавшие к себе внимание всей страны, консервативные конгрессмены обвинили Хиллмэна в прокоммунистических симпатиях и приготовились принять меры для ограничения права на забастовки.

Президент бросил клич: «Теперь быстрее». Но в конце зимы 1941 года, казалось, все ополчилось против действий нестабильной демократии.

Однажды утром в начале апреля Джон Гюнтер, уже обративший на себя внимание своими конфиденциальными докладами о положении в Европе и Азии, навестил Белый дом, чтобы доложить Рузвельту о впечатлениях, вынесенных им из недавней поездки по странам Латинской Америки. Для доклада он располагал, как ему сказа Папа Уотсон, шестью-семью минутами: день напряженный, президент утомился. В это время Рузвельт беседовал с членами комиссии по округу Колумбия; они задержались так долго, что встречу Гюнтера с президентом пришлось перенести на после полудня. Когда его наконец впустили в Овальный кабинет, президент сидел откинувшись на спинку кресла, Фала кусала «говорящую» куклу, Мисси Лехэнд освобождала стол от газет. Рузвельт подался вперед, дружески приветствуя нового гостя. Быстро освоившись, Гюнтер сообщил, что посетил все двадцать латиноамериканских республик. Президент спросил:

— Какие хуже всех?

Панама, ответил Гюнтер, добавив, что президент ее — авантюрист и, кроме того, учился в Гарвардском университете.

— Подумать только! — удивился Рузвельт. — Нет, в самом деле, он действительно выпускник Гарварда? — Президент упомянул еще двух латиноамериканских диктаторов. Оба неприятные люди, и правда неприятные, на все способны, но и на хорошее тоже.

Гюнтер сидел и тревожился, что отнимает у президента время, но хозяин кабинета разразился целым монологом. В непринужденной манере говорил и говорил: встречался однажды с президентом Гаити Стенио Винсентом; Аргентина, без сомнения, представляет собой проблему, и решить ее можно лишь одним способом (Гюнтер вздрогнул) — «колонизировать» эту страну; ленд-лиз же — универсальное средство, ведь «деньги» (тут он многозначительно подмигнул) «говорят сами за себя»; между прочим, Иквитос (Перу) должен стать свободным портом; сам он сказал как-то бразильскому президенту Жетулио Варгасу, что на его месте просто запретил бы приватизацию бразильского государственного коммунального хозяйства зарубежными дельцами; рассуждал о способах стимулирования туристского бизнеса в Чили; о том, как некоторые глупые американские политиканы возражали против строительства Панамериканской автострады — она могла, видите ли, стать дорогой вторжения Соединенных Штатов («как будто настоящий агрессор использует дороги!»); вот знал бы Гюнтер одного парня из Пуэрто-Рико, — живет он на такой-то улице, женился на такой-то женщине, любил сухой мартини; он, Рузвельт, часто выступает с речами, проникнутыми идеализмом, хотя отлично знает, кого в Латинской Америке считают властью; а ни один латиноамериканец (смех) не знает, как управлять морским судном.

Внезапно, бросив быстрый взгляд (перехваченный Гюнтером), президент переключился на Европу. Замешательство Гюнтера росло, но теперь более — из-за кажущейся бестактности президента. Мы не готовы «пока» осуществлять эскорт коммерческих судов через Атлантику. Да, мощь Японии преувеличивается. Да, мы располагаем обстоятельными планами, как установить контроль над всей Атлантикой, включая Гренландию. Увы, потребуется около двух месяцев, чтобы наладить эффективную помощь Югославии. Да, Наталь необходим, но одной просьбы мало для владения им. В этом месте Гюнтер вмешался: высказал мнение, что до окончания войны «Юнион Джек» и «серп и молот» останутся союзниками и Красная армия «могла бы спасти нас всех».

— В самом деле? Почему вы так думаете? — рассмеялся Рузвельт.

«Прозвучал длинный телефонный звонок, и я собрался уходить, — писал позднее Гюнтер в своих мемуарах. — Президент поднял трубку, жестом попросив меня задержаться. Разговор по телефону занял минут десять — двенадцать; Рузвельт произносил: „Да, Гарри... Нет, Гарри... Я думал, это уже сделано, Гарри!“ Он казался сердитым и нервным, энергично тыкал карандашом в блокнот». Гюнтер решил сначала, что звонит Гарри Гопкинс, но, когда Рузвельт откинулся в кресле, прижимая к уху трубку, и начал длинный экскурс в историю внешней политики США и «твою» маньчжурскую доктрину, понял, что это Стимсон. «Затем я увидел, как лицо Ф.Д.Р. приобрело на миг болезненное выражение. Неожиданно он положил трубку, — очевидно, мистер Стимсон прервал разговор». Рузвельт протянул руку Гюнтеру:

— Ну, пока, мне нужно выезжать!

В положении Гюнтера оказывались многие посетители Белого дома. Долгое, томительное ожидание у двери кабинета президента, где суетился доктор Уотсон, пытаясь блюсти нечто похожее на регламент. Внезапное приглашение в просторный кабинет, сияющая улыбка и протянутая для приветствия рука, фамильярное обращение к гостю по имени (фамильярное особенно для англичан); легкий, плавный, эмоциональный, назидательный разговор, редко связанный с целью посещения. Многие гости, чувствуя себя обманутыми в своих ожиданиях, делали вывод, что президент не желает вникать в суть их проблем, умышленно отвлекает от них внимание, и были правы, но лишь отчасти. Рузвельту приходилось говорить, смеяться, рассказывать истории, драматизировать ситуацию, овладевать вниманием собеседника, демонстрировать свою поразительную осведомленность, искать примеры в собственном опыте и памяти, но при этом он не допускал никакой театральности, ни тени величавости. Сидя за письменным столом, перебирая сувениры и безделушки, президент своей экспансивностью, откровенностью и добродушием давал гостю возможность почувствовать себя непринужденно.

Белый дом носил отпечаток личности его хозяина. Теперь журналисты расписывали резиденцию президента как центр принятия решений «свободным миром», как средоточие власти Америки, экономический генеральный штаб антинацистской коалиции. Рузвельт стал президентом мира, писала «Нью рипаблик ТРБ» после прохождения в конгрессе законопроекта о ленд-лизе. Зарубежные гости, привыкшие к роскошным дворцам самых захудалых диктаторов, поражались отсутствию в данном случае «фасада» и декоративных излишеств. Тем более их очаровывали простота и изящество архитектуры Белого дома, некоторые детали декора, спортивные площадки. А важных персон — тех, кому повезло посетить второй этаж резиденции, — несколько брала оторопь при виде безвкусной мебели и беспорядка в комнатах.