Большинство американцев были менее склонны к такому союзу. Изоляционисты почувствовали, что пришло их время. Разочарованные растущей поддержкой сотрудничества с Англией, они ухватились за новый аргумент в пользу невмешательства в войну в целом и отказа в помощи большевистской, безбожной России в частности. «Эйфория спала!» — торжественно провозгласила «Чикаго трибюн». Победа коммунистов, резко заметил сенатор Тафт, более опасна, чем победа фашистов. Обозреватель «Нью рипаблик ТРБ» Джон Т. Флинн спрашивал: «Намерены ли мы спасать Европу от коммунизма?» Герберт Гувер возражал против любой помощи Советам, поскольку это просто позволит им захватить больше территорий и превратить в посмешище борьбу с Гитлером за спасение демократии. Сенатор Гарри Трумэн подвел итог:

— Если мы увидим, что одерживает верх Германия, следует помочь России; если будет побеждать Россия, то следует помочь Германии, и таким образом дать им возможность убивать друг друга сколько угодно, хотя при любых обстоятельствах я не хотел бы, чтобы победа осталась за Гитлером...

Сторонники вмешательства в войну вновь обратились к аргументам целесообразности. Не время, предостерегал комитет «В защиту Америки», позволять идеологии заслонять от американцев необходимость борьбы с нацизмом. Уолтер Липпман писал, что американцы должны отнестись к войне как взрослые люди, а не как дети, ведущие идеологические споры. Многие интервенционисты расценивали пессимистически шансы России выжить и призывали администрацию воспользоваться случаем для увеличения вдвое помощи Англии. Высказывалось мнение, что помощь Англии продлит сопротивление Советов, поскольку поставки американских самолетов позволят англичанам усилить бомбардировки Германии. Нацистское вторжение в Россию побудило по крайней мере сторонников вмешательства в войну сосредоточиться на поддержке Атлантического альянса и стратегии «приоритет Атлантики».

А что Рузвельт? Он не испытывал ни малейшего желания спорить с воинственными антикоммунистами, представителями церковных кругов, американцами польского происхождения, финского происхождения, патриотическими организациями и сонмом других идеологических группировок. Президент стремился определить настроения широких народных масс, скрывавшиеся за требованиями отдельных группировок с той и другой сторон. В течение десяти дней после начала вторжения он получил от Хэдли Кэнтрила, известного аналитика из Принстона, суммарные итоги последних опросов общественного мнения. Усилия нацистов обеспечить моральную поддержку своей «священной войне» против России среди американцев успеха не имеют, докладывал Кэнтрил. Подавляющее большинство американцев желали России победы в войне с Германией. Немногие американцы возражали против оказания помощи России в том же объеме, что и Англии. Если нападение нацистов и произвело перемену в общественном мнении США, то она состояла в поддержке идеи оказывать большую помощь Англии. Отсюда следовал для Рузвельта главный вывод: оказывать помощь России, но не за счет стратегии «приоритет Атлантики».

Все зависело, полагал Рузвельт, от способности России продержаться до зимы и, следовательно, от солдатских масс, удерживавших протяженный извилистый фронт, от их командиров, от кремлевских руководителей и от протяженных путей снабжения России извне. Выстоят ли Советы? По мере того как немцы продвигались в глубь России, президент получал взаимоисключающие рекомендации. Военные еще сомневались; посол в Москве Лоуренс Штейнхардт поначалу выражал пессимизм; мнение бывшего посла Дэвиса было более обнадеживающим. В конце июля поступила телеграмма от Гопкинса, который вернулся в Лондон утрясать вопросы стратегии и тылового обеспечения. Не желает ли президент, чтобы он отправился в Москву? Следует убедить Сталина продолжать борьбу, несмотря на потери, доказывал Гопкинс, и личный посланник мог бы вселить в него уверенность, «что мы готовы работать над проблемой долговременных поставок необходимых материалов». Рузвельт ухватился за возможность прямо связаться с Кремлем.

Изможденный и больной, Гопкинс пустился на летающей лодке «Каталина» в длительный перелет по маршруту от Норвегии в советский порт Архангельск. После четырехчасового банкета и двухчасового сна он вылетел в Москву, где Штейнхардт вкратце ознакомил его со сложившейся обстановкой, пожаловался на кремлевскую страсть к секретности и повел на прием к Сталину.

— Я сказал господину Сталину, что прибыл в качестве личного представителя президента, — докладывал Гопкинс Рузвельту. — Я выразил от имени президента убеждение, что главное сегодня — разгромить Гитлера и гитлеризм. Я сообщил ему о решимости президента и нашей администрации оказать СССР всю возможную помощь в возможно короткий срок.

Каковы непосредственные потребности России, спросил Гопкинс, и что ей понадобится для долговременной войны? Непосредственно необходимы зенитная артиллерия, тяжелые пулеметы, винтовки, ответил Сталин, затем высокооктановое авиационное топливо и алюминий.

— Дайте нам зенитные орудия и алюминий, и мы сможем воевать три или четыре года.

После переговоров с Молотовым и британским послом Крипсом Гопкинс снова встретился со Сталиным. Президент, сказал он Сталину, хотел бы знать мнение советского лидера о войне. Сталин сообщил, что в начале вторжения германская армия на русском фронте насчитывала 175 дивизий. Теперь их число увеличилось до 232, но немцы могут довести его до 300 дивизий. «...Мистер Сталин заявил, что он сможет мобилизовать 350 дивизий и будет держать их под ружьем до того времени, когда начнется весенняя кампания в мае 1942 года».

Сталин продолжал говорить: о необходимости закалить свои войска в боях, чтобы они поняли, что немцы не супермены; о том, как стойко сражаются русские в окружении и далеко в тылу у немцев; о своем впечатлении, что натиск немцев несколько ослаб; о качественном отличии (крайне подробно) танков и самолетов противоборствующих сторон; о том, что Красная армия не считает опасными для себя финские, румынские, итальянские и все другие дивизии, кроме немецких. В конце беседы он попросил Гопкинса передать президенту нижеследующее личное послание:

«...Величайшая слабость Гитлера состоит в массах порабощенных народов, которые ненавидят его, и в аморальных методах его правления». Эти народы могут почерпнуть воодушевление и моральную силу, необходимую для сопротивления Гитлеру, только из одного источника, и это Соединенные Штаты. Он констатировал, что влияние в мире президента и правительства США колоссально.

Соединенные Штаты неизбежно, продолжал Сталин, «сойдутся в конечном счете с Гитлером на каком-нибудь поле брани. Мощь Германии настолько велика, что даже при способности России защитить себя, сокрушить немецкую военную машину очень трудно и объединенными силами Англии и России. Он сказал, что одолеть Гитлера, и, возможно, без единого выстрела, могло бы только одно — заявление, что Соединенные Штаты намерены присоединиться к войне против Германии. Война, по его мнению, предстоит ожесточенная и, видимо, долгая; что, если мы объявим войну, американский народ проявит настойчивость в том, чтобы его армия сразилась с немецкой. Сталин хотел, чтобы Гопкинс передал президенту: он будет приветствовать американские войска на любом участке русского фронта под полным командованием военачальников США». Последнее предложение — поразительная уступка правителя России.

Позднее Гопкинс вспоминал, что в беседе Сталин не допустил ни одного лишнего слова, жеста или манерности. «Это напоминало разговор с абсолютно отлаженным механизмом, интеллектуальной машиной. Иосиф Сталин знал, чего хочет сам, чего хочет Россия, и полагал, что это известно собеседнику...»

На самом деле Сталин внушил Гопкинсу более оптимистичное представление о советском сопротивлении немцам, чем диктовала обстановка. Однако отчеты Гопкинса укрепляли Рузвельта в решимости ускорить предоставление России необходимой помощи. В течение июля эта помощь была ничтожной — менее 7 миллионов тонн разных материалов, и это при огромных потребностях России. Поставки увязали в трясине проблем: русские точно не представляли, в чем нуждаются; вашингтонские ведомства, заинтересованные в накапливании поставок для собственных целей, перекладывали ответственность друг на друга; Государственный департамент, министерство финансов и ФКВ спорили о мерах по закупке русского золота и предоставлении Москве кредитов; Стимсону не хотелось расставаться с самолетами, предназначенными для Англии или собственных вооруженных сил. Рузвельту пришлось признать, что он не может выделить для России некоторые виды вооружений, особенно зенитные орудия, потому что сами Соединенные Штаты в них нуждаются. Но его тревожило, что Сталин, почувствовав себя покинутым предательским Западом, просто выйдет из борьбы или даже переметнется на сторону Гитлера. Кроме того, внутри страны становились все более крикливыми противники администрации.

«Если кто-нибудь насильно отправит Уилера рекрутом на борту парохода, отходящего в Конго, — писал Рузвельт Франкфуртеру, — найдет ли его по пути предписание об освобождении от службы? Не отвечайте, если не хотите, — оно дойдет не дальше Верховного суда! Уилер или я — один из нас должен умереть!»

Раздражение Рузвельта вышло наружу на заседании правительства 1 августа. Он открыл его с выражения возмущения по поводу того, что русских «водили за нос» в минувшем месяце.

— Я устал от разговоров о том, что они получат то или это.

Президент больше не желал слышать, что посылается на бумаге, но хотел знать, что уже направлено морем. Министры сидели разинув рот от удивления в связи с необычным поведением шефа. Выслушав получасовую лекцию, попытались ответить. Стимсон в большом раздражении пожаловался, что не информирован о текущих нуждах русских. Моргентау заметил, что в отсутствие Гопкинса ни у кого нет власти производить поставки. Икес разрядил обстановку предложением послать в Россию через Японию один из новейших бомбардировщиков, который по пути подожжет Токио, сбросив на столицу несколько зажигательных бомб.

Однако от президента нелегко отделаться — он потребовал немедленно отправить Советам сотню или более истребителей.

— Отправьте самолеты с большой помпой на следующей неделе, — сказал он Стимсону, — даже если их придется взять у армии США.

Президент проинформировал, что поручит одному из лучших администраторов в Вашингтоне заняться удовлетворением русских заявок. Выбор Рузвельта пал на Уэйна Коя: сразу после заседания он дал ему указание «действовать решительно, опираясь на авторитет президентской власти, и упорно, как гвоздь в сиденье... Принимайтесь за дело».

Кой попытался, но его возможности были ограниченны. Только через несколько недель общий экспорт в Россию достиг 30 миллионов долларов. Атмосфера прагматизма и лихорадочной импровизации окружала все предприятие. Рузвельт не мог дать четкое моральное обоснование помощи России из-за господствовавших антисоветских настроений. Не мог он пойти и на изменение формулировки стратегии — отсутствовала уверенность, что Россия способна выстоять. Основной своей задачей он считал просто содействие тому, чтобы сопротивление России агрессии нацистов продлилось. Президент был привержен стратегии первоочередной поддержки Англии и других стран Атлантики — стратегии, выработанной им совместно со своими военачальниками на длительный период и теперь обросшей законодательными, бюрократическими, финансовыми и политическими связями, интересами и ожиданиями.

Нападение Гитлера на Россию и растущее сопротивление Советов быстро меняли соотношение сил в мире с огромными последствиями для большой стратегии. Но США все еще держались стратегии «приоритет Атлантики».

В марте президент обращался с призывом действовать быстрее, еще быстрее, но ни экономика, ни государственный корабль не откликались оперативно на этот клич с капитанского мостика. Через два месяца возник кризис с военными поставками ввиду нескончаемых заявок Англии на оборудование и материалы для укрепления обороны, запросов с Ближневосточного театра войны, собственных генералов и адмиралов. В начале лета решение оказать помощь России еще больше увеличило потребности в производстве вооружений и военных материалов. Внешне президент выглядел уверенным, как никогда, и даже довольным своими мобилизационными мероприятиями. В действительности проволочки и авралы не могли не приводить его в мрачное расположение духа. Сколько бы он ни импровизировал, покрыть потребности в военных поставках не удавалось: поставки увеличивались крохотными долями и ценой большого напряжения сил. Наоборот, запросы на поставки росли мощными скачками.

Президент сохранял хорошую мину, даже когда знал, что дело движется неудовлетворительно. Приведя в начале апреля на пресс-конференции ряд обнадеживающих цифр относительно финансирования оборонных нужд, он принял участие в поединке с прессой.

Репортер. Насколько, по вашему мнению, производство продукции военной промышленности должно быть увеличено? Вы говорите, оно растет медленно.

Президент. Намного.

Репортер. Что для этого нужно сделать?

Президент. Слишком долго перечислять.

Репортер. Но все-таки, что можно сделать?

Президент. Ну, нам нужно постоянно пользоваться «колючками от каштанов». Вы знаете, что их применяют для того, чтобы заставить мула двигаться вперед.

Репортер. Не могли бы вы указать, кто именно является мулом?

Президент. Вам следует это сделать самому, вы ведь из штата Миссури, Фрэнк.

Репортер. Я из Миннесоты, сэр. (Взрыв смеха.) Господин президент, каковы основные причины того, что производство растет, как вы сказали, слишком медленно?

Президент. О, тысяча, тысяча причин.

Репортер. Я имел в виду основную причину.

Президент. Люди, главным образом человеческие существа.

Репортер. Вы сможете переломить это?

Президент. Нет.

Репортер. Господин президент, вы согласны... что предстоящие сто дней будут решающими в реализации нашей производственной программы?

Президент. Да, и следующие сто дней после этих (смех) и, вероятно, сто дней после следующих. Не могу заглядывать так далеко...

Президент дал импульс росту производства простым учреждением новых ведомств. В марте, столкнувшись с увеличением вдвое забастовок по сравнению с минувшим декабрем, он создал Посреднический совет оборонной промышленности (ПСОП), включавший трех сотрудников для связи с общественностью и по четыре человека — для связи с профсоюзами и промышленными предприятиями. Их задача — обеспечивать урегулирование трудовых конфликтов посредством согласования интересов, добровольного арбитража и расследования обстоятельств. В апреле президент учредил Бюро ценового регулирования и гражданского обеспечения (БЦР) — он предпочитал термин «ценового корректирования» — под руководством Леона Хендерсона, который становился наиболее громогласным выразителем интересов потребителей. В мае создано Бюро гражданской обороны во главе с даже более ревностным приверженцем «нового курса» и динамичным городским администратором Фьорелло Ла Гардиа из Нью-Йорка для координации усилий по защите граждан в чрезвычайных условиях на уровне государства, штата и местных органов. Ни одно из этих бюро не располагало большой властью. БЦР затаив дыхание ожидало вызовов в суды за свои «графики» максимальной цены, но угроза придать огласке деятельность бюро и отказ от правительственных заказов заставляли Хендерсона импровизировать каждый день, до тех пор пока не будет принят закон о контроле над ценами. Ла Гардиа Рузвельт сделал ответственным за гражданскую оборону больше благодаря его способностям составлять речи и карьеризму, чем административному таланту.

В этот период помощников Рузвельта по оборонным мероприятиям подстерегали на каждом шагу конфликты и скандалы. Консервативные правительственные чиновники, привыкшие к административной этике и размеренным процедурам, постоянно конфликтовали с новичками, не прошедшими обкатку на административной службе и склонными к более быстрым и резким действиям. Хотя четкого различия между военными и гражданскими чиновниками не было, военные под яростным давлением начальников по инстанции стремились заполучить основную долю промышленной продукции, в то время как гражданские — отстоять интересы трудовых коллективов, потребности в поставках необходимой продукции фермерам и предпринимателям. Снабженцы армии и флота конкурировали друг с другом и даже между собой в борьбе за дефицитную продукцию. Споры возникали не только между бюро, но даже подразделениями одного и того же учреждения и начальниками одного подразделения.

Наиболее громкие требования раздавались из известной сферы — противоборства профсоюзов и предпринимателей, — но сюда примешивались эмоциональные призывы к патриотизму и победе над врагом. Большую часть апреля бастовали 400 тысяч шахтеров угольных и битумных предприятий под руководством профсоюзного лидера Джона Л. Льюиса. Понадобились объединенные усилия министра г-жи Перкинс, ПСОП и президента, чтобы урегулировать не только проблемы зарплаты, но также вопрос о 40-процентной надбавке к зарплате для рабочих северных регионов. Споры между владельцами шахт и шахтерами Льюиса настолько прочно вошли в сферу жизни Рузвельта, что стали для него нормой. Гораздо более неприятной оказалась несанкционированная забастовка в начале июня на заводах Североамериканской авиационной компании в Лос-Анджелесе, производившей боевые самолеты.

Сообщения о забастовке вызвали на следующий день негодование в вашингтонской администрации. Стимсон требовал жестких мер; Халл предложил, чтобы министерство юстиции преподало урок профсоюзным агитаторам; Джексон поднял вопрос о том, каким образом депортировать граждан иностранного происхождения — в том числе российских, — если их не в состоянии принять на родине. Рузвельт предложил сажать самых злостных забастовщиков на корабли и высаживать на определенное время на отдаленных пляжах, снабжая продуктами. Даже Хиллмэн, знавший, что коммунисты подстрекали членов профсоюза бастовать, несмотря на возражения профсоюзного руководства, добивался жестких мер. Президент 9 июня приказал министру обороны, чтобы завод заняли солдаты. Вскоре солдаты выстроились перед заводом, выставили штыки и разогнали рабочие пикеты, не оказавшие сопротивления. Но штыками самолеты не делаются; прошло время, прежде чем в конце июня производство возобновилось. Действия Рузвельта вызвали поток благодарственных писем в Белый дом, но раздалось и много протестов, особенно со стороны профсоюзов, расценивших эти действия как шаг к фашизму. За инцидентом последовали обвинения Льюисом Хиллмэна в том, что тот профсоюзный ренегат, и более настойчивые требования от конгресса ужесточить профсоюзное законодательство.

Большинство конфликтов в Вашингтоне зарождались на пограничной линии между старыми идеологическими разногласиями и новыми настоятельными проблемами — обеспечивать обороноспособность: конфликты между экспансионизмом и «обычным бизнесом», как его называли либералы. Сторонники «нового курса» — некоторые работали в учрежденных Рузвельтом оборонных бюро и даже в самом Белом доме — обвиняли большой бизнес в том, что он преднамеренно сдерживает производство в оборонных отраслях, чтобы нажиться на гражданском секторе, разбухшем за счет ассигнований на оборону. Они утверждали, что монополисты и саботажники мешают росту оборонного производства. Бизнесмены указывали со своей стороны: происходит широкая конверсия производства, а профсоюзы не желают поступаться своей ограничительной практикой; сторонники же «нового курса» не хотели жертвовать политикой социального обеспечения и урегулирования трудовых отношений, которая съела средства на оборону. Автомобилестроение демонстрировало остроту проблемы. При растущем дефиците стали, алюминия и других металлов ведущие автомобильные компании производили в середине года легковые и грузовые автомобили на уровне 4-5 миллионов единиц в год. Кнудсен, как символ «Дженерал моторс», стал самой доступной мишенью для либералов и экспансионистов, — не могли же бизнесмены-новобранцы пойти против своего бизнеса.

В конце весны мобилизационная программа, казалось, начала давать сбои. Ученый-экономист Джон Мейнард Кейнс, будучи в Вашингтоне, рекомендовал администрации решительно переводить экономику на военные рельсы, даже если это и вызвало бы на два-три месяца рост безработицы. Ощущалась нехватка таких существенных видов вооружений, как стрелковое оружие и боеприпасы, зенитные орудия и боеприпасы, противотанковые орудия. Один приватный доклад президенту производил безрадостное впечатление. Скорость размещения контрактов на производство материальной части артиллерии: из программы стоимостью 8 миллиардов долларов контрактами охвачена половина этой суммы, оплачены заказы наличными менее чем на 1 миллиард долларов. Ленд-лиз: из программы стоимостью 7 миллиардов долларов заключено контрактов примерно на 2 миллиарда. Программа производства тяжелых бомбардировщиков: пик производства — 500 самолетов в месяц — ожидается в соответствии с текущим графиком не раньше 1943 года. Даже подготовка матросов для коммерческих судов отстает более чем наполовину. Каждую из этих цифр, указывалось в докладе, подтверждают документы. Доклад озаглавлен просто: «Могло быть и лучше».

Неудачи и недостатки выявились особенно наглядно в сенатском Комитете по расследованиям, проводившем слушания, открытые для прессы и публики. Сенатор-демократ от штата Миссури Гарри С. Трумэн отнесся в высшей степени критически к программе роста оборонного производства, отчасти из-за того, что ему не удалось выбить оборонные контракты для малого бизнеса в своем штате. Переизбравшись в 1940 году на второй срок, он объехал незаметно места расположения воинских частей, провел опросы исполнителей заказов, рабочих и чиновников. Обнаружив проволочки и махинации, вернулся в Вашингтон, полный решимости провести расследование с целью разоблачить провалы в программе без того, чтобы состязаться с проведенными ранее расследованиями сенатских комитетов, которые Трумэн считал, как знаток американской истории, посягательством на права исполнительной власти.

Администрация поначалу отнеслась к инициативе Трумэна сдержанно. Его расследование, полагали, поставит власти, как минимум, в неловкое положение. Хотя расследование проводил человек Рузвельта, такая акция способствовала бы росту претензий сената на контроль над программой развития оборонной промышленности. Трумэн считался тогда (ему 57 лет) политиком местного масштаба, с весьма скромными достижениями. Более беспокоило Белый дом другое расследование, проводившееся конгрессменом из палаты представителей Юджином Коком от штата Джорджия, противником «нового курса». При содействии Бирнса решили: Трумэн должен опередить этого конгрессмена. Рузвельт не имел ничего против — не помешает иметь еще один источник информации о положении дел в оборонных отраслях; ведь он обсуждал уже с руководством министерства обороны предложение создать небольшую организацию, призванную подготовить отчет на основе конкретных фактов.

Специальную комиссию сената по расследованию хода реализации оборонной программы утвердили без возражений 16 сенаторов; правда, Бирнс урезал ассигнования на ее деятельность на 15 тысяч долларов, и его поддержали только Трумэн, 4 демократа и 2 республиканца. Вскоре члены комиссии углубились в изучение мероприятий администрации в оборонной сфере. Их работа получала огласку в газетах под броскими заголовками. Под влиянием работы комиссии правительственные чиновники признали с поразительной искренностью, что программе не хватает широты кругозора, графики не выдерживаются, население страны не подготавливается к жизни в условиях мобилизационной экономики. На одном из этапов работы комиссии ее представитель Том Коннэли готов был даже потребовать проведения заседаний в закрытом режиме:

— Мы просто расписываемся перед всем миром в том, что... у нас царит хаос.

Снова в стране начали раздаваться обвинения в неспособности президента к твердому руководству. С американцами, утверждал Уолтер Липпман, обращаются так, как они этого заслуживают. «В отношении к ним отсутствуют серьезность, прямота, ответственность и достоинство. К людям подходят с позиций лукавства, неискренности, снисходительности и раздражения». Фрэнк Кент из «Балтимор сан» отмечал, что в отношениях между гражданами отсутствует здоровое начало именно потому, что его нет в отношениях между лидерами. Дэвиду Лилиенталу во время прибытия в Вашингтон из Ноксвилла, где он руководил Управлением долины реки Теннесси, кто-то напомнил о начале 1933 года — долгих часах бездействия, возбуждении и замешательстве, переживаниях в связи с некомпетентностью. «Но есть разница между тем временем и этим, — записал он в дневнике. — Тогда были смелые инициативы руководства, волнующие призывы. Нынешним действиям не хватает свежести и энергии того времени...»

Как относился президент к подобным упрекам? Вероятно, чувствовал, что понимает особенности своего времени лучше, чем его критики. Они просто не в состоянии оценить ту сеть ограничений, в которой он находился. Взывать к небесам с просьбами дать тебе силу и решительность недостаточно. Перед президентом стояла задача вовлечь миллионы избирателей, тысячи общественных деятелей и сотни политиков в Вашингтоне в водоворот событий, исход которых зависел как от каждодневных крайностей политики, так и временами от перелома в общественном мнении и принятия верного решения. Ключевая категория здесь — политики. В середине лета президент испытал на Капитолийском холме нечто похожее на последний шанс спасения от пресса. Это вызвало острые споры в расколотой администрации, которой он пытался руководить, и было чревато опасностью увязнуть в этих спорах.

Закон 1940 года о выборочном призыве на военную службу, вступивший в силу в разгар выборной кампании, заключал в себе определенный политический компромисс — ограничение службы новобранцев двенадцатью месяцами. К началу лета 1941 года перед Рузвельтом и руководством министерства обороны стояла перспектива распада армии в предстоящий критический период времени. Президенту не хотелось вновь возбуждать дебаты о призыве. Он понимал, какие неприятности это повлечет: военные станут обвинять его в нарушении данного им торжественного обещания, вновь поднимут крик изоляционисты, а паникующие конгрессмены могут провалить все нововведения. Его сторонники в конгрессе, Рэйберн и Маккормик, настроены пессимистически относительно прохождения в законодательном собрании мер по увеличению срока военной службы. Опросы общественного мнения свидетельствовали о том, что население разделилось почти поровну в отношении к этому вопросу. Президент позволил Стимсону и Маршаллу взять инициативу на себя. По их требованию он обратился в конгресс с настоятельной просьбой одобрить законопроект об увеличении срока военной службы.

События приобрели оборот более опасный, чем предполагал Рузвельт. Хэм Фиш усмотрел в этой мере и часть чудовищного заговора с целью вовлечь страну в войну. Активизировались филиалы комитета «Америка прежде всего». За подписью сенатора Уилера выпущен миллион почтовых открыток антивоенного содержания. Это побудило Стимсона обвинить Уилера в совершении поступка, близкого к государственной измене, за что позже министру пришлось извиниться. После согласия администрации на ряд компромиссов — включая продление срока службы до восемнадцати месяцев вместо неограниченного — законопроект прошел в сенате без затруднений. Однако в палате представителей он принят большинством всего в один голос — 203 против 202. Ренегаты объявились в каждой секции трехпартийной коалиции Рузвельта.

Армию спас всего один голос. Эпизод наводил на печальные размышления. Ни Белый дом, ни министерство обороны не смогли провести в конгрессе работу по привлечению его представителей на свою сторону квалифицированно. Палата представителей сплошь забита трусами, даже сторонники увеличения срока военной службы стремились тем или иным способом переложить ответственность за законопроект на президента. Призывники, открыто осуждая своего Верховного главнокомандующего и председателя Комитета начальников штабов, начали выводить на стенах общественных туалетов надписи: «Прокатим конгресс на выборах в октябре». Представители администрации отмечали, что на Капитолийском холме не только существует оппозиция политике Белого дома, но также глубокая личная неприязнь к ней и самому Рузвельту.

Даже среди высокопоставленных представителей администрации крепло убеждение, что президент не обеспечивает ясного, эффективного и целеустремленного руководства.

Если вашингтонские властные структуры в целом еще не отреагировали на кризисную ситуацию в мире, то в «обычной администрации» почти в буквальном смысле господствовал невоенный стиль деятельности. Даже Белый дом был вынужден следовать привычкам и процедурам, сложившимся за пятнадцать десятилетий президентской рутины. Глава государства открыл первый бейсбольный турнир 1941 года и наблюдал за тем, как «Янки», тоже следовавшие традициям, выигрывают у «Сенаторов». Выступил с эмоциональной речью перед тысячами людей, собравшимися на лужайке Белого дома по случаю ежегодного верчения пасхальных яиц. Приветствовал обычные делегации гостей, награждал обычными медалями и оказывал разного рода почести, несмотря на попытки Папы Уотсона сократить число подобных церемоний. Принимал обычные почести, всерьез и по протоколу; был вынужден принять в подарок гориллу от вооруженных сил «Свободной Франции» в Африке, участвовал в церемонии избрания Фалы президентом лающих собак Англии. Ему угрожали смертью, что тоже необычно.

Подобно всем высокопоставленным представителям исполнительной власти, президент тратил много времени на добывание денег и поиск нужных людей. Весной 1941 года заоблачные расходы на оборону вызвали сильное напряжение налоговой структуры, сложившейся в мирное время. Эти расходы увеличились вдвое и даже втрое по сравнению с предыдущими месяцами. Росло беспокойство относительно равномерности распределения в обществе бремени кризиса. Представитель министерства финансов сообщил Комитету палаты представителей по путям и способам изыскания денежных средств, что одна компания, имевшая оборонные заказы на 70 миллионов долларов, платила налоги по состоянию на 1940 год, хотя ее прибыль возросла в 30 раз по сравнению с этим годом.