Самые трудные бои на подступах к Берлину наша часть вела в излучине рек Одер и Варта, у крепости Кюстрин.
      Сначала мы подошли к Кюстрину с той стороны, где местность была затоплена. Там есть дамба. На всём своём протяжении она была занята боевым охранением противника. Когда мы в ночной тьме внезапно появились на насыпи, возвышающейся над водой, немцев, сидевших в боевом охранении, охватил такой ужас, что они не смогли сопротивляться и полностью сдались в плен. Мы достигли окраин Кюстрина и вели здесь тяжёлые бои. С утра до вечера над дамбой висели немецкие самолёты, обстреливающие из крупнокалиберных пулемётов единственную дорогу, по которой шло к нам из тыла боепитание и пополнение людьми. Всё-таки мы закрепились на окраине города.
      В это время другие наши части, сражавшиеся южнее и севернее Кюстрина, переправились уже через Одер и расширяли плацдармы на западном берегу реки для наступления на Берлин. Только у Кюстрина немцы держались ещё на восточном берегу Одера. Они называли Кюстрин "ключом Берлина" и дрались за него остервенело.
      Рота, в которой я был комсоргом, наступала на здание юнкерского училища, стоявшего на окраине города. Подступы к этому бастиону противника прикрывало несколько дзотов. Дзот, оказавшийся на участке нашей роты, встретил нас пулемётным огнем с короткой дистанции. Роте пришлось залечь, не добежав до дзота около ста метров.
      Это нас страшно ожесточило. Всё неудержимо пробивались вперёд, а вот тут какой-то проклятый гитлеровский пулемётчик прижал нас к земле – лежим, и головы поднять не можем. Конечно, мы бы смели со своего пути этого пулемётчика, кинувшись всей ротой вперёд. Но сколько бойцов погибло бы при этом, не добежав до дзота! Надо было что-то предпринять, и немедленно. Ведь мы лежали на открытом поле в ста метрах от дзота, под пулемётным огнем, поражавшим одного бойца за другим. И вот мы увидели, что кто-то поднялся, махнул рукой лежавшим рядом с ним трём бойцам и они тоже вскочили. Все четверо побежали, делая зигзаги, в сторону дзота, из амбразуры которого непрерывно вырывалось смертоносное пламя. Нам сразу стало ясно: эти смельчаки пошли на верную смерть, чтобы открыть путь всей роте.
      Впереди, чуть пригнувшись, бежал во весь дух старший сержант Васильев Сергей Михайлович, помощник командира взвода, – это был один из молодых коммунистов нашей роты, уроженец города Очаков. Ещё в начале войны раненный Васильев попал в плен, но вскоре убежал от немцев. С тех пор он страшно ненавидел гитлеровцев, часто рассказывал нам, как они издевались над ним, как морили его голодом. Он был хорошим агитатором, слова у него не расходились с делом, солдаты его уважали. Васильев и поднявшиеся за ним трое бойцов упали, немного не добежав до цели. Мы подумали, что все четверо уже убиты, но тут же услышали разрывы гранат и поняли, что смельчаки живы, что они сражаются. Несколько минут продолжался гранатный бой у дзота. Эти минуты, показавшиеся мне вечностью, останутся в памяти на всю жизнь. Мы видели, как Васильев и его солдаты, вероятно уже раненные, лёжа кидали гранаты. Рядом с ними рвались немецкие гранаты. Сколько раз, увидев блеск гранаты, рвущейся в нескольких шагах от лежащих у дзота наших товарищей, я думал: теперь всё кончено, теперь они уже мёртвые. Но в следующую секунду поднималась чья-то рука, – и опять в амбразуры летела наша, советская, граната. Потом вдруг раздался взрыв, над дзотом поднялось тёмное облако дыма, и все затихло.
      Мы знали, что на пути к Берлину будут ещё не такие препятствия, как этот дзот, но нам казалось, что теперь уже ничто не может остановить нас. Это чувство овладело всей ротой. Бойцы поднялись и побежали вперёд. Приблизившись к развалинам дзота, мы увидели пулемёт, который несколько минут назад прижимал нас к земле с такой силой, что нельзя было подняться. Он лежал теперь под грудой брёвен, исковерканный, сваленный на бок. Рядом с ним из-под брёвен и земли торчала каска одного из убитых при взрыве немцев.
      Тут же валялся уцелевший каким-то образом фаустпатрон. Трупы наших героев, уничтоживших этот дзот, лежали в нескольких метрах от дзота. Они были полузасыпаны землёй. Нам нельзя было здесь задерживаться, но я всётаки успел отрыть труп Васильева и вынуть из кармана его гимнастёрки партийный документ. У меня был друг старшина Николай Медведев, землякмосквич. Он увидел, что я держу в руках кандидатскую карточку Васильева, и спросил меня, кому я её отдам, а потом вдруг сказал:
      – Знаешь, Миша, я хочу сегодня поговорить с капитаном Лукашевым.
      Это был заместитель командира батальона по политчасти. Я не стал спрашивать Николая, о чём он хочет говорить с Лукашевым, догадался сразу. Николай воевал от Сталинграда, но всё еще был беспартийным. Как и всем нашим солдатам, ему хотелось итти в бой за Берлин коммунистом, быть таким же, как Васильев.
      Капитан Лукашев очень переживал потерю Васильева. Когда Николай сказал ему о своём намерении, Лукашев с горечью ответил:
      – Докажи, что ты достоин заменить Васильева.
      Николай сказал:
      – Я докажу, товарищ капитан.
      В это время нас обгоняли танки. Николай попросил у командира разрешение пойти в десант. С группой бойцов он вскочил на броню проходящих мимо танков. Больше я уже не видел своего друга. Он первым из пехотинцев ворвался в Кюстрин.
      В Кюстрине приходилось драться так: пока дом не разрушишь, его не взять. Но когда Кюстрин был занят, бои стали ещё ожесточённее. Форсировав с хода Одер, мы закрепились на плацдарме. Сначала наш плацдарм был крошечным. Поднявшаяся на реке вода грозила потопить нас. Рванувшись вперёд, мы расширили плацдарм. Тут части пришлось отражать отчаянные контратаки немцев. Особенно запомнилась мне контр-атака противника, предпринятая им на рассвете 27 марта.
      Немецкие танки шли в два ряда шахматным порядком и на полном ходу вели огонь из пушек и пулемётов. Вслед за танками двигались штурмовые автомашины с пехотой, которая тоже вела огонь на ходу. Огонь противника был настолько массированным, что в каску, поднятую над головой, попадало сразу по нескольку пуль.
      Командир нашей роты лейтенант Попелькевич бегал по траншее, подбадривая людей. Ему мешала полевая сумка. Он сбросил её. Потом ему стало так жарко, что он сбросил и шинель.
      – Ждать! – сказал он.
      Впереди нас, метров за 10-15, было минное поле.
      Передний танк двигался прямо на ячейку, в которой стоял боец Кузьмин. Немцы были уже метрах в двадцати от траншеи, а Попелькевич всё еще не давал команды. Раздался взрыв. Передний танк подорвался на мине и остановился. На мгновение стрельба со стороны немцев попри-тихла. Тогда лейтенант скомандовал открыть огонь и сам с первого выстрела поджёг немецкий танк, подходивший на выручку к тому, что подорвался на мине.
      Из-за утреннего тумана и расстилавшегося по земле дыма от горящих танков вначале невозможно было разобрать, что происходит впереди. Видно было только, что перед траншеей стоит много танков, одни подожжённые, другие подорванные.
      Находясь от нас на расстоянии 15-20 метров, экипажи подорванных танков не решались выйти из своих машин, ждали буксира. Красноармеец Ткаченко схватил охапку соломы и под страшным огнём врага пополз к танку. Подложив солому под танк, отважный боец поджёг ее своей зажигалкой. Когда пламя охватило танк, экипаж его попытался спастись. Один немецкий танкист сразу наскочил на мину, и она разнесла его на куски. Другой едва высунулся из люка, как превратился в факел. Мы видели, как он догорал у своего танка.
      Ткаченко, вернувшись траншею, стал собирать солому, намереваясь ползти к следующему танку. Такой способ действия понравился и другим бойцах, но лейтенант Попелькевич запретил его, так как подорванные немецкие танки стояли на минном поле. Покончить дело с этими танками поручено было сапёрам.
 

 
      Немцы встречались с командиром нашей разведывательной роты старшим лейтенантом Королем еще под Сталинградом, где он впервые прославился как один из самых смелых и хитрых разведчиков. Он служил тогда в нашей же роте, был рядовым, потом сержантом. Запомнились немцам встречи с Королем и на Курской дуге. С тех пор под командой Короля мы натренировались в разведке в самых разнообразных условиях местности – и в голой степи, и в развалинах городов, и в лесах, и в болотах. Но в таких условиях, как на Одере, нам еще никогда не приходилось добывать "языков".
      Это было в конце марта после разгрома немцев в Померании. Наша часть вышла к Одеру в районе города Шведт. Здесь вдоль реки тянулись три дамбы. Они были взорваны, вода размыла насыпь и затопила местность. Наши войска занимали уже часть второй дамбы. В другой её части, отдалённой от нас протоком метров в двести шириной, ещё сидели в траншеях немцы. Нам было приказано взять из их траншей контрольного пленного.
      Лейтенант Семёнов, командир взвода, под командой которого мы выполняли это задание, был учеником Короля; он тоже выдвинулся на войне из рядовых. Как и Король, он всегда придумывал что-нибудь неожиданное для противника. На этот раз он решил перетащить лодки через дамбу, спуститься вниз по течению, прикрываясь от немцев затопленным леском, и высадиться в тылу у них. Место высадки было определено после долгого наблюдения за противником, которое мы вели с первой дамбы. Нас было восемнадцать человек. Мы отплыли ночью в четырёх лодках. Каждый разведчик имел автомат, пистолет, шесть гранат, кортик или финку. Мы были уже метрах в тридцати от намеченного места высадки, когда заметили силуэты шести немцев. Один из них сейчас же окликнул нас. Бойцы сжали зубы и налегли на вёсла. Уже слышно было, как немцы разговаривают, видимо, они спорили, что им делать. Хотя в лодке и не ответили на оклик, стрелять они не решались, очевидно думали, что всё-таки это скорее всего плывут свои. Ведь мы приближались к ним со стороны немецкого берега. Когда немцы окликнули нас вторично, мы были уже на таком расстоянии от берега, что могли выпрыгнуть из лодок. Стоя по грудь в воде, мы открыли огонь из автоматов.
      Немцы оставили на берегу пулемёт и побежали. Один из разведчиков, Головенько, кинулся на затаившегося в кустах немца. Немец выстрелил в него в упор. Раненный в грудь, Головенько ударил немца прикладом по каске и схватил его за глотку. На помощь к Головенько подбежали лейтенант Семёнов и сержант Акулов, остальные сейчас же залегли вправо и влево от места схватки, не подпускали сюда противника. Немец оказался вдоровенным парнем, из моряков, переброшенных на Одер с Балтики. Сопротивлялся он бешено, но его все-таки скрутили и бросили в лодку.
      Задание выполнено, но возвращаться всем сразу нельзя было, немцы могли перестрелять нас, пока мы отплывали бы от берега. Поэтому лейтенант Семёнов разместил на двух лотках пленного, раненых взял с собой нескольких бойцов, а мне, Акулову в остальных бойцам приказал оставаться на берегу как прикрытию.
      Отбиваясь от немцев, которые начали подползать к нам, мы израсходовали все патроны и гранаты, осталось только холодное оружие – финки и кортики. Лодок с отплывшими разведчиками уже не было видно. Надо было отплывать и нам. Лодок у нас было две. Они стояли у берега в разных местах. На пути к одной из них в пустой траншее появились немцы. Они не подпускали нас к этой лодке. Что делать? В одной лодке всем невозможно было поместиться.
      Метрах в четырёхстах от того места, где всё это происходило, на другой стороне протоки стояла наша 45-мм пушка. Перед выходом в разведку лейтенант Семёнов договорился с артиллеристами, чтобы в случае чего они помогли нам огнём. Артиллеристы заранее пристрелялись по немецкой траншее, у которой мы решили высадиться. Теперь у нас вся надежда была на них.
      По воде звук хорошо разносится. Выскочив на обрыв, Акулов закричал так, что артиллеристы сразу поняли, в чём дело. Они сделали по траншее три выстрела. Более метких выстрелов я никогда не видел.
      У меня сердце заиграло, когда они с первого же выстрела угодили как раз в то место, где сидели немцы.
      Мы сейчас же бросились в реку и по горло в воде подобрались к лодке. Перетащив эту лодку к первой, наша группа благополучно отвалила от дамбы и вслед за лейтенантом Семёновым скрылась в затопленном лесочке.
      Не знаю по каким признакам, но немцы догадались, что этой ночью на дамбе были разведчики известного им ещё по Сталинграду Короля. А о том, что они догадались, мы узнали от пленных, которых мы немало выкрадывали здесь на Одере из окопов и блиндажей, бесшумно под-плывая к ним на лодках вдоль дамбы.
 

 
      Я расскажу о том, как 26 марта моя батарея обеспечивала переправу пехоты через Одер южнее города Шведт. Был паводок; река, размыв взорванные в нескольких местах дамбы, разлилась километра на два. По обеим сторонам дамбы, на которой мне приказано было поставить орудия, неслась полая вода, плыли льдины.
      Противник на другой дамбе, метрах в 250 от нас, у него тоже спереди и сзади была вода. За этой дамбой вдали виднелась ещё одна дамба; по ней проходила вторая линия немецкой обороны. Чтобы выдвинуться на огневую похзицию из леса, где мы стояли, батарея должна была проехать по открытой дамбе километра два. С вечера, ожидая, что советские войска, начнут переправу, противник поднял шумиху. Дамба всё время была под артиллерийским и миномётным огнём немцев.
      Прежде всего надо было перевезти снаряды. Это удалось сделать скрытно от противника, хотя светила луна. Снаряды перевозились на лодках вдоль дамбы, под её прикрытием. Перевозка продолжалась с 2 часов ночи до 5 часов утра. Перевезено было 600 снарядов. Их сложили в ниши, вырытые в скате дамбы.
      В 4 часа 30 минут луна начала заходить, от воды поднялись испарения, небольшой туман. Это было самое темное время ночи, перед рассветом. Я приказал вывозить орудия, соблюдая дистанцию в 400-500 метров. Вальки передков, чтобы не скрипели, были перевязаны тряпками и бинтами. Противник к этому времени притих. Линия его траншей на дамбе посреди разлившейся реки обозначалась в тумане только взлётом трассирующих пуль и вспышками пулемётного огня.
      Все расчёты выкатили свои орудия без потерь. Ровики и окопы были уже вырыты. Снаряды сложены в ниши. Орудия пришлось врыть в землю только на тридцать сантиметров, – если бы врыли глубже, не было бы видно целей. Щиты прикрыли плащ-палатками, поверх которых насыпали прошлогодней травы и водорослей. К рассвету всё было готово. Артиллеристы лежали в ровиках и в ожидании сигнала артподготовки вели наблюдение за противником, который не заметил изменений, происшедших на нашей дамбе за ночь. Мой командный и наблюдательный пункт находился в ровике, вырытом в пяти метрах от первого орудия.
      Открытие огня назначено было на 7 часов утра, но потом отложено на вечер.
      Весь день мы лежали на дамбе, изучая огневые точки противника. Немцы обстреливали всю дамбу из артиллерии, миномётов и пулемётов. Их бризантные снаряды рвались над дамбой на высоте нескольких метров, но в стороне от нас. Мы лежали, не шевелясь. Немцы так и не заметили нас за день.
      Под вечер, незадолго до начала артподготовки, мы увидели лодку с двумя нашими солдатами, плывущую к дамбе противника. Сначала мы просто не верили своим глазам. Смелость этих людей казалась невероятной. Они гребли быстро, но совершенно спокойно, как рыбаки в тихий мирный вечер. Немцы, очевидно, были так поражены, что не сразу открыли по лодке огонь. Они стали стрелять, когда лодка была уже у их берега. Выскочив из лодки, солдаты залегли в нескольких метрах от траншей противника.
      – Вот черти! – невольно воскликнул я, восхищённый их храбростью. Мы следили за ними, затаив дыхание. Переползая с одного места на другое, они бросали в немецкие траншеи гранаты. Немцы тоже забрасывали их гранатами.
      Я не знаю фамилий этих людей, не знаю, какую они имели задачу, может быть, даже они действовали по своей инициативе, знаю только, что это были герои. Благодаря им мы окончательно уточнили линию немецких траншей – разрывы гранат обозначили её совсем ясно. Герои погибли, но их дерзкая храбрость необычайно воодушевила и артиллеристов и пехотинцев. Я видел, что пехотинцы уже начали перетаскивать через дамбу лодки, готовые плыть на тот берег, не ожидая артподготовки.
      Артподготовка началась в 8 часов вечера. После того как мы сбросили с орудий маскировку и открыли огонь, прошло минут десять, прежде чем немцы, ошеломлённые тем, что увидели вдруг против себя точно из воды вынырнувшие советские пушки, дали по нас первые ответные выстрелы. К этому времени над дамбой противника уже бушевал вихрь дыма, поднятой в воздух земли н летящих брёвен. Я любовался этим зрелищем, лёжа на поверхности голого ската, так как от сотрясения, происходившего при стрельбе наших орудий, песчаные стены моего ровика быстро осыпались.
      За пятнадцать минут одна наша батарея выпустила двести снарядов, потом всем стрелявшим батареям приказано было перенести огонь на вторую дамбу. Первая дамба была так обработана артиллерией, что стрелковый батальон, который мы поддерживали, переправился через Одер броском на тридцати лодках, потеряв при этом всего одного бойца – раненым. Очень обрадовал нас пехотинец, связной, возвра-тившийся с того берега с донесением. Он схватил в объятия первого встретившегося ему артиллериста, долго тискал его и целовал, благодарил за хорошую помощь.
 

 
      Наше кольцо вокруг кюстринской группировки немцев стягивалось всё туже и туже. Враг делал отчаянные усилия, пытаясь соединиться со своими главными силами. Но всякий раз мы срывали его попытки. Немцы лихорадочно перебрасывали огонь своих батарей с одного участка нашего переднего края на другой в надежде нащупать наше слабое место… За ночь нам удалось продвинуться еще немного вперед, и мы оказались на полкилометра ближе к "Господскому двору" – главному опорному пункту противника на этом участке. Батарея сменила огневую позицию.
      Рано утром командир батареи задал несколько целей для пристрелки и предупредил, чтобы мы были наготове, так как можно ожидать внезапной вылазки немцев. И действительно, к полудню противник стал проявлять активность. Вдруг с наблюдательного пункта командира батареи, расположившегося в ста метрах впереди, прибежал к нам разведчик. Ещё на бегу, запыхавшись, он прокричал:
      – По местам! Есть новые цели! – и, подсев к панораме, он указал малозаметный вражеский блиндаж, выдвинутый немцами метров на полтораста вперёд от своей обороны и до сих пор ничем себя не про-являвший.
      – Приказано три снаряда по амбразуре, – сказал разведчик. – И еще одна цель: видите дом, возле которого стоит обломанная ель? Там сидят фаустники. Туда – два снаряда.
      Я подал команду.
      Оджахвердиев Маджид, мой старый наводчик, прошедший путь от предгорий Кавказа, своей родины, до берегов Одера, взялся за ручки подъёмного и поворотного механизмов.
      – Ну что же, – сказал он, когда всё было готово и заряжающий
      Меликошвили зарядил орудие, – придётся немчуре подбросить боеприпасов, а то у них, пожалуй, нехватает. Только вот не могу ручаться за доставку в сохранности.
      Он был весёлый малый, не унывал ни при каких обстоятельствах.
      Несколько удачных снарядов сделали своё дело, и когда рассеялось чёрное облако дыма, нашим взорам открылась развороченная амбразура немецкого дзота, из которого во все лопатки, то и дело спотыкаясь, улепётывали немцы. В резиденцию фаустников наводчик попал с первого снаряда, и вскоре этот дом был занят нашей пехотой. Мы радовались своему успеху.
      Вдруг над нами просвистел лёгкий снаряд и разорвался в полукилометре позади, на ровном, поросшем кустарником поле. В небо взвился фонтан земли и дыма.
      – Не вздумала ли немчура поохотиться за нами? – заметил заряжающий.
      Я приказал ящичным прибрать снаряды с открытого места, потом всем залечь в укрытия, а сам с наводчиком стал вести наблюдение.
      За первым снарядом в воздухе пронёсся второй и разорвался несколько поближе. Ясно, что немцы засекли нашу пушку. Но откуда они бьют? От того, как быстро мы разберёмся в этом, зависит всё… Последовал заглушённый третий выстрел. Стреляла самоходная пушка. Теперь я хорошо слышал, что она находится где-то около "Господского двора". Через десяток-другой секунд снаряд разорвался перед самым окопом, в котором мы укрылись. Нас засыпало землёй.
      Итак, наш окоп оказался в полосе обстрела. Некоторые в таких случаях говорят: "авось, пролетит мимо…" Но мне на "авось" надеяться не хотелось.
      Я быстро перебрался в другой окоп, вырытый по правую сторону орудия. То же самое приказал сделать двум номерам, находившимся вместе со мной. Окоп опустел, только на бруствере сиротливо осталась солдатская шинель…
      Теперь я стал внимательно следить за "Господским двором". Через некоторое время я увидел под небольшим фруктовым деревом чуть заметный, быстро рассеивающийся в ветвях дымок. Последовал далёкий выстрел, и нас оглушило разрывом снаряда. Комья земли огрели по спинам, окоп заволокло дымом.
      – По местам! – скомандовал я и выскочил из окопа.
      Разъяснять наводчику цель не было времени. Потерять момент – значит погибнуть. Я бросился к орудию. Прицел 26, перекрестие панорамы под дерево, снаряд в казённик. Выстрел. Недолёт. Прицел 27. Перелёт. Наводить ниже! Заряжающий, быстро!
      Под деревом вновь обрисовался белый дымок.
      "Быстрей огонь, – промелькнула мысль, – кто кого?"
      – Ложись!
      Вражеский снаряд разорвался на бруствере под орудием. Пыль, земля, дым, свист осколков…
      – Заряжай!
      И, не дожидаясь, пока рассеется дым, сквозь пелену навожу под дерево.
      – Огонь! – командую сам себе.
      Клуб чёрного дыма в районе белых вспышек.
      – Еще последний!
      – Там же!
      – Пожалуй, хватит, – слышу голос Меликошвили.
      Да, действительно хватит. Под деревом виднеется вьющаяся струйка дыма. Потом вырывается сноп пламени, рвутся снаряды, бушует пламя… Немцы разбегаются…
      – А ну, ещё снаряд по немчуре!
      Несколько успокоившись, мы заметили исчезновение оставленной на бруствере шинели. Подойдя поближе к окопу, мы увидели на её месте только воронку от снаряда.
 

 
      После взятия Кюстрина наша часть сжимала кольцо вокруг остатков немецких войск, отступивших из этого города. Навстречу нам с юга шли войска генерала Чуйкова. Кюстринской группировке немцев предложено было по радио сдаться. Немцы не пожелали складывать оружие. Они еще рассчитывали прорваться на запад.
      Части оставалось ещё пройти метров четыреста, чтобы соединиться с войсками генерала Чуйкова.
      Наш взвод, вклинившись в расположение противника, вёл ночью бой у его траншеи, проходившей по одной из дамб, которых на Одере много. Мы были внизу, немцы – наверху. Нас отделяло всего метров 15-20.
      Когда немцы пошли в контратаку, они попытались обойти наш взвод. Мы загнули фланги и гранатами отбросили немцев обратно в траншею.
      Не помню уже, сколько раз они вылезали ещё из своей траншеи и бросались на нас. Гранатный бой продолжался всю ночь. Луны в эту ночь не было, стояла такая кромешная тьма, что немцы незаметно под-ходили на расстояние 6-7 метров, и мы могли отличить их от своих только по огромным вещевым мешкам за плечами и фаустпатронам, которые они несли подмышками.
      Под утро, отбив последнюю контратаку немцев, мы ворвались в их траншею. Я воевал с 1941 года, сражался под Ленинградом, на Днепре, на Висле, но схватка, разыгравшаяся в этой траншее на дамбе у Одера, по своему ожесточению превзошла всё, что я видел до сих пор. Как только я прыгнул в траншею, один гитлеровец вцепился мне в горло. Я схватил его за запястье и вывернул ему руку, которой он меня душил. В правой руке у меня была граната. Я ударил его этой гранатой по виску.
      В этой схватке мне не раз пришлось действовать гранатой, как молотком. Некоторые гитлеровцы, не желая сдаваться, забились в ниши, вырытые в стенках траншей для спанья. Этих мы уничтожали, подбрасывая гранаты в норы.
      Начало рассветать. Стрельба всюду затихла. Поднявшись на дамбу, мы увидели толпы немцев, шедших с поднятыми руками и белыми флагами. Так закончилась попытка немцев вырваться из окружения под Кюстрином. Один наш взвод принял здесь в плен около пятисот немцев. Когда мы отправили их в тыл, к дамбе начали подходить стрелковые цепи генерала Чуйкова. Мы встретили их радостным криком:
      – Теперь вместе на Берлин!
 

 
      Наблюдательный пункт нашего дивизиона располагался на левом берегу Одера. Я, как артиллерийский разведчик, выявлял огневые точки противника. Наутро была назначена атака. С рассветом наша артиллерия открыла огонь, и вслед за тем пошли вперёд пехотные части. Я оставил наблюдательный пункт и двинулся вместе со стрелками.
      Пехотинцы с хода захватили первую немецкую траншею, затем с боем выгнали немцев из второй и третьей траншей и, не давая противнику притти в себя, гнали его до села Лоссов.
      В горячке преследования наше подразделение вырвалось вперёд и оказалось отрезанным от своих соседей.
      Командир приказал занять круговую оборону. Мы находились на опушке леса, в лесу были немцы, в траншеях на открытом поле перед лесом тоже были немцы. Решено было прорываться всем вместе полем. С криком "Ура!", "За Сталина!" бойцы дружно бросились к траншеям. Но ураганный огонь врага прижал нас к земле. Пришлось отойти обратно к лесу. Вторая попытка тоже ни к чему не привела; много наших товарищей было убито, а остальные с трудом отползли за кусты. Осталась нас горсточка. Решили двинуться в другом направлении. По одному, по два мы стали перебегать от куста к кусту вдоль леса. Только спустились в балку, а нас там снова встретили вражеские самоходки и пехота. Пришлось залечь. Лёжа, я заметил неподалеку небольшой ровик; спустился туда, дозарядил свой автомат и приготовился к драке. Немцы заметили, как я спрыгнул, и поползли ко мне. Уже стемнело, и разглядеть их было трудно, но голос и в темноте не пропадает, а они громко кричали мне, чтобы я, мол, сдавался им по доброй воле. Я подпустил их поближе и дал очередь из автомата, затем другую. Думаю, что не зря, потому что немцы поползли обратно к самоходкам. Всё же противник не выпускал меня из виду, и сейчас же одна из самоходок выстрелила по мне два раза. Меня засыпало землёй и оглушило. Я решил переменить позицию, надеясь, что дым от разрывов скроет меня от противника. Однако не успел я подползти к другому ровику, как немцы увидели меня и выпустили пулемётную очередь. Я почувствовал, что сильно ранен в спину; вдобавок пуля разбила мой автомат. Кое-как вполз я всё же в ровик; слышу, немцы опять приближаются. Было у меня четыре гранаты. Три, одну за другой, бросил в немцев, четвертую оставил себе. Слышу, что-то очень тихо становится. Сперва, было, подумал, уж не ушли ли немцы совсем, потом понял, что у меня в голове мутится, видно, смерть близка. Что ж, тело мое мёртвое пусть врагу достанется; но при мне был мой партийный билет и планшетка с данными артиллерийской разведки и картой-схемой расположения рот. Эти документы я никак не мог оставить немцам. Собрав последние силы, я раскопал рукой песчаную землю, положил в эту ямку партбилет и планшетку, накрыл землёй и сам лёг на это место. Тут я потерял сознание.
      Очнулся я на повозке среди мёртвых тел. Потом узнал, что меня подобрала наша погребальная команда, сочла за мертвеца. Совсем пришёл я в себя уже в госпитале. Слышу, что меня собираются эвакуировать в тыл. Тогда я сразу подумал про свой партбилет – как же, ведь я живой, и он должен быть при мне; нет, ни за что не позволю увозить себя, пока не достану свой партбилет. Я сказал это сестре, она отослала меня к начальнику госпиталя. Начальник госпиталя выслушал меня, но ответил, что никак не разрешит мне итти куда бы то ни было в таком состоянии. Тогда я решил действовать на свой риск. Узнал, что из госпиталя направляется к Одеру машина за ранеными, украдкой залез в неё, и она довезла меня до переправы. Не успел я пройти и несколько десятков шагов, как меня задержали и доставили в штаб чужой артиллерийской части. Я объяснил, куда я иду и за чем. Так как уже смеркалось, меня оставили ночевать. Ночью я старался не подавать виду, что сильно ранен, хотя рана и болела, очень боялся, что отправят обратно в гос-питаль. Утрем мне дали провожатого, и я не без труда добрался с ним до леса, где накануне считал себя уже погибшим. Немцы постреливали довольно бойко, но я не стал ждать прекращения обстрела. Где пригнувшись, а где и ползком я пробрался к заветному рву. Планшетка с партбилетом была цела.
      Порадовавшись этому, я оценил обстановку и решил, что раз уж смог выдержать такой путь, мне не стоит возвращаться теперь в госпиталь. Наш дивизион должен быть здесь неподалеку. Лучше я вернусь в свою часть, там подлечусь в санвзводе и вместе с товарищами пойду на фашистскую столицу. А то ведь из госпиталя не скоро выпустят, да и к своим, возможно, не попадешь. На моё счастье попалась двуколка из нашего дивизиона; я узнал её по синему цвету, в который она была выкрашена. Сопровождавший меня боец окликнул ездового. Ездовой оказался знакомым. Он посмотрел на меня с большим удивлением и помог мне сесть. Он, как и все в дивизионе, считал, что меня уже нет в живых. Заместитель командира по политчасти майор Коссир, к которому я пришёл, не сразу узнал меня. Только несколько минут спустя он закричал: