Мы прорвались на узком участке фронта; справа и слева стоял враг и по всем признакам готовился к жестокому отпору. Впереди была широкая, глубокая река, за ней большой укреплённый город – Франкфурт-на-Одере. На левом берегу, параллельно реке, шла железная дорога, недалеко от Франкфурта её пересекала другая и уходила за реку. По дорогам непрерывно тянулись воинские эшелоны, – враг подбрасывал подкрепления и во Франкфурт, и тем своим частям, которые еще стояли на правом берегу. Железнодорожный мост находился в руках врага.
      Командование поставило моему батальону задачу: с хода переправиться за Одер и овладеть пунктом, где пересекались железные дороги, одним ударом отрезать и Франкфурт, и те части противника, которые остались на правом берегу реки.
      Ночью с 8 на 9 февраля батальон начал переправу. Переправлялись на лодках, на плотах. Кругом стояла тьма, как в печной трубе. Лил частый, упорный дождь. Река бежала с сердитым шумом. На наши лодки и плоты то и дело налетали быстро плывущие льдины.
      В мирной обстановке такая переправа никого бы не обрадовала, но война в корне меняет значение вещей, и мы тогда радовались и тьме, и дождю, и ледоходу. Они надёжно скрывали от противника наше продвижение.
      К рассвету батальон был за Одером в прибрежном кустарнике. Немцы ничем не обнаруживали себя. Но мы знали, что немцы тут есть; ещё совсем недавно они вели отсюда огонь. А теперь почему-то замолкли. Может быть, заметили нас и готовят удар?
      Железнодорожный перекрёсток, который предстояло брать, находился от реки примерно на расстоянии километра. Между рекой и перекрёстком лежала ровная низменная пойма. Край поймы, примыкающий к реке, зарос кустарником. Итти прямо через пойму на перекрёсток было слиш-ком рискованно. Я предпочёл обходный путь, более длинный, но менее опасный: укрываясь в кустарнике, подняться вверх по реке километра на полтора-два, где пойма делается уже, и там перебежать на насыпь. По пути я решил прочесать кустарник. Я подумал, что там могут быть немцы, и когда мы выйдем на железную дорогу, создадут нам угрозу с тыла.
      Мои предположения оправдались – не прошёл батальон и сотни метров, как натолкнулся на противника.
      Оказалось, что немцы не ждали нас, очевидно, не могли представить, что советские воины с ходу, после тяжких боёв переправятся через такую большую реку, как Одер, да ещё во время ледохода.
      Когда раздались наши выстрелы, наше "ура", у немцев началась паника. Они бросали оружие, снаряжение и убегали. Никакого организованного сопротивления мы не встретили. Сопротивлялись только одиночки. Но эти головорезы наносили нам большой урон, стреляя из фаустпатронов.
      Очистив кустарник, мы похоронили своих погибших товарищей и двинулись к железнодорожному перекрёстку. Ни на пойме, ни у перекрёстка немцев не было. Но мы вовсе не думали, что плацдарм на левом берегу Одера уже завоеван нами. Первый и сравнительно лёгкий успех был достигнут батальоном только потому, что немцы проглядели переправу, не ждали ее, не допускали и мысли, что один батальон советских войск дерзнёт перешагнуть Одер.
      Мы ждали, что немцы скоро атакуют нас, и, не теряя времени, строили оборону. За ночь около железнодорожной насыпи, которая метра на два возвышалась над поймой и была неплохим укрытием, мы вырыли траншеи, сделали пулемётные гнезда, установили пушки. Но немцы ничего не предпринимали – как бы вымерли все. Справа от нас темнел своими каменными громадами город Франкфурт, будто ослепший и онемевший – оттуда ни выстрела, ни человека. Слева – большой завод. Он был жив, дымил, шумел, работал. Позади и впереди нас лежала пустая пойма.
      Но вот на третий или четвёртый день утром наши наблюдатели заметили двадцать танков и самоходок противника. Они шли на нас и с хода вели огонь.
      Когда танки подошли метров на двести, я подал команду пушкам. Они дали залп, и два танка остановились и замолкли. Но остальные продолжали итти. После второго залпа вышло из строя самоходное орудие противника.
      Больше в этот день противник нас не беспокоил. Батальон улучшал свои укрепления. Наступило утро 13 февраля. Дождь, наконец, перестал, тучи рассеялись, и показалось солнце. Солнце … солнце!… Как оно мило было тогда для нас, промокших и продрогших до костей.
      Но недолго пришлось нам отдаваться радостной встрече с солнцем. Немцы опять стали готовиться к атаке, открыли огонь из тяжёлых миномётов.
      Миномётный налёт длился с полчаса. Потом на нас двинулась вражеская пехота. Батальон подпустил противника метров на сто и открыл огонь из всех видов оружия. Враг понёс большой урон и откатился.
      За атакой последовал новый обстрел из тяжёлых миномётов, а за ним вторая атака. И так весь долгий день: сначала артналёт, потом атака.
      Не прошло еще и половины дня, а все наши пушки – их было четыре – вышли из строя.
      Когда противник пошёл в последнюю, девятую атаку, в нашей траншее оставалось только тринадцать боеспособных человек. В это время вдруг отказал наш последний пулемёт. И я, наверно, не писал бы этих воспоминаний, и мои храбрые боевые друзья не увидели бы торжества победы, если бы тогда не было с нами сержанта Батракова. Он тут же, не выходя из боя, исправил пулемёт. Когда немцы подходили на бросок гранаты, Батраков оставлял пулемёт и кидал гранаты, отбрасывал атакующих и снова возвращался к пулемёту. Он погиб смертью героя в этом тяжелом бою.
      Мы отбили и последнюю, девятую атаку. В траншее осталось двенадцать человек с одним пулемётом. Все сразу принялись исправлять свои разбитые укрытия, хотя едва держались на ногах от усталости. Некоторые засыпали на ходу, заснув, падали и продолжали спать. Чтобы разбудить их, приходилось зажимать им рот и нос, потому что другие способы не действовали. Человека можно было катать, как чурбан, а он всё равно продолжал спать.
      Враг решил доконать нас. В той стороне, где был завод, вдруг раздался сильный взрыв, затем на пойму хлынула вода, перемешанная с мелко битым льдом. Около завода был большой пруд, немцы взорвали плотину и спустили пруд на нас. Вода быстро заполнила всю пойму между железнодорожной насыпью и Одером, потом где-то нашла ход или сделала прорыв и хлынула на другую сторону. Мы очутились среди ледяной бушующей воды на узеньком гребешке насыпи.
      И вдруг среди льдин, кружившихся на воде, мы увидели чёрные точки. Присмотрелись и поняли, что это лодки. К нам пришло подкрепление – целый батальон. Он причалил прямо к железнодорожной насыпи. С ним были пушки, миномёты. И когда немцы открыли огонь, они получили такой ответ, что больше угке не делали попыток выбить нас и перешли к обороне.
      На другой день вода спала. К нам переправилось новое подкрепление, мы прочно утвердились за Одером и стали ждать дня наступления на Берлин.
 

 
      Итак, Одер форсирован. Но положение на плацдарме тяжёлое. Наших здесь ещё очень мало. В ближайших лесах, деревнях немцы накапливают силы и бросают их в контратаки. Они хотят столкнуть нас в реку. Мы понимаем, что каждый наш шаг к Берлину вызывает у врага звериную злобу, вынуждает его цепляться за каждый метр земли.
      – На высоту! – приказывает командир батареи старший лейтенант Кокора.
      Ночь. Холодный февральский ветер леденит щёки. В темноте ничего не видно. Чтобы не завалить орудие в яму, руками прощупываем мёрзлую землю.
      Огневые позиции мы выбрали под самым носом у противника. Работаем сидя. Голову поднять невозможно, пули и осколки завывают на разные голоса и звонко ударяются о щит орудия. Не успели врыть в землю сошники, как слева послышался голос: "Немцы!" Вспыхнула ракета и осветила полусогнутые фигуры немецких солдат, пробирающихся по лощине в наш тыл. Рядом процокали копыта лошади, и из темноты послышался нервный крик всадника: "Убирайте пушки!".
      Я молчу, стараюсь быть спокойным. Товарищи тоже. Ползком пробираюсь к командиру батареи. Он велит повернуть орудие в сторону лощины и ожидать его команды. В темноте не разберёшь, где наши, где немцы. Кругом пулемётная и автоматная трескотня. Куда стрелять – непонятно. Снимаем с плеч автоматы и залегаем возле орудия. Справа ящичный, красноармеец Юдичев, с ручным пулемётом, который мы подобрали днём у высоты. Вскоре из темноты донеслись немецкие голоса. Они приближались к нам. Стало ясно, что противник обошёл нас и с тыла, хочет овладеть высотой. Вот уже голоса совсем рядом. Орудия не обнаруживаем, открываем огонь из пулемётов и автоматов. Слышим крики, беспорядочные выстрелы, стоны раненых. Снова стреляем. Всё стихает. Командир ба-тареи приказывает беречь патроны.
      Перед рассветом противник вновь пытается ворваться на высоту. На этот раз немцы идут тихо, хотят застать нас врасплох. Но мы слышим, как они спотыкаются и падают в воронки. Опять действуем автоматами и пулемётами. Справа и слева ведут огонь соседние расчёты.
      Утром выяснилось, что немцы просочились между нашими и пехотными позициями.
      К полудню положение наших войск было восстановлено. День прошёл спокойно. Наступила вторая ночь, и опять такая же тёмная, холодная. Нашей пехоты на высоте очень мало. Попытались сделать землянку, но мёрзлая земля не поддавалась лопате. Кое-как сколотили из валявшихся брёвен укрытие и решили отдохнуть. Только легли, начался артиллерийский налёт по гребню высоты. Выжидаем. Как только немецкая артиллерия умолкла, выбегаем из укрытия к орудиям. Старший лейтенант Кокора выпускает ракету. Немецкая пехота наступает по всему фронту. Пытаемся стрелять прямой наводкой из орудий, но в темноте не видно цели, и мы снова берёмся за пулеметы и автоматы.
      В эту ночь вражеским цепям удаётся обойти высоту с обоих флангов. Связь с тылом прервана.
      – Спокойно, товарищи! – говорит старший лейтенант Кокора, склонившись над радиостанцией.
      Старший лейтенант вызывает генерал-майора. Генералу не верится, что мы на высоте. Он говорит, что три раза посылал разведчиков и каждый раз разведчики обнаруживали на высоте немцев. Наконец, командиру батареи удаётся доказать, что на высоте мы.
      – Теперь мне ясно, – говорит генерал, – значит, на высоте и вы, и немцы.
      Вскоре красноармеец Долгов нашел канавку, по которой можно было пробраться в тыл, и установил связь с дивизией. Принесли боеприпасы, положение наше облегчилось.
      Во второй половине ночи в лощине появились фашистские бронетранспортёры с крупнокалиберными пулемётами.
      – Неужели возьмут высоту, а? – спрашивает красноармеец Юдичев. А я его ругаю: "Чего ты панику поднимаешь, первый раз на войне, что ль?" Ругаюсь, а сам думаю: только бы до рассвета продержаться, а там легче будет. Главное, цель будет видна, а то сидишь, как в котле, строчишь из автомата в темноту, не видишь, куда пули летят.
      Стало рассветать. Смотрим, совсем рядом стоят два бронетранспортёра – не то замаскировались, не то застряли в лощине. "Теперь есть работёнка",- говорю ребятам и навожу орудие на цель. Первый снаряд на перелёт пошел, а второй угодил прямо в машину. Из другого бронетранспортёра немцы бежать кинулись. Кричу: "Осколочных!". Ещё три снаряда выпустили, и работа закончена.
      В это время по скатам высоты дали залп гвардейские миномёты и наша пехота перешла в наступление. Бой был ожесточённый и продолжался весь день. Ночная работа нашей батареи не пропала даром. Наши орудия стояли теперь на самых выгодных позициях и били прямой наводкой по фашистским артиллерийским батареям. Всё шло хорошо. Снаряды рвались точно на огневых позициях противника. Но вот я перевёл прицел на тяжёлое немецкое орудие, установленное на специальном фундаменте. Таких орудий у врага было здесь около тридцати. На эти орудия немецкое командование возлагало большие надежды, когда заявляло о неприступности своих позиций на Одере. Когда мы открыли огонь по новой цели, снаряды стали задевать за гребень высоты и разрываться, не долетев до цели. Снова смотрю в панораму, – цель видна хорошо, но снаряды продолжают задевать за высоту. Что тут делать? Выдвинуться вперёд нельзя, всё под огнём. А цель разбить необходимо. Я решаю попытаться прицелиться в ствол, который торчал из-за гребня высоты и был хорошо виден без панорамы. Возможность попадания очень малая, но иного выхода нет. Тщательно рассчитываю, выверяю, аккуратно закрепляю и первым снарядом попадаю прямо в ствол вражеского орудия.
      Вдруг неприятельский снаряд разорвался рядом с нашей пушкой. Осколок попал мне в руку. Командир батареи увидел, что у меня вся гимнастёрка в крови, кричит: "Норсеев, можешь итти в тыл на медпункт". Я сел в сторонке и думаю: "Неужели уходить? Столько трудов стоило переправиться через Одер, а теперь обратно. Нет, не пойду". Ощупал руку, чувствую, что кость уцелела. Оторвал полу от нательной рубахи, крепко-накрепко перевязал рану – и снова к орудию.
      Противник пустил в ход средние танки. Три танка повернули прямо па нас. Стрелять в лобовую броню бесполезно. Я выждал, когда один танк подставил бок. Первый снаряд отклонился влево. Взял поправку и вторым угодил, видимо, в бензобак или в боеприпасы – танк сразу вспыхнул, как свечка. Второй танк подожгли пехотинцы, а третий пошёл назад.
      Через несколько минут из-за леса появилось тридцать немецких танков. Они шли по шоссе друг за другом. Это была последняя контратака немцев. Наша артиллерия открыла такой огонь по танкам, что они и на сто метров не продвинулись. Уходя из-под огня, один танк отклонился в сторону нашей высоты. Мы подпустили его поближе и третьим выстрелом заставили остановиться, заклинив башню и разбив гусеницу.
      Перед вечером нам приказали сменить огневые позиции. К этому времени наша пехота уже успела занять два населённых пункта и очистила от противника близлежащий лес.
      Эти трое суток на высоте за Одером были самыми жаркими за всё время моей боевой жизни.
 

 
      Мы переправились через Одер ночью по рыхлому весеннему льду и зацепились за дамбу и несколько отдельных домиков.
      Чтобы отрезать наши переправившиеся части от тылов, немцы держали под жестоким артиллерийским обстрелом места переправ и сильно повредили лёд. Несмотря на это, за ночь удалось переправить на западный берег всю полковую артиллерию и миномёты, подбросить продовольствие и боеприпасы. Переправились на ту сторону и штабы всех частей. Командные пункты врылись в дамбу на самом берегу реки.
      Наш плацдарм был узенькой ленточкой земли протяжением в три-четыре километра по фронту и от двухсот до тысячи метров в глубину. Одер вскоре начал разливаться, вода подпирала нас с тыла, грозила залить. Ни справа, ни слева соседей поблизости не было. С наступлением оттепели в траншеях по колено стояла подпочвенная вода. Плацдарм был во всех отношениях неудобный, но он был нужен для предстоящего броска на Берлин, и мы удерживали его иао всех сил.
      После того как с большим трудом удалось, наконец, переправить на понтонах танки, самоходную артиллерию и другую технику, начались бои за расширение плацдарма. Немцы не хотели подпускать нас ни на один шаг ближе к Берлину, и пришлось отчаянно драться за каждый клочок земли. Особенно запомнился мне бой за высоту с отметкой 10,3.
      Мы, миномётчики, поддерживали наступление стрелкового батальона. Всю ночь перед атакой люди были на ногах. Одни возили мины из-под дамбы, а другие под обстрелом противника укладывали их в ниши. Был у нас тогда замечательный ездовой Сидоров. Он всё время поднимал бодрость бойцов.
      – А ну, налетай, ребята, за огурцами, – весело покрикивал он, подъезжая на бричке к огневой. – Запасай закуски для фрица, а то завтра угостить нечем будет.
      Бойцы сидят пригнувшись, прислушиваются к свисту пуль и разрывам снарядов, наблюдают, откуда огрызается враг, а раздастся голос Сидорова, и все мигом вскакивают, кидаются к бричке. Никого не надо было подгонять, так как каждый, доведя свой боекомплект до установленной нормы, норовил прихватить про запас ещё десяток-другой ящиков. Только и слышишь:
      – Дай мне, а то у меня в нише мало.
      Стало светать, на востоке показалась зорька. Установив миномёты, мы с нетерпением ждем сигнала открытия огня. Все стараются побольше зарядить и очистить мин. Наводчик Братчиков подгоняет сам себя:
      – Давай, давай побольше, надо уж так дать фрицу, чтобы почувствовал.
      Артподготовка назначена была на девять часов. Люди никак не могли дождаться этого часа, всё спрашивали у телефонистов о времени. Командир роты гвардии капитан Морозов успокаивал нас:
      – Скоро, скоро, мои орлы, больше готовьте мин.
      Противник как будто догадался о нашем замысле и в 8 часов 30 минут начал бить шквальным артиллерийским огнём. Он бил по всему плацдарму, но нам казалось, что весь огонь противника сосредоточен на наших огневых. Лёжа в траншее, мы покрикивали:
      – Давай, давай, сейчас и мы тебе пошлём.
      Наконец-то, проиграла "катюша", и по команде ротного, переданной по телефону, раздался голос старшего по огневой: "Расчёты по местам", хотя расчеты и без того лежали у миномётов наготове. Все сразу с жаром закидали мины в стволы. Вдруг у моего миномёта разорвался вражеский снаряд. Меня засыпало землей. Я вылез из-под земли, увидел, что наводчика Шикова совсем завалило, и стал быстро разгребать руками землю, чтобы вытащить его. Заряжающего Батищева тоже засыпало, но он сам вылез и бросился мне помогать. Вдвоём мы вытащили наводчика, миномёт и продолжали вести огонь, пока Батищев не закричал:
      – Товарищ командир, а где третий номер?
      Третьим номером был Молошников. Бросились к его окопу. Окоп завален. Стали отрывать. Молошников оказался невредим. Только его отрыли, как он вскочил и зашумел:
      – Эх, чорт возьми, чуть было не убило. Давай, давай, бросай больше, – и принялся за дело ещё горячей.
      Раздались крики "ура", пехотинцы поднялись из траншей.
      Была подана команда: "Отбой. Миномёты на вьюки". Завьючив минометы и набрав мин, сколько можно было, мы побежали вперёд за пехотой и вслед за ней ворвались в траншеи противника. Здесь мы увидели свою работу. Братчиков с радостью говорил:
      – Хорошо мы его, ребята, угостили.
      Вся траншея была завалена трупами немцев. Их тут столько было, что пришлось вытаскивать, – иначе миномёт нельзя было поставить.
 

 
      После жаркого боя, во время которого у каждого солдата было на устах "Даёшь Берлин!", мы заняли на своем плацдарме небольшую высоту и сейчас же, несмотря на страшную усталость, стали здесь закрепляться.
      Ночью на стороне противника продолжала гореть зажжённая во время дневного боя деревня, и в свете пожара видны были немцы, бегавшие по переднему краю. Крики их доносились до наших окопов вместе с гулом машин и танков. По всему видно было, что немцы не успокоились и будут контратаковать.
      В 4 часа противник начал артналёты. Он то обрушивал шквальный огонь на тылы, то переносил его на передний край, то снова обстреливал огневые позиции. Потом он двинул на наш батальон танки. Их было больше тридцати, и за ними шла пехота. Враг был задержан огнём, однако группе немцев в количестве 70 человек удалось прорваться к КП батальона, находившемуся в двухстах метрах от переднего края.
      Домик, в котором помещался КП, стоял на открытом месте. С двух сторон к нему примыкали сараи. В этот момент они горели. Рядом с домом была мелкая канава, поросшая деревьями. Прорвавшись к КП, немцы заняли эту канаву и стали обстреливать дом, освещенный пожаром. Положение наше было тяжёлым, но капитан Шинкаренко спросил спокойно:
      – Есть связь с ротами? – и приказал дать "Чайку".
      У телефона капитан Афанасьев.
      – Как у вас дела? – спросил Шинкаренко.
      – В порядке, – ответил капитан Афанасьев.
      В это время немцы стали подползать к дому и бросать гранаты.
      – Все в оборону! – закричал парторг батальона Обухов.
      Шинкаренко вызвал огонь миномётной батареи. Мы на скорую руку рыли окопчики и отстреливались от противника. На помощь пришла самоходка. Она ударила по канаве, в которой засели немцы. Когда вокруг дома начали рваться наши мины, заместитель командира батальона гвардии капитан Сорокин, высоко подняв в руке пистолет, крикнул:
      – Вперёд, товарищи, слава Сталину!
      Когда я бежал, мне казалось, что мой автомат сам выполняет требование своего хозяина, и я только боялся отстать от моего друга Николая Екимова, бежавшего рядом со мной.
      Ни один из прорвавшихся к КП немцев не ушёл отсюда живым.
      На переднем крае тем временем снова разгорался бой. К высоте, которая отныне должна была оставаться нашей, снова подходили лощиной немецкие танки. После нападения на КП телефонная связь с высшим "хозяйством" была прервана, пришлось переключаться на радио. Связавшись и доложив командованию обстановку, радист вдруг ловит позывные эскадрильи "Ильюшиных".
      – Вот это подмога! – с удовлетворением говорит капитан Шинкаренко.
      Между лётчиками и пехотой завязывается дружеский разговор.
      – Марс, Марс… – повторяет капитан Шинкаренко, стараясь перекричать артиллерию. – Уточняю цели… Вражеские танки в количестве до двадцати машин в лощине западнее высоты 10,3 готовятся к контратаке. Сообщите: ясно ли слышали меня?
      С воздуха отвечают:
      – Понял, понял, цель вижу, иду в атаку…
      С помощью наших славных соколов мы отстояли занятую высоту. Когда лётчики улетали с поля боя, окутанного дымом горящих танков врага, каждый из нас провожал их благодарным взглядом.
 

 
      Высота эта, расположенная в четырех километрах западнее Одера в районе Гросс-Нойендорф, такая крошечная, что у нас на Урале её и холмиком не назвали бы. Но тут, в низине, она казалась настоящей горой, и немцы дрались за неё с бешеным упорством. В середине марта мы сменили подразделение, которое только что отбило эту высоту у немцев, отступивших на вторую линию траншей.
      Склон, на котором окопался наш взвод, был весь изрезан ходами сообщения – новыми, вырытыми нами, и старыми, немецкими, соединявшими траншеи первой линии с траншеями второй линии. Мы начали перекапывать немецкие хода сообщения, но не успели сделать этого, как противник открыл по высоте ураганный огонь из артиллерии и всех видов пехотного оружия, включая фаустпатроны, с которыми мы встретились здесь впервые, и вскоре пошёл в контратаку. Была ночь. В свете ракеты, выпущенной соседним подразделением, мы увидели у себя за спиной блеск вражеских касок. Немцы своими ходами сообщения пробрались на высоту, в старую траншею, и из неё спускались уже нашими ходами.
      До этого наш взвод понес тяжёлые потери под огнем противника. Когда мы заметили подходивших к нам с тыла немцев, в траншее под моей командой было всего трое: Макрушин, Кабацких и Новиков.
      Фёдор Макрушин был мой лучший друг; так же, как и я, он воевал с первого дня войны. После форсирования Одера мы с ним в один день подали заявление в партию, вместе же получили и канди-датские карточки. Он мне очень нравился своей настойчивостью: что скажет, то сделает. О войне он не любил разговаривать. Мы с ним говорили больше о том, что будет после войны. Он очень тосковал по работе, по своему сапожному мастерству. На войне он всему предпочитал гранаты; в своём вещевом мешке, кроме гранат и патронов, никогда ничего не носил. По его примеру у нас многие бойцы выбрасывали из мешков консервы, сахар, чтобы взять побольше гранат. У Макрушина была норма – восемнадцать гранат. Если у него в мешке меньше, он уже начинает беспокоиться.
      – Без пищи несколько суток прожить можно, – говорил он, – а без гранат в бою долго ли ты проживёшь?
      И верно. На высоте гранаты нас только и спасли. Мы забросали ими ход сообщения, по которому бежали забравшиеся к нам в тыл немцы. Четверо немцев были убиты, другие выскочили наверх и в панике кинулись по участку, ими же самими заминированному. Мы подобрали после них четыре ручных пулемёта, гранатомёт с двумя ящиками гранат и три фаустпатрона.
      Тут надо сказать о втором бойце – о Кабацких. Это был самый молодой из нас. Он, как только услышал, что у немцев появились какие-то фаустпатроны, всех стал расспрашивать, что это за оружие, как оно устроено. Сам он колхозник-тракторист из Белоруссии, в армию пришёл уже в 1944 году после освобождения его местности. Сначала я думал о нём – бесшабашная голова: в левой руке – фонарь, в правой – граната, на шее – автомат, и один вскакивает через окно в подвал, из которого стреляют немцы, не поинтересовавшись даже, сколько их там. Но оказалось, что этот храбрец удивительно толковый парень. Какое бы трофейное оружие ни попало к нему в руку – покрутит его, разберёт, прочистит и, смотришь, стреляет уже из этого оружия.
      Третий, Новиков, был старший из нас по возрасту, типичный старый русский солдат, с большими чёрными усами, по характеру очень тихий человек, ко исполнительнее его не найдешь: умрёт, но не покинет свой пост.
      Трое суток мы удерживали вчетвером свои траншеи. В первую же ночь, чтобы не попасть снова под огонь артиллерии противника, от которого наш взвод сразу же понёс большие потери, мы продвинулись вниз по склону в сторону немцев и окопались метрах в сорока от них. Из-за этого мы оказались почти отрезанными от своих. Противник непрерывно вёл по высоте такой огонь, что через гребень с той стороны к нам никто не мог пробраться.
      Мы отбивались от немцев исключительно гранатами – своими, ручными, трофейными, из гранатомёта. Кабацких выпустил из трофейного гранатомёта все два ящика гранат, которые немцы бросили во время первой контратаки. Когда боеприпасы были на исходе, мне пришлось сказать, что кто-нибудь должен отправиться за гранатами. Макрушин сказал, что он должен итти, как коммунист. Я уже думал, что не увижу больше своего друга, что посылаю его на верную смерть, но он приполз назад и притащил с собой целый ящик гранат. Одежда его была прострелена в нескольких местах, лямки мешка перебиты пулями, но сам он остался невредим.