Промахнувшийся палец ткнул не в пуговицу, а в надутый живот, и не встретив никакого сопротивления, погряз в пучине официозной плоти. Как же я был удивлен, когда увидел, что сам того не желая, проделал в нем сквозное отверстие, из которого, как и из других швов, по которым внезапно стал разъезжаться стоящий передо мной костюм, полезла густая желто-желейная масса, цветом и запахом напоминая мужскую сперму. Сдуваясь прямо на глазах, как мяч, костюм засвистел проколотой камерой, и густая жидкость потекла быстрее и быстрее: из глазных отверстий, носа, вислоухих ушей и даже рукавов. Видя, что, расползаясь по полу, фигурной формы лужа постепенно подбирается ко мне, боясь наступить в нее и запачкаться, я отступил на шаг назад, открыл дверь и вышел вон…
…Минут через десять придя в себя, я увидел, что бреду по тротуару набережной Фонтанки, двигаясь в сторону Коломны, переставляя ноги с резиновой инерцией, будто кто-то подтягивал меня на невидимом канате. Река, повернутая безразличной серой спиной, шептала что-то, облизывая заросшие тиной гранитные губы. Сырой туман полз мне навстречу, стирая и смещая грани домов, сплющивая крыши, отрезая дымной пеленой перспективу на десять метров впереди, позади и по бокам. Очертания медленно и неохотно проступали, вытесненные из плотной мглы, точно фотография в слабом проявителе. Рентгеновский снимок города смутно маячил, приподнимаясь на цыпочки за пределом зрения… Старика-старьевщика я заметил после того, как пересек мостовую у Египетского моста, он шел мне навстречу, толкая перед собой скелет детской коляски, где под пыльным тряпьем позванивали не менее пыльные бутылки. Видно, узнав меня, старик остановился, переводя дыхание, поджидая, когда я поравняюсь с ним.
- Добрый день, - сказал он, отвечая на мое приветствие. И укоризненно качая лицом со множеством коричневых стариковских пигментных пятен, все в каких-то складочках и отвисших мешочках с синими набухшими прожилками, добавил: - Айяяй, подписали? Все-таки подписали, молодой человек, ай-я-яй!
Я покорно кивнул головой; старьевщик оглянулся по сторонам, перехватывая ручку коляски из левой руки в правую, наклонился ко мне и сказал: "Пойдемте".
…Идти, как оказалось, нам было совсем недалеко; несколько раз я предлагал помочь ему тащить коляску, которую он катил перед собой с явным трудом, но старик категорически отказывался, усмехаясь: "А что я тогда буду делать? У каждого своя ноша". Закатив свою коляску в подворотню какого-то дома, он остановился перед дверью, имеющей совсем нежилой вид; еще раз оглянулся, не заметив ничего подозрительного, открыл замок и пропустил меня вперед. Окутанные кромешной темнотой, стертые до грани осязания ступени вели вниз, потом кончились, ощупывая рукой стену, я пошел по кишке коридора, слыша ржавый скрип коляски сзади себя, пока не остановился перед еще одной дверью; и услышав ворчливый голос старика за спиной: "Открывайте же, открывайте", толкнул ее ладонью. И вошел в обыкновенную книжную лавку букиниста, где все четыре стены снизу доверху, от пола до потолка, были уставлены почерневшими от времени стеллажами, полками, на которых теснились, толпились книжные корешки. Кажется, здесь стояли книги всех времен и народов: старинные, с коричневой потрескавшейся кожей, с золотыми и серебряными позументами, в дешевых коленкоровых мундирах, на которых не виднелось ни единой пылинки; на отдельной полке лежали скрученные в дудочку желтые пергаменты и свитки, перевязанные ленточками; все языки от санскрита до иероглифов древнего Китая, от иудейских закорючек и латыни до виноградных завитков армянского алфавита, одноразовые и многотиражные издания, журналы, переплетенные альманахи и сборники, многотомные словари и справочники, энциклопедии и тома комментариев застыли в безвременной прострации; а на стеллаже напротив окна высились горы аккуратно сложенных рукописей, по той или иной причине не дождавшиеся типографского воплощения.
- Погодите минуточку, - как показалось, не очень довольно проворчал старик за спиной, - сейчас чай разогрею. Можете пока покопаться, - и вышел в соседнюю комнату этого книжного подвального царства.
Взяв с полки первую попавшуюся книгу, пролистнув до середины, я прочел, сразу узнавая текст: "Но я в той точке сделал поворот, где гнет всех грузов отовсюду слился"; закрыл, поставил на место, взял следующую; взгляд сразу нашел нужное место: "Отцы и учители, мыслю: "Что есть ад?" Рассуждаю так: "Страдание о том, что нельзя уже более любить"; опять задвинул кирпичик на пустое место в книжной кладке; потянул следующую, которая распахнулась на странице: "Я советую вам хорошенько запомнить то, что я сейчас скажу, ибо это будет вам весьма полезно и послужит утешением в невзгодах, а именно: гоните от себя всяческую мысль о могущих вас постигнуть несчастьях, ибо худшее из всех несчастий - смерть, а коль смерть на поле брани - славная смерть, значит, для вас наилучшее из всех несчастий - это умереть"… Сколько не искал я потом, листая почти наугад, сколько ни загадывал самое что ни есть замысловатое - все книги, которые некогда я удосужился прочесть или даже просто слыхал об их существовании, оказывались под рукой, сами открывались на нужном месте.
- Ну, как вам моя коллекция? - усмехаясь спросил; старик-старьевщик; оказалось, он давно стоит за моей спиной, наблюдая через плечо. - Садитесь, молодой человек, и берите чай, пока не остыл.
- Лет двести, двести пятьдесят гостей у меня тут не было, - отдуваясь, по-стариковски шумно отхлебывая чай из стакана в бронзовом подстаканнике, проговорил он, когда мы сели.
- А бутылки вам зачем? - глотая и обжигая губы, спросил я.
- А на что, позвольте полюбопытствовать, прикажете это все приобретать? - он собирающим жестом обвел свою книжную лавку.
- Что же, это все на бутылки куплено?
- А на что же еще? И на том спасибо. Теперь еще конкуренты появились, не слыхали: издательства теперь по гривеннику за штуку платят. Так-то и получается: в борьбе обретаешь ты право свое, - и, покряхтев, нагнулся за облупленным чайником, наполняя стакан доверху.
- А им-то зачем? - поинтересовался я.
- Вот сами у них и спросите, милостивый государь мой, полюбопытствуйте. Известно, что изымаются из употребления устаревшие издания, как несоответствующие и так далее, вот уж, подлинно, spilorceria, лопедевеговская скаредность, молодой человек, скаредность, - и подул в стакан. - Ладно, давайте о вас. Как же это они умудрились вас так быстро уломать? Вы мне показались, простите, крепким орешком.
Подняв глаза, я посмотрел на его лицо, испещренное стежками-дорожками морщин, прорезанное колеями дорог и переулков, ухабистыми перекрестками шитой-перешитой дряблой кожи, сквозь складки которой (единственно придавая привкус жизненности омертвелому облику и как бы натягивая его на свой внутренний каркас) светились неярким голубоватым сиянием криптоновой лампы глаза. Внезапно мне показалось, что сквозь это старое лицо начинает проступать другое, более молодое и знакомое, точно невидимыми руками кто-то начал разглаживать заскорузлые складки и морщинки, помогая лицевым мускулам туже натянуть свои вожжи; в какой-то миг я почти узнал этот знакомый-презнакомый лик, словно пролистывая толстый фолиант, сдвинул закладку папиросной бумаги, которая закрывала уже проглядывающую гравюру; но вожжи, натянутые слабой рукой, ослабли, и лицо приняло прежнее выражение. Я открыл было рот, сам не зная, что скажу, как объясню свое решение, но он перебил меня:
- Ладно, полноте, не мучьте себя, милостивый государь, и так все знаю, Знал, что не вытерпите, но уж слишком это у вас быстро приключилось. Признаться, думал, что вы на другом поскользнетесь, что для вас, пожалуй, позначительней будет. Работать здесь действительно нельзя, вот еще что тягостно без всяких мысленных границ.
- Как это, - не понял я.
- А вот так это, - он протянул мне лист чистой бумаги и ручку с гусиным пером, на конце которого висела капля чернил.
Вы же, милостивый государь, литератор, а попробуйте написать какую-нибудь строчку.
Судорожно сжимая пальцами перо, волнуясь, как никогда раньше, почувствовал, как, шелестя огромными крыльями, полетела по моей крови птица невиданного возбуждения, и, задумавшись всего на мгновение, ибо прекрасно знал, что сейчас напишу, я нажал кончиком пера, которое заскрипело, как ржавые колеса коляски старьевщика-хранителя лавки древностей и вывел на тонкой зеленоватого отлива бумаге с водяными знаками первую букву и заскользил пером дальше. Однако только я успевал вывести очередную букву, как предыдущая тотчас исчезала, будто ее и не было; я возвращался, обводил, царапал кончиком пера нужный мне контур, но стоило отнять руку, как строчка уплывала в неведомое никуда, словно светло-зеленая трясина листа заглатывала ее. Покрывшись холодным потом, видя, что меня перестают слушаться леденеющие пальцы, которые сводила судорога невидимого ужаса, ощущая железные клешни страха, что сдавливал мозг, я почувствовал наконец, что душа упала в головокружительную пустоту бессилия. Понимая, что сейчас не выдержу - закрыл глаза, отвернулся, и не глядя, отдал старику-букинисту чистую бумагу и перо, на конце которого еще висела капля чернил.
- Полноте, сударь, полноте, - сам каким-то нахохленным воробьиным голосом проговорил он, неловко успокаивая, - не вы один, раньше об этом думать надо было, - и опять потянулся за уже остывшим чайником с облезлым носом…
Даже не знаю, сколько я еще просидел в этой книжной лавке. Кажется, еще о чем-то говорили, но в памяти не сохранилось ни единой зазубрины, зацепив за которую нить воспоминания, можно было бы размотать всю пряжу. Уходя, - старик-букинист проводил меня до дверей, я обернулся и, поблагодарив, пожал протянутую мне руку; уже поднявшись по ступенькам и обернувшись в последний раз, я услышал его слова:
- Помните, милостивый государь, ничто не кончается, ничто не пропадает бесследно, nous revenons toujours, мы всегда возвращаемся, - и захлопнул за мной дверь.
10
…Уже темнело, плотные перистые облака сходились над головой, зашторивали все более и более низкое небесное пространство, сумрак сквозил сквозь переплетения древесных ветвей, уплотняя очертания кустов и водосточных труб, пририсовывал предметам хвосты в виде причудливых теней; вечерело, когда я, прошлявшись бессмысленно около часа, присел, наконец, на одной из скамеек дворового садика где-то в районе Измайловского проспекта. Господи, сказал я себе, ты же совсем другой стал за эти дни, будто выбили днище из бочки, и все, что было, вытекло. Возвращаемся, вспомнил я, мы всегда возвращаемся, - легко сказать, труднее сделать, - да и знать бы куда? Возвращаемся, опять повторил я про себя это слово, чей контур, беспокойно пошарив, нашел наконец выемку по себе, нажал на потаенную клавишу души, и я как-то разом вспомнил, как возвращался уже однажды, спустя двадцать три года, возвращался опять в город моего детства, в тот донской городок, где воспоминания ждали меня за каждым углом.
Да, приехал я тогда в очень трудный для себя момент, когда последняя хрупкая, но весьма соблазнительная иллюзия лопнула по швам, точно передутый воздушный шарик. Иллюзия была связана вот с чем. Осознав еще в далеком прозрачном детстве свое предназначение, решив стать писателем, мне почему-то пришла в голову несуразная чушь, что стоит мне написать настоящую книгу, стоит только овладеть тем, что называется язык и ключ мастерства, как этот ключ откроет дверь насыщенной спокойной и счастливой жизни (именно банальный эпитет - счастливый наиболее точно обозначал нелепый призрак существования, для которого я честно не жалел никаких сил). Чем труднее мне писалось поначалу, чем въедливее я был собой недоволен, чем больше препятствий мне приходилось преодолевать и сквозь более узкие прутья преград требовалось протискиваться, тем только крепче становилась эта высокоумная чушь, обрастая шершавой корой уверенности. Как передать мои чувства, когда я написал наконец книгу, которой остался доволен, ту книгу, о которой мечтал вместе со своей женой и которая мнилась мне в виде магического ключа, открывающего все, что угодно, и оказался у разбитого корыта наивного заблуждения.
Как же это: перейдя заветный рубикон, я оказался не счастлив, как простодушно полагал, а куда более несчастен: я разбогател ровно на одну книгу, вернее тогда еще просто рукопись, обеднев ровно на одну, но хорошую хрустальную иллюзию. Все надо - и можно - было начинать сначала, но равновесие складывалось не в мою пользу. Вот тогда-то я и предпринял давно откладываемую поездку в город моего детства, из которого уехал почти четверть века назад, приехал - и ничего не узнал.
Нет, я заблаговременно подготовился к тому, что многое здесь будет совсем не таким, каким это помнил я, и все же когда увидел, что городской парк, тот самый "мой" городской парк, куда мы по утрам ходили с бабушкой Рихтер, стал совсем другим - очень расстроился. Не было чудной ограды, незамысловатой чугунной паутины решетки, что отделяла сад от суеты города, делая его местом заповедным, - да и внутри сада тоже многое было другое. Нет, разные мелочи: мороженица, от вида которых некогда появлялась сладкая сливочная слюна, ребристые скамейки, напоминающие полосатых зебр, эстрады в виде отрезанного уха, фонтан с элегантными цаплями, - все это было; даже место, где когда-то собирались любители футбола, "шизофреники" - было: возбужденные, жестикулирующие мужичины, казалось, не уходили отсюда все эти двадцать пять лет. Но что-то было не так, возникло смутное слепое ощущение, будто чего-то главного здесь не хватает: словно чуешь, что какой-то хитрован тебя обманывает, дурит, но в чем именно - это пока еще вопрос, это пока неизвестно. Помню, как постепенно я стал настораживаться, идя по центральной дорожке, а затем, свернув направо, по каменной лесенке спустился в нижний парк. Здесь я ощутил некоторое облегчение. Вроде все находилось на своих законных местах: струя фонтана сверкала, будто сделанная из хрусталя, на клумбах буйно цвели цветы, вневременные бабочки взмахивали матерчатыми прозрачными крылышками; даже в том месте, где некогда каждый день высаживали цветами текущее число, я заметил знакомое очертание цифры.
Выбрав скамейку посвободней, я сел рядом с неподвижно сидящим пожилым человеком, ощущая, как вокруг меня струится жара и время, против течения которого я попытался плыть; жара как бы обертывала меня в теплые липкие простыни, и я, проживший долгое время на туманном севере, с трудом это переносил. "Нy, слава Богу, хоть в нижнем саду все, как было", - подумал я и прикрыл глаза, собираясь наконец увидеть маленького мальчика, стриженного, в коротких штанишках и с сачком в руках, зная, что он должен быть где-то рядом, ибо последнее время я часто видел его во сне. Сидел, закрыв глаза, и ждал; однако никто не появился. Открыл глаза и огляделся. Все предметы находились в тех же устойчивых выемках памяти, что и двадцать пять лет назад, все вроде было такое же, но это "все" я не узнавал. Потом еще раз взглянул на выложенную цветами цифру, обозначающую сегодняшнее число: она, как и раньше, была составлена из белых и розовых гвоздичек в крошечных горшочках. И тут-то понял. Бросил быстрый взгляд на календарик на своих часах; затем опять на цифру из цветов - числа были разные, число на клумбе было вчерашнее. Этого не могло быть. Правда, может быть, испортились мои часы?
- Скажите, - обратился я к сидевшему рядом старику с лицом, испещренным коричневыми пигментными пятнами, все в каких-то мешочках и складочках, так что торчали одни щелки глаз, - сегодня какой день?
Подумав, тот сказал: то же число было на моих часах.
- Тогда они забыли и оставили на клумбе вчерашнюю цифру, - кивнул я в сторону…
- Что вы, быть этого не может…
Он вгляделся внимательней и тоже изумился.
- Поразительно! - сказал старик, - я хожу сюда несколько десятков лет, и впервые они забыли!
- Да, вчерашний день, это очень странно, - огорченно согласился я.
Мы посидели молча еще немного; затем я встал, попрощался с ним и направился к выходу из парка, почему-то стараясь не смотреть по сторонам. Я чувствовал, что с тем парком, который я так хорошо помнил все это время, что-то случилось; воспоминание о нем высыхало в моей памяти, как высыхает капелька воды на солнце, или, наоборот, тает, испаряясь, маленький кусочек льда, или, еще лучше, свертывается, корчась и уменьшаясь в размерах, как горящая бумага. Парка моего детства больше не было, парк был другой; меня постигла первая неудача.
Однако впереди оставалось еще несколько попыток. Жара становилась все более и более плотной и сухой, будто простыни, из которых она была сшита, с каждым часом нарезались из все более прочного к шершавого материала; я собирался съездить на старый офицерский пляж, где одновременно можно и освежиться. Но по дороге, совершенно для себя неожиданно, я завернул в еще одно место; это был дом, где жила одна из немногих оставшихся в этом городе моих родственников, - двоюродная сестра бабушки Рихтер, к которой мы когда-то часто ходили в гости по вечерам и которая училась с моей бабушкой в одной дореволюционной гимназии Якубовского, только моя бабушка кончила эту гимназию с золотой медалью, а ее сестру о позором выгнали после трех лет обучения; мне всегда напоминали об этом, если я приносил из школы неважные отметки. Когда-то сестры, как мне помнится, не очень-то вместе ладили, хотя "про себя", конечно, по-настоящему друг друга любили, еще бы: ведь у них была общая память, слипшаяся сиамскими спинами.
Я вошел в знакомый двор, по которому мог бы безошибочно провести ночью и закрыл глаза; у одной из дверей на стуле сидела старая соседка моей тетки; с акробатической ловкостью вязала она свою бесконечную пряжу, поблескивая вязальными спицами; часто перед сном, припоминая далекое время, вспоминал я и эту женщину, и она казалась мне чуть ли ни родной: со сладким умилением я восстанавливал в памяти ее лицо. Я собирался уже радостно кивнуть, когда она, вопросительно оглядев меня, равнодушно отвернулась, продолжая вращать спицы, и видно, совсем не припоминая; и я тоже молча прошел мимо, подумав, что ведь мы, кажется, за всю жизнь не сказали друг другу ни одного слова; действительно, почти посторонние люди…
Зато тетя Маня, так я некогда называл сестру бабушки Рихтер, меня сразу узнала; по крайней мере, моему приходу она обрадовалась. Правда, встретила она меня так, будто мы расстались с ней только вчера, но, учитывая ее возраст, в этом не было ничего удивительного; уже через пятнадцать минут мы сидели с ней на веранде и пили чай с моим любимым абрикосовым вареньем и разговаривали. Вернее, говорила, в основном, тетя Маня: уже давно она жила совсем одна и собеседника, слушателя ей явно не хватало; к моему удивлению она не вспоминала ни о своей сестре, которой уже давно не было на свете, ни о моем детстве, когда я приходил к ней совсем мальчиком, а говорила большей частью о своих сегодняшних делах, жаловалась на соседку, с которой по старинке не ладила, и на нестерпимую жару. Только дважды тетя перенеслась во времена более отдаленные и тогда вспомнила обо мне; правда, один раз мне показалось, что она перепутала меня с моим отцом, а в другой, с моим дедом; но, в общем, это было неважно.
…Через полчаса я расстался с нею и опять вышел на знакомую мне улицу. Теперь у меня оставался один путь: по мощенной мостовой я стал спускаться к набережной, к стальной пластине реки, что поблескивала внизу; но идти мне было грустно; сточенные шагами булыжники мостовой постукивали под ногами; память вдруг представилась мне в виде грозди, скопища крепко склеенных прозрачных пузырьков; я шел по ним, как по мостовой, и при каждом новом шаге какой-нибудь из пузырьков лопался; кажется, моя память уменьшилась…
До пляжа, который, оказывается, уже давно не считался офицерским и никаких особых документов не требовалось, я добрался на катере. Песок, как и раньше, был сероватый, слежавшийся, со множеством мелких размолотых ракушек и камешков; добираясь по солнцепеку, я вспотел и теперь, по быстрому скинув одежду, кинулся в воду; было мелковато, но я старался не замечать этого, энергично заработав руками и ногами; на вкус и цвет вода, кажется, не переменилась; может быть, стала чуть грязней, насыщенный буро-пепельный оттенок. Только после того, как освежившись, вылез из воды и растянулся на горячем и колющем будто сухое сено песочке, я огляделся вокруг. Как же все было очень похоже на тот пляж, который я знал раньше; вон, почти под самым железнодорожным мостом - понтонные мостки и деревянная купальня, с нее когдато дедушка Рихтер учил меня нырять; вон, чуть правее, у привязанных лодок, как и раньше, стоят мальчишки-рыболовы: похоже, у них опять не клюет. Вдоль самого уреза воды полосатые, как верстовые столбы, кабинки для переодевания: щели в них такие, что особенно внутри чувствуешь себя голым…
Совсем рядом со мной расположилась пара - черноволосый мальчуган и пожилой мужчина; они, видно, пришли уже давно и теперь собирались перекусить; мальчуган выкладывал из сумки снедь на белую бумажную салфетку: здесь лежали помидоры, , похожие на маленькие красные солнца, яйца с голубоватым отливом и хлеб - пористый, словно пемза: мне казалось, что я чувствую этот запах. Я отвернулся, так как смотреть, как люди трапезничают невежливо; и вдруг - у самого берега, вполоборота ко мне, увидел дедушку Рихтера: он стоял и осторожно, носком ноги, пробовал воду. Узнал я его сразу: и по чуть рыхловатой, но крепко-собранной фигуре, и по седоватой голове со знакомым мне округлым профилем, и - главное - по родинке, черной, выпуклой как муха, на спине, чуть ниже правой лопатки; очень хорошо помнил эту родинку: когда дедушка поворачивался спиной, у меня всегда почему-то появлялось желание сцарапать ее, как я обычно срывал корочки со своих многочисленных царапин. Но дедушка говорил, что делать этого нельзя. "Почему?" - спрашивал я. "Потому что от этого может быть рак" - "А что такое рак? Это раки?" - "Нет, от рака умирают". Он тогда угадал, ибо действительно умер от рака - только не кожи, а желудка; но это было давно, лет десять-пятнадцать назад…
Теперь я смотрел, как дедушка, убедившись, что вода вполне подходит для купания, повернулся ко мне спиной, еще отчетливей показывая родинку под лопаткой, и медленно стал входить в воду; он шел долго и не спеша, так как было мелко; дойдя до места, где ему стало почти по пояс, он плеснул себе пару раз на грудь, подмышки, и затем, взмахнув руками, шумно бросился в воду… Я встал; солнце на секунду зашло за неизвестно откуда взявшуюся тучу, без обиняков намекая, что скоро может пойти дождь; все вокруг сразу поскучнело и поблекло. Плавки еще не высохли, но я прямо на них натянул те самые черные брюки, только тогда еще новые и без маленькой дырочки в правом кармане, и, не оборачиваясь, пошел к причалу, чувствуя душой прикосновение странного холодного ощущения потери, потери не физической (точного слова я тогда не сумел подобрать), возможно, это можно было назвать потерей памяти; я прямо ощущал, несколько более легкой и пустой сделалась моя память за сегодняшний день: в ней появились голые незаполненные пространства.
Не помню где: то ли плывя в катере, то ли уже поднимаясь вверх в город, я вдруг понял, что не воспользуюсь последней попыткой и не пойду во двор дедушкиного дома, дома дедушки Рихтера на Социалистической улице. Примерно я представлял, что там меня может ожидать: дерево, наверно, просто спилили или же оно стоит высохшее, неловко выставляя сухие кисти ветвей, мертвые и черные, как предсмертная мука. Той деревянной лестницы тоже нет; еще двадцать пять лет назад она уже разваливалась и подгнивала и ее, вероятно, заменили новой, может быть, даже бездушно металлической; и стены - без морщин, без лика, выкрашенные какой-нибудь веселенькой краской… Я шел по городу моего детства и старался как можно меньше вертеть головой, чтобы не испортить еще что-нибудь, не раздавить еще какой-нибудь пузырек. Возвращение в детство не получилось. Просто я не попадал с ним в ногу, ибо у нас оказались разные шаги: то ли я перешагивал его, то ли оно перекрывало меня; не попадал так же, как пьяный портняжка не попадает ниткой в иголку, ибо где-то мы разминулись: я пришел и не узнал его; могло показаться, что детства не было, но оно было. Просто нельзя возвращаться, как это я забыл то, что мудрый дяденька Гераклит понял уже давно, что нельзя в одну воду входить дважды? И теперь мне приходилось возвращаться еще раз, другой выход был крестнакрест заколочен досками пустоты и безразличия, но, может быть, возможно вернуться как-то иначе? И я поднял голову…
…Совсем стемнело; кофейный сумрак смешивался с молочным туманом, густея на глазах; в одиночестве сидел я на скамейке в районе Измайловского проспекта, являясь, очевидно, временным ориентиром для спешащих прохожих, чьи облики то и дело появлялись, а затем растворялись в уличной мгле. В полглаза замечал я перемигиванье тусклых фонарей и окон, постепенно зажимающих меня в плотное кольцо; и уже собрался было встать, чтобы снова пойти шляться куда глаза глядят, как внезапно, метрах в пятнадцати, заметил знакомую фигуру в черном свитере и таких же брюках, которая медленно, но неотвратимо надвигалась на меня. И опять струя шизофренического страха наполнила мою душу, как жидкость, вливаемая через воронку; нервы моментально покрылись колючим инеем ужаса, что-то дернулось внутри, давая толчок всему телу, приказывая немедленно вскочить и бежать, бежать без оглядки, проткнув иглой побега тонкую перепонку, отделяющую "до" и "после", которая пока еще существовала, рванулся - и тут же опять откинулся на спинку скамейки, ибо сил не было все равно, да и бежать надо было навстречу моему преследователю.
Человек в моем свитере и моих брюках пересек линию света и тени, попадая под серебристый конус от неяркого электрического фонаря, что возвышался за спиной, и, кивнув, сел рядом.
- Ну, что - подписал? - спросил он, чиркая спичкой и закуривая.
- Ну и что, подписал, - ответил я, сразу успокаиваясь, точно кипящая вода, если выключить газ, ибо у моего соседа были не только мои свитер и брюки, но и мое лицо, мои руки с выпирающими суставами нервных пальцев и даже, как успел заметить, помятый ноготь на мизинце - некогда неловко прищемил дверью.
- Heт, ничего, - с жадностью я следил, как он затягивается, - я так и знал, что ты это сделаешь.
- А ты, подписал? - спросил я и добавил: - Дайка, дружок, закурить.
- Я? Я - нет, - и протянул мне помятую папиросу; потом подумал и поправился: - Пока - нет.
- Понятно, вольному воля.
Помолчали; делая вид, что рассматриваю что-то впереди, искоса я поглядывал на своего соседа, видя, что и он наблюдает за мной: со стороны, вероятно, мы напоминали двух рассорившихся влюбленных.
- Ну, ты понял наконец хоть что-нибудь? - опять подал голос сосед, разворачиваясь ко мне.
- А что я, по твоему, должен был понять? - раздражаясь на его менторский тон, с ернической интонацией опросил я.
- Хотя бы то, красавчик, что Виктория любила меня, а не тебя, и просто перепутала, приняв одного за другого, с женщинами такое случается.
- Как приятно поболтать с умным всезнающим человеком, - чувствуя, как действует мне на нервы этот дурак, презрительно сказал я, - Что еще новенького соизволишь сообщить?
- Перестань корчить из себя непонятого героя, побереги пыл, он тебе еще пригодится.
- Шило на мыло сменяем? - внезапно развеселившись, спросил его я.
- Что?
- Твое шило на мое мыло, или, наоборот: твое мыло на мое шило.
- Ты так и не научился спорить? - высокомерно изгибая тонкие губы, принимая удрученно независимый вид, проговорил он, - Приведи хоть один стоящий довод!
- Стоящий чего, кого или сколько?
- Ты непереносим, у тебя женский характер и иудейский ум.
- А у тебя? - с кроткой заботой в голосе полюбопытствовал я.
- Иди к черту!
Я встал.
- Эй, ты куда? - забеспокоился он. - Мы же еще не договорили?
- В следующий раз, - поклонился я с шутовской почтительностью.
- Ну и проваливай. Только заруби себе на носу, что нечего бегать и падать при виде меня в обморок. Все равно никуда не денешься.
- До скорого. Передавай привет своим жидовским родственничкам, - и пошел по тропинке, выложенной матовыми гранитными плитами с черными провалами стыков, чьи контуры еле виднелись под ногами.
- Иезуит слова! - крикнул он мне вдогонку, когда я отошел уже на порядочное расстояние. Но я ничего не ответил.
…Даже не знаю, сколько времени занял у меня обратный путь по ночному городу; быстрым шагом, переходя иногда почти на трусцу, торопился я по улицам, которые уже опустились на дно ночи; челнок моего движения нанизывал на себя выпуклые суставы переулков, огибая выступавшие из мрака острые локти домов; на углу Гороховой и Фонтанки я сослепу чуть было не налетел на одинокого прохожего: человек испуганно шарахнулся от меня и в мрачном свете желтых фонарей показался похожим на толстяканадзирателя из крепости; а когда переходил щербатую мостовую Шестилавочной улицы из темного низко сводчатого неба полил дождь. Он застучал, засучил сотнею голых пяток, отбивая дробь на карнизах и крышах, зашуршал, будоража возмущенную листву, запрыгал, как девочка на одной ножке, играющая в классы, заскользил по маслянистому зеркалу асфальта, в которое заглядывали перевернутые дома, деревья и фонари; а затем, как уже было однажды, превратился в сухой снег, только не ватный, а рисовый: рисовые градины сыпались сквозь решето невидимого неба, шаркали, прижимаемые подошвами, под ногами и звенели вокруг.
От того дня в памяти еще осталось, как задыхаясь, я взбежал по лестнице, мизинцем с погнутым ногтем утопил кнопку звонка, услышал быстрые летящие шаги по коридору, - дверь распахнулась, и да площадку, мне навстречу, выскочил, виляя всеми шарнирами своего тела, лохматый черный ньюфаундленд Панглос, пытаясь лизнуть меня в нос; и Виктория, прижавшаяся к дверному косяку, сказала:
- Господи, я уже думала, что ты никогда не вернешься!
- У тебя был кто-нибудь? - спросил я входя в комнату, ибо на секунду из волн моего рассудка показалась насмешливая физиономия моего двойника.
- А кто должен был быть, хороший мой? Никого. Я просто думала: умру, если те не придешь.
А сидящий на жердочке говорящий попугай Федька недовольно проскрипел:
- Стучаться надо, когда входите!
