Глава 11

В ответ на мои ошеломленные протесты в разговор поспешно вмешался Нура, то ли слуга, то ли помощник, казалось, приросший к руке старого Искендара.

— Да нет, вовсе мы не считаем драконов богами, — замотал он головой. — Ничего подобного. Бог не будет убивать направо и налево, да и сам рабом не станет, а драконы-то дали себя покорить. Просто многое из того, что люди считают божественным, по своей природе вовсе не сверхъестественно. Послушайте нашу историю и судите сами.

Элимы отвели меня в залитую факельным светом пещеру. Я по-прежнему был возмущен и растерян и настолько поглощен тем, что услышал, и тем, что мне еще предстояло услышать, что воспоминаний о пещере у меня почти не осталось — помню только, что она была большая, чистая и теплая и что жило там очень много народу. И едва мы уселись на тонкие стеганые тюфяки, как начался рассказ. Рассказывал Тарвил; скупой язык писца сменился напевной речью бывалого сказителя.

…С начала времен элимы и драконы жили в Ирских землях — в Лунных Горах и в лесах и долинах к западу от них. Летом мы, элимы, взбирались на вершины и охотились или ловили рыбу в долинах, а зиму отводили ремеслам. А драконы летали весной, летом и осенью, вволю ловили добычу в горах и долинах, а зимой впадали в спячку и спали все холодные месяцы напролет, и просыпались, только когда вода взламывала лед на реках.

День, когда по весне возвращались драконы, всегда был для нас праздником, светлым мигом рождения года. Они летали у нас над головой, и радостные, восторженные их крики переполняли радостью и нас. Во время первого весеннего полета мы видели их детенышей — с мягкой шкуркой без чешуи и неловкими, плохо раскрывающимися крыльями, слепяще-белыми, еще влажными. Старшие летели под ними, окутывая их нежным огнем и поддерживая ветром собственных крыльев, пока детеныши не научатся летать сами.

Глубокие и трубные их крики были несказанно разнообразны, но шли века, а мы так и не научились понимать их. Лишь с течением времени мы осознали, что их песни полны смысла не меньше, чем наши собственные. Они пели, а в нас отражались их чувства: юная радость, гордая мудрость, восхищение красотой земли, воды и огня, горечь голода и смерти — и всего лишь мимолетное любопытство по отношению к тем, кто жил с ними бок о бок. Однако они знали, что мы — не просто звери, и никогда, никогда не обижали нас.

Шли годы, и мы все больше и больше думали о драконах — ведь никакие другие твари не воспевали жизнь так явно. Мы начали подозревать, что в их песнях были слова, что чувства и образы, возникавшие в нас при звуках драконьего крика, заложены были в этих песнях. Углубляясь в лабиринты Караг-Хиум, мы видели пещеры, в которых драконы спали, и долины, в которых они резвились. Мы изучали их крики и пытались им подражать, но безуспешно: слишком по-разному мы устроены. А вот когда мы стали облекать их образы в наши собственные слова, получилось куда лучше: если мы строили нашу речь так, как принято у драконов, они понимали нас, и для этого им не надо было учить наш язык. В начале года, после весеннего пробуждения, мы говорили с драконами, а они отвечали нам — и словами своего языка, и образами в нашем сознании. Но когда год склонялся к зиме, говорить они больше не могли и снова превращались в диких летучих зверей.

Но теперь мы знали, как они выращивают детенышей и как охотятся. И мы знали, что им не нравится — снег и холод, — и знали, чего они боятся — красных самоцветов, которые мы звали кровавиками, и кислой травы дженики, которую еще зовут драконьим горем. Далеко в горах в глубокой пещере Ниен'хак много камней-кровавиков — за это и называют ее Кровавой Ямой, — и драконы говорили, что камни лишают их воли. Дженика растет в тундре, и мы узнали, что стоит дракону отведать этой травы, и он становится сам не свой и не может взлететь. А после долгих лет неустанных наблюдений мы разгадали тайну их речи — мы нашли озеро Кир-Накай.

Каждую весну драконы, пробудившись, вылетали на закате из пещер и устремлялись к озеру, чтобы вволю напиться холодной ключевой воды. До следующей весны они не возвращались к озеру, чудесная вода мало-помалу переставала действовать, и ко времени осеннего спаривания и долгой зимней спячки драконы становились совершенно дикими. Это и по сей день было бы так, если бы элимы не сделали драконам того, что сделали.

У нашего костерка собралось десятков пять элимов. Печально и торжественно слушали они Тарвила, и в глазах их сияла надежда на то, что когда-нибудь рассказ будет кончаться иначе, но на лицах читалась горестная уверенность в том, что такое время не настанет никогда. Разлили вино, и в руке у меня очутился бокал, но я не мог сделать и глотка. А Тарвил продолжал свою повесть.

И вот однажды настала великая засуха. Она длилась целых двадцать лет. Огромные реки превратились в дороги, покрытые растрескавшейся глиной. Снег и лед на Караг-Хиум стаяли. Поредели стада лосей и оленей. Элимы все больше думали о переселении в новые земли по ту сторону Караг-Хиум — теперь вы зовете эти земли северной Элирией и Катанией; ведь возделывать их было бы куда легче, чем Ирский край. В те дни так далеко на севере еще никто не жил. Во время засухи почва там была куда плодороднее, чем на юге и на востоке. Говорят, что на восемнадцатый год засухи южнее того места, где теперь стоит Валлиор, не выросло ни былинки, а на востоке, у Арронского моря, люди сходили с ума, потому что пили морскую воду — пресной нигде не было. Начался мор. В наши земли хлынули захватчики-варвары. А еще к нам прибыли сенаи с юга и удемы с востока — они тоже искали плодородные земли, охотничьи угодья, воду и покой.

Мы приветствовали их и хотели было помочь пришельцам, но к нам отнеслись с небрежением, словно к чужим несмышленым детям. Сенаи захватили наши дома, удемы принялись вспахивать наши поля, а если кто-то противился, его убивали, не глядя. Пришельцы были такие громадные и оказались настолько поглощены свойственным их расе разделением на мужчин и женщин, что мы никак не могли их понять, но кое-что все-таки усвоили. Мы поняли, что в самом скором времени необходимо хоть что-то сделать, иначе нас попросту истребят. И еще мы поняли, что пришельцы, впервые увидев драконов, пришли в неописуемый ужас.

Мне захотелось зажать уши. Слова элима были как лежащий в пустыне выбеленный временем скелет с проржавевшим ножом между ребер. Правда. От нее не уйти. С ней не смириться.

Мы обратились к драконам и попросили их о помощи. Нет, нам вовсе не хотелось причинять людям вред, и мы просили драконов — пусть люди испугаются и уйдут с наших земель. Но драконы не поняли, что нам нужно. Даже самые обычные слова не всегда доходят до самого обычного сознания, а драконы не знали, что такое жалость, границы, заговор или обман. Они не понимали, чем нам грозит человеческое нашествие, и не стали нам помогать. А между тем каждые семь дней еще одно наше селение сдавалось захватчикам. И вот элимы собрались и вместе придумали, что делать, и так жесток и нечестив был наш замысел, что хотя мы тяжко страдали, но все равно знали, что намерены сотворить зло. И вот наши соплеменники отправились в горы и собрали всю дженику — каждый побег, каждый листик. И вот мы отправились в Ниен'хак и выкопали весь кровавик — каждую горсточку, каждый камешек, все, что сумели найти. А когда настала зима и драконы уснули, мы бросили дженику в озеро — отравили его, — и раскололи кровавики на части так, чтобы на каждого дракона приходилось по куску.

Несколько слушателей прикрыли глаза и скрестили руки на груди.

Настал день пробуждения, и мы затаились в скалах и стали ждать. На закате драконы напились из озера, и тут же их охватила вялость и дурнота, и в страхе и муке кричали они: «О дети ветра и огня, что за беда постигла нас?» Когда же они утихли, мы подкрались поближе. И вот в ужасе мы увидели, что взрослые драконы просто лежали неподвижно, а детеныши были мертвы — все до единого. Многие из нас заколебались в тот горестный миг и захотели было отказаться от задуманного, но прочие отговорили их — они сказали, что все равно уже поздно. Кто знает, что сделают с нами разгневанные драконы?

Когда же драконы оправились от отравы, подле каждого из них стоял элим с кровавиком. Мы думали, что кровавики внушат драконам покорность, но этого не случилось. Звери обезумели. Мы пытались их успокоить, мы пели им песни, которым от них же и научились, — песни, которыми они утешали испуганных детенышей. Но это не помогло. Когда драконы пробудились, погибло пять сотен элимов: звери сожгли их, обратили в уголь; однако те, у кого были кровавики, не погибли — белое пламя драконьей ярости лишь омывало их, но не жгло. А тот, чей камень оказывался в огне, становился повелителем дракона, и дракон слушался его воли и его голоса, — и вот выходило так, что элим, камень и дракон с того момента оказывались неразделимы.

Мы оплакали погибших родичей и вместе с ними — гордых драконов, которые по нашему приказанию принялись сеять смерть и разрушение среди наших врагов. И пока мы не покинули убежища в горах и не огляделись, нам и в голову не приходило, на какую ужасную участь мы обрекли недругов. Земли кругом превратились в пустыню. Не было в тот год в Катании весны — лишь жаркое лето драконьего огня.

Но и на этом счет наших грехов не закончился. Одержав над пришельцами верх, мы решили было отпустить драконов на волю, но не знали, как это сделать. Когда мы уничтожили один камень, его дракон впал в буйство, и ничто не могло его усмирить. Мы перебирали все, что знали о драконах, мы прибегли к помощи всевозможных священнодействий, но ничего у нас не вышло. Бремя драконов было так ужасно, так невыносимо, что мы обратились за помощью к людям — а вдруг они знают, умеют или понимают что-то такое, что даст драконам свободу?

В Катании тогда оставалось всего двенадцать сенайских и удемских семейств — да-да, теперь-то вам ясно, к чему ведет наш рассказ. Умоляя их о прощении, мы поведали им о драконах и просили их помощи. Но, к нашему ужасу, люди не пожелали освобождать драконов. Нет. Они забрали камни себе и объявили, что сами будут повелителями драконов. Они не поверили, что, если драконам дать испить воды из Кир-Накай, звери станут разумными. Люди никогда не видели драконов во славе — они познали лишь гибельную их мощь. А бессловесную силу, охватывающую по временам сознание людей, — образы любви и радости, земли и огня, воды и мудрости, — они считали божественным откровением и не понимали, что это — язык драконов. Мы поведали людям имена семерых старших драконов — Тьясса, Велья и Ванир, Келдар и Аудун, Роэлан и Джодар, — но люди, как дети, верили в волшебство и дали эти имена своим богам. И они спрашивали: ведь драконы теперь под властью камней, почему же божественное присутствие как было, так и есть? Но ведь и божественное это присутствие слабело — время, безумие и война пожинали свой урожай! Драконы дичают, и боги молчат, и только элимам ведомо, почему это так!

Нарим взял у меня нетронутый кубок и, отставив его, жестом велел мне встать. Вслед за мною поднялись и остальные, и мы направились к черному провалу в задней стене, а Тарвил шел рядом со мной и продолжал рассказ.

С того проклятого дня у драконов больше не было детенышей, и теперь каждый погибший в бою дракон — невосполнимая для мира потеря. И чем дольше драконов не допускают к озерной воде, тем меньше надежды на то, что когда-нибудь они станут прежними. И чем дольше они пробудут под властью кровавиков, тем глубже станет их безумие.

Все эти годы мы доискивались, как искупить наше преступление и освободить драконов из-под власти камней. После лет хаоса люди переселялись на север, и все новые королевства основывали свое могущество на жестокости, начало которой положили мы, элимы. И вот тогда мы разошлись по свету в поисках ответа на наши вопросы. За пятьсот лет в нашей жизни не было ни проблеска надежды.

Но вот примерно двадцать три года назад мы прослышали о волнениях среди Всадников. Стало ясно, что Всадники по временам стали утрачивать власть над драконами. Любого человека, мужчину или женщину, распространявшего подобные слухи, казнили на месте, но мы, элимы, вездесущи и невидимы — ведь никто нас не замечает. Это Давин первым услышал певца, который называл себя слугой Роэлана и играл на арфе песни драконов и голосом невыносимо прекрасным пел об огненном озере…

Голос Тарвила затих. Нарим подтолкнул меня к темному круглому отверстию. Далеко-далеко впереди виднелось красно-золотое пятнышко огня. Холод охватил меня, словно кругом бушевала давешняя снежная буря. Мы шли к огненному кругу, и тут я споткнулся и подался назад, шепотом умоляя: «Пожалуйста, не надо, не надо больше…»

Нарим крепче сжал мне локоть.

— Мне ли не знать, как вам тяжко, — мягко произнес он в темноте. — Никто ничего не понимает про Мазадин, даже Искендар. Но вы проделали такой долгий путь и столько узнали, что теперь истина — часть вас. Это больно, это трудно, ведь в глубине души вы всегда это знали — с той самой ночи в саду вашего дядюшки. Нет, нельзя вас винить — что толку в знании, если понимания нет? Так идите, откройтесь пониманию, и ваше исцеление начнется…

Я шагнул навстречу алому пламени и оказался в небольшой долине, глядевшей на запад. В окружении крутых скал, в кольце гранитных берегов сияло озеро; хрустальную его поверхность устилал вечерний туман. Спускалось набрякшее багровое солнце. Алый отблеск на спокойной воде и клубящемся тумане и впрямь был похож на пламя, и казалось, что вся долина в огне… и в душе моей проснулись воспоминания о первых днях славы, когда я впервые услышал голос моего бога.

Я упал на колени на гранитный берег и беспомощно раскачивался, обхватив себя за плечи. Когда видение огненного озера предстало передо мною впервые, в детстве, я, помнится, плакал; теперь слез не было. Ничего теперь не было. Никогда я не понимал до конца, что заставляло меня так цепляться за жизнь тогда, в Мазадине, и после; и вот я, кажется, нашел ответ… только и этот ответ никуда не годился. Музыка, отвага, гордость, любовь, достоинство, дружба, радость, надежда — все, что вылепило мою жизнь, все, что придавало ей мало-мальскую ценность, — все осталось в холодной твердыне Всадников. Но я вышел оттуда, зная, что некогда был любим богом и что ему я отдал все, чем обладал. И хотя Роэлан покинул меня, я верил, что есть во мне нечто достойное благоволения бога. Я верил, что Велья, Ванир, Келдар… что кто-то из них еще заметит это во мне, явится мне, наполнит смыслом мое существование. Теперь я знал, что голос в моем сердце — не бог. Он никогда не был богом.

Во мне пел зверь.

Нарим

Глава 12

Я сидел на узком выступе скалы, отделявшей теплую зеленую долину Кор-Талайт, которую мой народ называет домом, от каменной чаши Кир-Накай — огненного озера, вода которого могла помочь драконам снова обрести разум. Тем утром, как и всякий раз, сидя на изъеденном ветром гранитном утесе, я думал, в какую сторону свалюсь, если потеряю равновесие. Сколько же нужно пережить, чтобы загладить страшную ошибку? Ведь мы пожертвовали всем и посвятили искуплению всю жизнь без остатка — неужели этого мало? Мы — целый народ — отреклись от процветания, знания, учености, — и этого мало? А если нас не станет, если мы вымрем, — многие из нас полагают, что это неизбежно, — что, и этого будет мало? Достойна ли идея искупления такой платы? И во сколько тогда можно оценить одну невинную жизнь?