Глава 23

Сенай поставил меня на ноги, но я все время норовила упасть — нога подламывалась, словно забыла, зачем она существует на свете. Дракон ревел. Мак-Аллистер прижал мою голову к груди, я щекой чувствовала, что он что-то говорит, и показала на уши — мол, ничего не слышу из-за драконьих воплей. Вот досада. А потом я подняла глаза и увидела, что по щекам у него, как слезы, текут багровые капли, смешиваясь с подтеками крови там, где осталась отметина от моего хлыста.

Под нами снова вспыхнуло пламя, и Мак-Аллистер потащил меня вверх по склону, знаками показывая, что надо поторопиться. Я страшно разозлилась — чего он руками-то размахивает, нет чтобы просто говорить громче! Когда мы перевалили за гребень, он обнял меня за пояс, я ухватилась за его плечо, и мы пошли назад по той же дороге. Поначалу мы мешали друг другу, и я заорала, чтобы он отпустил меня, но себя не услышала. Тогда он поднял пальцы — сначала один, потом два, потом снова один и опять два. Я поняла его: на счет «раз» он должен был шагать левой, а я — правой, а на счет «два» он делал шаг левой, а я не наступала на раненую ногу. «Раз-два» он отстукивал мне на ребрах. Получалось у нас неплохо, и вскоре мы уже добрались до загонов. Из первой всаднической хижины вывалилась темная фигура и ринулась навстречу реву и оранжевому пламени.

Мы отошли от бешеного кая уже изрядно, но рев и не думал стихать. Только ведь драконы никогда не ревут так долго без перерыва, и мало-помалу до меня начало доходить, что это у меня что-то не то со слухом. Я принялась тереть заложенные уши и трясти головой, чтобы хоть что-то услышать. Если я так и останусь наедине с ужасным жжением в ране и оглушительным шумом в ушах, я точно свихнусь. Мак-Аллистер схватил меня за руки и силой опустил их, а потом взял меня за подбородок обтянутыми перчаткой пальцами и заставил посмотреть ему в глаза. Он не улыбался, но мне сразу стало понятно, что все обойдется, если я не потеряю голову от страха. Легко ж ему говорить.

— Очень громко, — раздельно произнес он. — Очень близко. Пройдет. — Оказалось, что по губам читать проще простого. Потом он снова обнял меня и провел по бесконечной равнине к началу тропинки, где должны были ждать элимы. Да будь оно все проклято! Как они собираются вести меня по тропе?! Там же и одному почти что не пройти!

Они сидели на песке, привалясь спинами к утесу. Тарвил притащил мою сумку, запихнул в нее доспехи и хлыст и изъявил готовность так и нести ее всю дорогу назад. Мак-Аллистер обмотался перевязью с мечом. А меня взвалили, как мешок с зерном, на крепкие плечи Давина. И тогда начался самый страшный путь из всех, которые мне приходилось проделывать, — по земле, конечно.

Когда мы добрались наконец до Уайфедда, лицо и пальцы у меня онемели и в глазах двоилось — верные признаки отравления драконьим ядом. Меня положили на грязный пол, и надо мной закружился хоровод лиц — то бледных, то окровавленных. Губы у них шевелились, но разобрать я ничего не могла. Я изо всех сил старалась говорить спокойно, твердо решив не хныкать, будто удемская молочница. Надо было объяснить им, чтобы нашли у меня в сумке гиллию — ее листья остановят яд, пока он не разъел мышцы и кости. Но язык отказывался повиноваться, желтый свет то вспыхивал, то гас, а рев в ушах застил все. Наверно, кто-то дотронулся до моей ноги — было так больно, словно дракон откусил ее вовсе. Я закричала, но не услышала собственного крика.

Факел. Тряска. Что они делают? Странное чувство — то кругом стадо овец, и не выбраться, то вроде бы бьют дубинками, а я прошу отрезать ногу, а не то я сойду с ума, а потом по губам стекает прохладная вода, солнце светит сквозь листву, а постель такая мягкая, будто я упала с дракона прямо в облака. Облака — это прекрасно, только невыносимый рев в ушах и огонь, волнами пожиравший левую сторону тела, никуда не делись, и я падала… горела… падала с небес…

Похоже, я умерла. Ничего не болит. Почему мне не открыть глаз, что давит на веки — тяжкая сырая земля или золотые монеты, которые положили туда на похоронах братья по Клану? Только бы стих этот рев, и я сразу все пойму. Хорошо, что в царстве смерти я не одна. Меня баюкали духи — их прикосновения были нежны, но совсем бесплотны, и я плакала, не поднимая тяжелых замерзших век. «Добрый дух, молю тебя, скажи мне что-нибудь, — просила я, снова погружаясь во тьму. — Коснись меня рукой из плоти и крови, а не ледяным дуновением…»

Духи вняли мне, и, когда я снова вернулась к свету, живые руки прогнали прочь мой страх. Но это были не человеческие руки, нет, — они были очень странные на ощупь и такие холодные… Но их я не боялась. Они были добрые, я это знала.

На груди у меня лежало бремя, как и на веках, и чем дальше, тем тяжелее оно становилось. Во мне и вокруг меня сгущалась тьма, и я чувствовала, как растворяюсь в ней, теряя память и разум, как тону… А я так хотела жить.

Я схватила духа за руку и спросила: «Добрый дух, хочешь, я согрею тебе пальцы? Тогда ты станешь говорить со мной? Может быть, ты согласишься вернуть меня в мир живых? Нельзя мне умирать, у меня много дел, но мне никак не найти дорогу назад…»

И вот сквозь рев прорезались дивные звуки, подобные пению звезд, — короткая призрачная мелодия… слов я не разобрала, но музыка пронзила тьму, и меня охватили мир и покой. Мне больше не было страшно, но прощаться с жизнью я теперь вовсе не собиралась. Передо мной лежала тропа, и я мало-помалу начала выбираться на свет.

Запах дождя и зеленой травы. Где-то жарят ветчину. Рев стих. Я слышала только какое-то потрескивание и стрекотание насекомых, — наверно, цикады. Холодная тяжесть исчезла, и я осторожно открыла глаза, отогнав страшную мысль, что увижу потусторонний мир. Сказители Клана ничего не говорили о том, что во всаднических лагерях в загробной жизни жарят ветчину.

Сначала я растерялась. Над головой у меня было синее небо, облака и птицы, но птицы замерли на месте, а облака словно замерзли. В лицо мне не било солнце, хотя небо было совсем ясное. Я скосила глаза влево и в изумлении обнаружила окружавшие меня стены. Небо — я снова взглянула вверх — было нарисовано на потолке. Потолок был очень высокий. До самой стены простирался темно-зеленый ковер. Комната была огромная, как пещера кая, очень ярко раскрашенная и со странной мебелью. Вот длинный желтый диван с небрежно брошенным на него серым мохнатым покрывалом. А вот две каких-то штуковины в белых чехлах — кресла? И еще всякое в белых чехлах — на полу и на бледно-желтых стенах. Я лежала, спеленатая, как младенчик, на чем-то вроде кровати, только очень большом. В жизни не видела ничего более мягкого. Я осторожно повернула голову. Перед белым мраморным камином спиной ко мне сидел темноволосый человек в синей рубахе и черном жилете и чем-то ворошил в огне. Стрекот цикад оказался шумом дождя. Огромные распахнутые двустворчатые двери выходили прямо на вымощенную плитами террасу.

— Я умерла? — Проговорив это, я вздохнула с облегчением. Я услышала собственный голос — он прозвучал у меня в ушах, а не только в голове. К тому же мертвецы, должно быть, вопросов не задают.

Темноволосый человек резко обернулся. В руках у него была длинная вилка с тонким ломтиком недожаренной ветчины. Он так разулыбался, словно получил полкоролевства в награду.

— Ты пыталась, но ничего у тебя не вышло, — ответил он.

Он пристроил вилку на каминной решетке и подбежал к кровати, чтобы помочь мне сесть. Кровать была размером с мою родную палатку, и я никогда бы не поверила, что в мире столько подушек. Простыни из тонкого льна сверкали. Впервые вижу такую большую комнату.

Мак-Аллистер налил в хрустальный бокал вина и сунул его мне в руки.

— Подожди, я сейчас чего-нибудь посытнее раздобуду. — Перчаток на нем не было. — Ну, как ты себя чувствуешь? Наверно, как тухлый гриб. Ты правда меня слышишь? Я поерзала и сразу же почувствовала слабый, но чувствительный отклик в левой ноге. Мне приходилось видеть воинов, лишившихся рук и ног из-за драконьего яда, и я помнила свои безумные мольбы. В лицо мне бросилась кровь.

— Еще как слышу! А что мы делаем в этакой роскоши? — Я решила сначала спросить о насущных делах. Наверняка опять наделал глупостей. Этот дворец никак нельзя назвать заброшенной хижиной у проселка. — А вдруг нас хозяева поймают? Нам же руки поотрубают, как ворам!

— Не волнуйся. Хозяина не было дома очень долго. — Мак-Аллистер отвел глаза. — И он не возражает.

— Твой?! — Конечно, я знала, из какого он рода, но никогда не думала, что у него есть дом… дворец…

— Эм-м-м… — Он вернулся к камину, плеснул из медного котелка в миску жидкой каши и поставил ее на столик возле кровати. Ножки у столика были в виде птиц. Присев на краешек кровати и прикусив губу, как пятилетний малыш, он медленно и неловко понес к моим губам ложку. Ложка накренилась, и часть содержимого пролилась на постель. Мак-Аллистер вздохнул и смущенно рассмеялся.

— Пока никто не видел, выходило лучше.

Я забрала ложку из узловатых пальцев.

— Вот что, давай-ка я сама, а ты мне пока расскажешь, что, Вельи ради, мы тут делаем.

— А ты точно…

Я дала понять, что в состоянии держать миску и с ложкой управляюсь получше него самого, и он слегка успокоился.

— Ну, видишь ли, наши фандинские подвиги получили широкую огласку, и пришлось поскорее убираться. Один родич Тарвила раздобыл нам повозку с шерстью, но тебя надо было где-то спрятать. Мы были отсюда всего в полулиге, но я не знал… Ну, в общем, мой кузен, по всей видимости, за все это время ничего с этим домом не сделал.

Его кузен. Король Элирии. А я ведь думала, что Эйдан все врет насчет своего родства с королем.

— В самой усадьбе Тарвил обнаружил каких-то сторожей, но я совершенно уверен, что наведываться сюда им лень. Идти далеко, через весь парк… Со дня смерти моей матери здесь никто не жил. — Он потер уродливым пальцем крошечную дырочку на простыне. — Это домик для гостей — здесь можно было прятать осмотрительных друзей или несимпатичных родственников… Хорошо, что она не видит всю эту пыль, мышей, дыры на белье… Она следила, чтобы тут было уютно и удобно.

Всю жизнь я презирала таких, как Эйдан Мак-Аллистер. Я лучше знала жизнь, я была сильнее, тверже, ближе к реальному миру. Я-то прекрасно знала, как им живется, изнеженным и мягкотелым, а они про меня не понимали ничего. Какой же дурой я была! Где мне понять человека, выросшего в таком месте! Я никогда не задумывалась, что у сенаев тоже есть вилки, чтобы жарить ветчину, мыши, противные родственники, кровати, кресла и гостеприимные матери. И ведь, наверно, Мак-Аллистер не ругался, не швырял на пол посуду и не бил меня, когда я над ним измывалась, не только потому, что от природы кроток. И что делаю в таком роскошном доме я — я, которой элимская пещера казалась настоящим дворцом? Я оглядела себя: пусть отрепья напомнят мне, кто я есть. На мне обнаружилась мягкая белая сорочка — простая, с закрытым воротом, из такого тонкого расшитого льна, что казалось, будто это шелк. Под ней не было ничего. Я быстро подняла глаза.

Мак-Аллистер залился краской и отвернулся.

— Это элимы… Давин… все это… все это он. — Его чуть в пот не бросило.

Я осторожно поставила миску на столик и зажала рот подушкой, потому что из меня рвались совершенно неуместные звуки. Нельзя же являть миру правду о вздорной и злобной Ларе Всаднице, всегда готовой прожевать и выплюнуть любого встречного. Мак-Аллистер перепугался и забыл о своем смущении.

— Что слу…

Нет, мне не было больно. Я просто расхохоталась. В жизни так не хохотала. Он сначала снова покраснел, а потом тоже рассмеялся. Ох, знал бы он, какой чудный у него смех — как песенка…

— Ну а где эти маленькие паршивцы? — спросила я, когда снова смогла говорить. Я же прекрасно понимала, чьи руки мыли меня и расчесывали и десять раз на дню перевязывали гноящуюся рану. — И сколько я тут провалялась?

— Десять дней.

— Десять дней? И тебя до сих пор никто не узнал? Тут же всякий встречный-поперечный…

— Нет, Лара, меня теперь никто не знает. Кому в голову придет искать певца, пропавшего восемнадцать лет назад? Что толку? Элимы натаскали нам еды, когда возвращались с разведки, так что ни в деревне, ни в городе мне и не надо было появляться…

С разведки… Я сразу перестала смеяться.

— Ты что, до сих пор ищешь этого невозможного дракона?!

Он взглянул на меня так, что ответа не потребовалось.

— Послушай, хватит уже! Нам теперь и на десять шагов в лагерь не пробраться! Там же охрану теперь утроят! Об этом пора и думать забыть! — Я едва не зажала уши: лучше уж пусть вернется оглушительный рев, чем слушать, что он мне на это скажет!

— У меня нет выбора, но ты…

— Как это «нет выбора»?! Еще как есть! Выбор всегда есть! Ты только посмотри, ради чего ты стараешься? Вон, в Фандине у тебя на руках были оковы, а мне в кровь проник драконий яд, и мы оба могли умереть, или ты провел бы остаток жизни в компании твоего старого дружка Горикса! А ради чего? Да за просто так! Мы ничего не узнали, мы ничего не сумели…

Мак-Аллистер дернулся, словно его ударили, словно я снова связала ему руки, чтобы голым оставить на съедение волкам.

— Боги, боги, Лара… Я думал, ты знаешь… Думал, ты слышала… Та драконтесса в Фандине… ее зовут Меттис, это значит «дочь летнего ветра». Она почти забыла свое имя. Но в конце концов она запела мне в ответ и все вспомнила… на миг. Не знаю, как тебе объяснить. А потом ты была ранена, и мы принесли тебя сюда. Я думал, что ты умрешь, и… в общем, я попробовал… нет, я больше так не буду, но, по-моему, ты меня услышала и это помогло. — У него стало такое лицо, как у голодных попрошаек, побирающихся возле всаднических лагерей.

Все. Он свихнулся. Точно. Я слышала, как «пел» в Фандине раненый дракон, и это не имело ничего общего с дивной мелодией, которую пропел мне Эйдан, когда я умирала. Между таким кошмаром и такой красотой и не может быть ничего общего. Но стоит мне сказать ему, что я слышала его пение и что именно оно развеяло мой страх и дало мне силы жить… и он опять сунется к драконам. Куда же еще. Так что я ничего ему не сказала. И я прокляла Нарима, и всех элимов, и моих соплеменников, и короля Девлина, и я прокляла драконов и вселенную, породившую подобных тварей. Они лишили доброго, хорошего, невинного человека рассудка и воли, а я даже не могу сказать ему правду, которой он заслуживает, потому что тогда тоже приложу руку к его гибели.

— Ничего я не слышала. Дурень ты, дурень. Хватит, брось эту затею — пропадешь ведь!

Мы надолго замолчали. Я отвела взгляд — Эйдан сидел очень близко, а смотреть ему в глаза я не могла. К счастью, он поднялся и отошел к очагу.

— Да-да. Я дурень. Прости, — произнес он наконец, взял полированную дубовую трость, стоявшую у стены, и рассеянно повертел в руках. — Элимы говорят, ты просто растянула ногу, кости целы, так что, когда захочешь встать, вот, возьми тросточку.

— Боюсь, что захочу не скоро, — отозвалась я.

— Знаю-знаю, бессилие тебя раздражает. — Голос его звучал нарочито бодро. — Могу себе представить. Даже больше, чем общество спятившего сеная. — Он насмешливо улыбнулся — не мне, себе самому. — Вот Тарвил и раздобыл тебе палку. У другого своего родича. — Он бросил мне трость и усмехнулся. — Я тебе помогу, если понадобится, только, будь так любезна, попроси об этом сама. А я подожду, ничего, я тут пока расположусь со всеми удобствами. — Он растянулся на желтом диване во весь свой немалый рост и закрыл глаза.

Я трижды обошла комнату с тросточкой, когда в двери вбежали два мокрых элима с охапками кульков и свертков, которые они тут же свалили прямо на ковер.

— Лара! — завопил Тарвил. — Ты очнулась!

— Я тебя прекрасно слышу, спасибо, — отозвалась я. — Особенно если ты не будешь так орать: уши ведь закладывает!

— Да ты, как вижу, готова на Караг-Хиум лезть, — улыбнулся Давин, догнав меня в дальнем углу комнаты. — Уже поправилась?

— Готова буду, когда сама решу, — буркнула я. — А то затеете опять какую-нибудь дурь…

— Чего еще от тебя ждать-то! — расхохотался Давин.

Вот придурок. Он подал мне руку и помог взобраться обратно в постель, за что, к сожалению, я была ему благодарна. Лучше добираться до кровати ползком, чем просить сеная помочь.

— Ну что? — встревоженно спросил Мак-Аллистер. Он вскочил, как только появились элимы, и застыл на краю желтого дивана, будто вспугнутый кот.

Давин, казалось, отбросил веселость вместе с мокрой курткой.

— Да ничего. На севере и в центре Элирии драконов в лагерях почти что и не осталось. Мы все обошли. Правда, кое-что интересное мы все-таки притащили, да только он едва плетется, что уж не знаю, дотащится ли…

— Умолкни, водоросль! — В комнату вошел еще один элим. — Ах, Лара, заставлять друзей волноваться лучше как-нибудь по-другому. Сражения с драконами — это все-таки чересчур…

— А, это ты, Нарим. — Я вовсе не была рада ему. Пожалуй, с тех пор, как он лечил мои ожоги, я еще ни разу не была настолько ему не рада.

Он подошел к кровати, взял меня за руку и улыбнулся:

— А ты прямо расцвела, моя красавица. Общество Эйдана тебе явно на пользу. Я же говорил, что тебе придется пересмотреть свое отношение к сенаям!

Его доброе и веселое лицо так и сияло. Он, наверно, все мои мысли прочел.

— От него много пользы, — ответила я и отвела глаза. Мне не хотелось показывать, что мы с Наримом на одной стороне. Потом-то все равно придется.

Давин подобрал вилку, на которой Мак-Аллистер жарил ветчину, и принялся готовить гренки с сыром и варить ячменную похлебку. Тарвил преподнес мне сапог — разрез был аккуратно залатан. Наверно, еще какой-нибудь элимский «родич» постарался… Нарим и сенай уселись по обеим сторонам постели и завели через мою голову разговор ни о чем: где элимы устроят свое новое прибежище, как не удалось уговорить Искендара покинуть Кор-Талайт, когда туда нагрянули Всадники, как мы искали Роэлана и что стряслось в Фандине. Вся эта чушь никак не относилась к делу, к сути дела — к правде, к упрямой, непростительной правде…

Подавая ужин, Давин рассказал:

— Мы слышали в Лепане, что Клан собирается на границе с Гондаром. Гондарский король совершает смелые набеги на южные королевства. Он разрушил десять деревень. Две тысячи человек остались без крова…

— Пол-Гренатты успел разрушить, пока южный легион не отбросил его назад, — добавил Тарвил с набитым ртом. — Всадники ворчат, что-де король Девлин — сущая тряпка, потому что он до сих пор не сжег этих гондарских выскочек или по крайней мере не загнал их в нору…

— Говорят, Мак-Ихерн теперь сам решает, как разместить легионы, — кивнул Давин. — И располагает их поближе к границе, в самых слабых местах.

Мак-Аллистер задумчиво оперся подбородком о ладонь.

— Наверно, хочет вынудить Девлина наступать.

— Скорее всего, — отозвался Давин.

— Будут нападать на гондарцев, пока не станет поздно идти на попятный. Мак-Ихерн ведь не понимает, почему Девлин до сих пор не объявил войну.

— А почему, кстати? — Ложка Нарима замерла в воздухе.

Мак-Аллистер опять отвлекся на свои бредовые мысли и долго не откликался. Когда же мы дождались от него отклика, оказалось, что отвечает он на совершенно другой вопрос.

— Абертен! — Он вскочил и даже стукнул по столу — не кулаком, как все, а запястьем. — Ах я дурак! Что ж я раньше-то не подумал!

— О чем не подумал? — спросил за всех Нарим. Абертен — вассальное королевство в горах на юго-западе. Постоянно воюет с соседями. Значения не имеет.

Сеная аж трясло от восторга.

— Восемнадцать лет назад я был в Абертене. Во мне тогда звучала такая музыка, что я не мог уснуть и пошел прогуляться поближе к драконам. Впервые я чувствовал связь с Роэланом так ясно и сильно и решил — каким же безмозглым гордецом я был! — что это что-то во мне самом! А потом прошло всего несколько дней, и абертенские драконы выпустили заложников. А еще через неделю меня арестовали. Мы все это время искали Роэлана в Элирии, а он на самом деле в Абертене! Я точно знаю!

Глава 24

Давин, Тарвил и Эйдан отправились в Абертен на следующее же утро. Предполагалось, что мы с Наримом последуем за ними, но спешить не будем, чтобы у меня перед встречей с драконом было время окончательно поправиться. Я с ужасом ждала минуты, когда мы с Наримом останемся наедине, и поэтому, тяжело опираясь на палку, побрела провожать Эйдана на лужайку, где ждали оседланные лошади. От мокрой террасы под жарким утренним солнцем поднимался пар.

— В абертенский лагерь попасть почти невозможно, — нудила я, глядя, как он пристегивает седельные сумки. — Кругом отвесные скалы, а вход всего один. И дорога к лагерю идет прямо через город.

— Я помню. Я там был.

— Ты же слышал, что сказал Давин. Теперь во всех лагерях усиленная стража. Наверняка там уже придумали условные знаки, пароли, патрули… никакого сеная ни за что не пропустят в абертенский лагерь! Ни за что!

Эйдан бросил на меня через плечо очень серьезный взгляд.

— Не бойся, без тебя я туда не пойду.

— Ничего я не боюсь!

— Да, знаю. Ты ничего не боишься. — Эйдан снова отвернулся, и только тут меня осенило: да ведь он надо мной смеется!

С застежками он возился, как всегда, лет сто.

— Элимы говорят, что если спас кому-то жизнь, то эта жизнь отчасти принадлежит тебе, — сказал он, посмотрев наконец мне в лицо. — И тогда надо принимать в ней участие — горевать из-за ее горестей и радоваться ее радостям. Спроси Давина. Так что выходит, что мы теперь неразрывно связаны — ну ты, я, они… И это может нам сколько угодно не нравиться, но от этого никуда не денешься.

Он что, думал, что горечь таких слов можно подсластить улыбкой?

— А что элимы говорят, если разрушишь чью-то жизнь? — Я обошлась без улыбки. Как всегда, гнева я от него не добилась — он лишь погрустнел.

— Не знаю, не знаю. Возможно, оплату приходится удваивать. Каково принимать участие в чьей-то жизни, зная, что не можешь принести утешения, не можешь исцелить раны, которые сам и нанес? В последнее время я много об этом думал.

Я едва не закричала, что говорю вовсе не о нем, но тут из дома вышли Давин и Тарвил. За ними не спеша следовал Нарим.

— Пора ехать, — объявил Давин. — Мы все придумали. Встретимся через семь дней в «Красной Короне» неподалеку от Аберсвиля. Тамошний повар…

— Родич Тарвила, — хором отозвались мы с Мак-Аллистером. Элимы расхохотались и обнялись на прощание, и Мак-Аллистер, Давин и Тарвил, не мешкая, отправились в путь.

Едва затих топот копыт, и я еще глядела на холм, за которым исчезли путники, как Нарим сказал то, что я держала бы в тайне под любой пыткой:

— Ты его любишь.

Я не ответила. Вернувшись в дом Эйдана, я сорвала с себя тонкую льняную сорочку и натянула свое отрепье — потертые домотканые штаны и грубую коричневую рубаху, жилет из потрескавшейся кожи и залатанные сапоги. Потом я заплела косу, чтобы волосы во время езды не лезли в лицо, и лишь тогда совладала с собой настолько, что осмелилась ответить Нариму. Все это время он глядел на меня.

— Я дала клятву во всем тебя слушаться. Клятвы я держу.

Элим, который два года отказывал себе во всем ради того, чтобы я осталась жить, стоял в дверях. Лица его я не видела — за дверью сияло солнце.

— Лара, я не хотел делать тебе больно. Поверь, я ценю Эйдана Мак-Аллистера не меньше, чем ты. Надеюсь, что удастся исполнить твои желания, но только не это. Это невозможно. Ты все прекрасно понимаешь.