8

К концу первого дня наступления атаки, предпринятые Рябининым, были почти повсеместно отбиты. Полковник Богданов дважды в течение дня просил разрешения поддержать частью главных сил батальоны, начавшие неравный бой, но командующий армией не тронул резервов. В то же время он требовал непрерывного повторения наступательных усилий, поднимая все те же обессилевшие подразделения.

Еще не начинало светать, когда Рябинин выехал на КП Богданова. Атака на основном направлении была намечена на два часа дня — время неожиданное для противника, — но командарм хотел лишний раз убедиться в том, как подготовились войска для решающего удара.

Две черных стены ветвей и стволов неслись мимо по обеим сторонам «виллиса». В скупом свете, падавшем из затемненных фар, едва была видна дорога: жидкие, будто масляные колеи, желтоватые лужи… Машина догнала пехотную колонну и, сбавив газ, обходила ее. Иногда узкий луч вырывал из темноты облепленные грязью, мокрые подолы шинелей, руки, покачивавшиеся при ходьбе, гранаты и котелки, подвешенные к поясам, но лица людей оставались во мраке. Сыпал мелкий дождь, и по ветровому стеклу косо бежали капли; парусина хлопала и плескала над головой командующего…

«Подтягивается… царица полей…» — подумал Рябинин.

Он почувствовал искушение остановить машину и пройти хотя бы часть пути вместе с бойцами. Он даже не собирался много беседовать с ними, но ему захотелось снова ощутить себя в этом тесном движении, услышать частый топот ног, дыхание десятков людей. Невнятный, но требовательный голос старых воспоминаний позвал его так сильно, что генерал тронул за плечо шофера. Тот слегка повернулся…

— Поезжай, Вася… Поезжай, — сказал, пересиливая себя, командующий, так как очень торопился.

Лес справа кончился, и Рябинину открылась предрассветная всхолмленная равнина. Редкие бледные звезды еще светились над ней… Дорога круто сворачивала, и впереди по огромной дуге горизонта перемещалась плотная масса бойцов и орудий.

«Богданов идет… — мысленно установил Рябинин. — Хороший командир, хотя и горячий… Молодой еще и… жалостливый, — подумал он с неодобрением, вспомнив, как порывался сегодня полковник придти на помощь к Горбунову. — А я, выходит, не жалостливый…» — Генерал внутренне усмехнулся, но как будто зависть шевельнулась в нем…

Не без труда он извлек из-под пальто карманные часы; фосфоресцирующие стрелки показывали несколько минут шестого…

«Ну что же, пехота успеет занять свои рубежи…» — рассудил Рябинин. И мысли его снова обратились к тому часу, когда он ударит, наконец, всеми своими силами…

«А я, выходит, не жалостливый…» — опять мелькнуло в его голове, и он недовольно поджал тонкие губы.

Машина шла теперь медленно, иногда останавливалась, пережидая, и командующий начал уже досадовать… Почти у борта «виллиса» виднелись шинели, руки, гранаты, подсумки; лица, неразличимые в сумраке, только угадывались.

Сражение продолжалось уже вторые сутки, и раненые текли в медсанбат. Утром все свободные избы в деревне были заняты ими, так как в школе не хватало мест. Бойцы лежали и сидели там в полутемном длинном коридоре на полу, на соломе…

Уланов, хромая, вошел и остановился возле двухстворчатой, остекленной сверху двери, на которой сохранился еще квадратик картона с надписью: «5 класс». Скинув мешок, Николай осматривался с напряженным, немного испуганным видом… Вокруг в мутном, сыром воздухе белели под измятыми шинелями свежие перевязки — толстые, уложенные в вату руки, ноги, похожие на бревна, оплетенные бинтами. Неподалеку, у стены, лежали два человека, укрывшиеся с головой, словно прятавшие от посторонних ужас своего положения. Николай удивленно отметил про себя молчание этих людей. Они не казались спящими, так как, видимо, очень мучились, но могли показаться мертвыми, потому что не жаловались. Впрочем, на них никто не обращал особенного внимания. Среди раненых ходили санитарки с кружками чая, с хлебом, нарезанным толстыми ломтями; сестры в халатах, надетых поверх ватников, распоряжались и покрикивали. В школе было холодно, и бойцы тянулись к дымящимся эмалированным кружкам. Получив их, они не спеша пили и закусывали, помогая друг другу, когда товарищ не мог наколоть сахар или намазать масло. Сладковатый, тонкий, кружащий голову запах, стоявший в коридоре, смешивался с запахами махорки и хлеба.

Мимо время от времени проносили раненых на операцию. Некоторые стонали, кто-то с перевязанной головой громко бредил… Иногда из комнаты в конце коридора выносили ведра, доверху наполненные красной ватой, порой из операционной доносились крики, но к ним не прислушивались. Солдат, сидевший напротив Уланова, — бородатый, с сединой в низко остриженных волосах, — допил чай и остатки сахара завернул в марлевую тряпочку. Действовал он неловко и медленно, одной левой рукой: правая была у него в лубках. Заботливо придерживая раненую руку, как нечто отдельное от него, солдат осторожно повалился спиной на солому и вытянулся.

— Ну, так, — удовлетворенно проговорил он, вздохнув, подобно человеку, добравшемуся, наконец, до своей постели после долгих скитаний.

Николай постоял и сел; он был несколько обескуражен. В коридоре появился санитар с охапкой дров, и все оживились. Солдат с грохотом ссыпал поленья около Николая, перед дверцей печки, и те, кто сохранил способность двигаться, заковыляли поближе. Когда в темной глубине печки блеснуло пламя, кое-кто заулыбался. Но дерево, напитавшееся водой, горело плохо; медленный дым плыл наружу и поднимался к потолку. У санитара, раздувавшего огонь, заслезились глаза.

— Тяга не годится, — глухим голосом заметил один из бойцов. Повязка на его голове была похожа на белый шлем с прорезями для глаз и рта.

— В отношении печек тут места серые… В Минске вот чисто печки кладут, — сказал другой солдат, лысый, светлоусый. Он сидел, вытянув ногу, словно обутую в марлевый валенок.

— Керосином полить надо, — посоветовал боец с перевязанным лицом.

— Нету, значит, керосину, — ответил за санитара светлоусый солдат. Крепко обхватив выше колена раненую ногу, он как будто насильно удерживал ее при себе.

— Ладно, хозяин… Мы тут сами посидим, — обратился к санитару сержант с цыганскими, как будто хмельными глазами. Плечо его охватывала повязка; шинель с полуоторванным рукавом была накинута сверху.

— Закрыть потом не забудьте, — сказал санитар, поднимаясь.

Николай тоскливо прислушивался, — будничность этих разговоров представлялась ему слишком суровой. Сизый, горький дым, тянувшийся из печки, понемногу заволакивал коридор: уже слабо голубели в угарной мгле стеклянные двери классов. Бородатый солдат, спавший у стены, кашлял, но не просыпался.

Две девочки семи-восьми лет пробирались среди раненых, поглядывая по сторонам без любопытства, но и без стеснения. Около печки они остановились. Одна, младшая, в рваном солдатском ватнике, похлопывала себя по плечам слишком длинными, наполовину пустыми рукавами; другая прятала руки под черным шерстяным платком, завязанным на спине.

— Затопили? — хрипловатым голосом осведомилась девочка постарше с остреньким лицом.

— Озябли, дочки? — сказал светлоусый солдат.

— Озябли… — ответила девочка и, так как все молчали, добавила: — А мама болеет…

— Ох, мы сами никуда! — сказал солдат.

— И мама — никуда, — развеселившись, словно обрадовавшись этому совпадению, сказала девочка.

— Мы огонь раздувать можем, — произнесла вторая.

Она была ниже ростом, но полнее сестры. Светлые колечки волос, выпавшие из-под платка, подрагивали над ее бровями, как подвески. Девочка не клянчила, тон ее предложения скорее можно было назвать деловым.

— Давай помогай! — сказал сержант с цыганскими глазами.

Он посадил сестер рядышком впереди себя, и младшая тотчас начала щепкой шевелить дрова.

— Откуда будете, гражданки? — спросил сержант.

— Ниоткуда, — загадочно ответила первая.

— Здешние, значит?

— Здешние… Мы во дворе живем…

— Керосинца нету? — спросила младшая; глаза ее, сощуренные от дыма, были полны слез.

— А ну, — сказал сержант, — слушай мою команду! Начинай!

Касаясь друг друга головами, он и девочки принялись дуть на огонь. Лица их с округлившимися от усилия щеками осветились и разрумянились. Сестры коротко фукали, закрыв глаза; дыхание сержанта было длинным и шумным. В печке начало потрескивать и хлопать, сильный свет внезапно хлынул оттуда на людей.

— Пошло дело, — проговорил сержант.

На его озаренных пламенем скулах явственно выступила мелкая рябь оспин, сузившиеся глаза ярко заблестели.

Люди теснились к огню; от нагревшихся шинелей валил пар. Девочки, как заколдованные, смотрели в сияющее жерло печки. Старшая вынула из-под платка красные руки и протянула вперед ладонями. Светлоусый солдат щурился, будто на солнцепеке; обсохшие усы его распушились и поднялись. Дым ушел понемногу из коридора, и снова стал слышен тонкий, тошнотворный запах, он наплывал волнами, таял и возобновлялся…

Неожиданно сержант тихонько запел. Знакомая мелодия возникла как будто сама собой в горячем воздухе, обнимавшем озябшие тела. Потом в ее медлительном течении появились слова:

Старшая девочка усталым движением стянула с головы платок, — она изнемогала от тепла…

негромко пел сержант высоким тенором. И неопределенная усмешка играла на его рябом лице, таилась в пьяных глазах.

Николай едва не потребовал прекратить пение: здесь, по соседству со страданием и смертью, оно показалось ему кощунственным. Но он видел, что певца слушали с наслаждением и благодарностью.

протяжно выводил сержант печальную жалобу молодого гребца, потерявшего свою возлюбленную. И Николай закрыл на минуту глаза — так сильна была охватившая его помимо воли грусть о самом себе… Как будто все беды, постигшие его, все страхи, вся тоска недавних дней нашли, наконец, свое выражение. И даже одиночество Николая изливалось в этой безутешной исповеди:

Так кончалась песня. Сержант увел ее очень высоко, и на утончившемся звуке она отлетела. Николай поднял голову, — дверь, напротив которой он сидел, отворилась, и на стекле блеснуло оранжевое отражение пламени. Из класса вышла девушка, остановилась, провела рукой по щеке. Овальное лицо ее с утиным носиком, освещенное снизу, порозовело, и от ресниц протянулись к бровям стрельчатые тени. Николай поспешно поднялся, держась рукой за стену. Это появление было похоже на чудо, сотворенное песней, только что отзвучавшей.

— Здравствуйте! — закричал он, шагнув навстречу видению в белом халате. — Вы здесь?!

— А-а… — протянула Маша. — И ты тут? — Она недовольно смотрела на него.

— И я, — ответил Николай радостно.

— Тебя куда ранило? — быстро спросила Маша.

— Да вот… — начал он и замялся, так как снова должен был говорить о своей злополучной ноге.

— Ладно… Потом подойду к тебе, — сказала Маша и пошла, почти побежала по коридору.

Николай с просветлевшим лицом смотрел вслед. Он был так взволнован встречей, что не заметил ни нетерпения девушки, ни ее суровости.

— Знакомую нашел? — спросил сержант, смеясь темными глазами.

— Да… Такой случай… — счастливо ответил Николай.

— Понятно, — сказал сержант, и юноша с удовольствием услышал в его голосе намек на отношения более тесные, нежели простое знакомство.

Так почти, казалось Николаю, оно и было, хотя он мало вспоминал Машу последнее время. Но он предоставил уже девушке столь значительную роль в своем будущем, что теперь почувствовал в ней действительно близкого человека. Лишь вспоминая о несчастье со своей ногой, он несколько огорчался, не зная, как отнесется к случившемуся Маша.

Она скоро вернулась, но не одна, а с врачом — молодым, плотным, широкогрудым, в запятнанном кровью халате, в белой шапочке. Оба торопились, и девушка даже не посмотрела на Николая, проходя в класс.

Удивившись, он заглянул туда через дверь, Маша и доктор стояли в дальнем углу комнаты, заставленной носилками, на которых покоились раненые. Хирург что-то говорил, затем присел на корточки, и девушка наклонилась над ним. Вдруг она закрыла рот рукой, будто удерживая крик. В палате было светло, и Николай только теперь заметил, как бледна Маша. Он вытягивал шею, чтобы разглядеть человека, лежавшего в углу, но это ему не удалось. Врач, выпрямившись, достал папиросу и, разминая ее в пальцах, пошел к выходу. Николай отпрянул от двери, она распахнулась, и хирург, обернувшись назад, громко сказал:

— Приготовьте его… быстро!

Он направился с папиросой к печке, и кто-то подал ему на щепке уголек.

— Самая страда у вас теперь, товарищ военврач, — любезно проговорил рябой сержант.

— М-гу, — промычал хирург, прикуривая.

Маша опять выбежала из класса и вновь через минуту появилась в сопровождении другой сестры — полной, белокурой девушки. Уланов подался было к Маше, чтобы заговорить, но она не задержалась. Только спутница ее, недоумевая, посмотрела; на Николая… Вскоре его самого повели к врачу, и он не видел, как выносили из палаты раненого…

С каждым часом в медсанбате становилось все больше людей… Ливни размыли дороги, и эвакуация раненых в тыл происходила очень медленно. Между тем с боевых участков прибывали новые санитарные обозы, подходили нестройные группы солдат. Когда Николай вернулся, его место у печки было занято, и, потоптавшись, он прислонился к стене.

— Ну, как у тебя? — спросил сержант.

— В госпиталь посылают, — хмуро ответил Николай, уклоняясь от подробностей. Хотя он и не ощущал теперь особенной боли, врач, подозревавший трещину в кости, направлял его дальше на исследование.

— Попутчиками будем, — сказал сержант.

Он был занят неожиданным делом: мастерил куклу из пучка соломы и обрывков марли. Девочки, все еще сидевшие у его ног, искоса следили за ее быстрым возникновением. У куклы было уже длинное узкое туловище, на котором сидела забинтованная голова; прямые руки человечка простирались в стороны.

— Да что у тебя такое? — спросил сержант.

— Нога вот… — ответил Николай сердито.

— Осколок, пуля? — поинтересовался светлоусый солдат.

— Нет, поскользнулся…

— Бывает… Перед наступлением обычно, — неопределенно сказал сержант.

Дрова в печке прогорели. Дымные тени густо бежали по тлеющим углям, и казалось — угли шевелятся, меняясь в оттенках. Легкие синие огоньки газа порхали над их живой, светящейся россыпью… Сержант, порывшись в печке, достал потухший уголек и нарисовал на марле глаза-точечки, нос и рот; подумав, добавил высокие изогнутые брови, от чего лицо куклы приняло удивленное выражение. Явившись в мир и увидев своего создателя, она как будто изумилась раз и навсегда.

— Как звать ее будем? — серьезно спросил сержант, вручая куклу младшей девочке.

Та обменялась с сестрой взглядом, полным снисхождения к странным забавам взрослых людей.

— Наташкой или Анютой?.. Тоже хорошее имя…

— Ну и что ж, — сказала старшая безразлично.

«Можно и Анютой, если вы хотите этого…» — было написало на ее лице. Подержав куклу в руках, видимо для того лишь, чтобы не обидеть доброго человека, девочка в ватнике посадила ее на пол.

Из глубины коридора приблизились носилки, за ними шла Маша. Опередив санитаров, она пробежала мимо Уланова, коснувшись его халатом, и открыла дверь в класс. Носилки свернули туда, и Николай узнал своего комбата. Голова Горбунова безвольно покачнулась на покосившейся подушке, и Николай вскрикнул, испугавшись, что раненый упадет… Почему-то сильнее всего Николая поразило то, что старший лейтенант оброс светлой бородой; нитка от бинта, зацепившись за волосы, лежала на его стиснутых губах… Маша пропустила носилки в класс, вошла сама, и дверь за нею захлопнулась.

— Когда нас отправят, не слыхал? — спросил у Николая боец с перевязанным лицом, и юноша недоуменно посмотрел на него, не поняв вопроса.

— Еще насидимся здесь, — проговорил сержант.

— Не дорога, а наказание, — хрипло сказала старшая девочка. — Ни проехать, ни пройти…

— Машины буксуют… — добавила вторая, подняв на сержанта голубые глаза.

Полная, рослая девушка показалась в дверях палаты, и сержант окликнул ее:

— Сестрица, помогли чего старшему лейтенанту?

Голикова тщательно притворила за собой двери.

— Ох, товарищи, такая беда! — ответила она довольно спокойно.

— Помирает? — спросил светлоусый солдат.

— Не стали оперировать, — пояснила Клава, — посмотрели только и сказали, чтоб назад несли. — Она покачала сверху вниз головой, как бы прощаясь уже с Горбуновым.

«Комбат умирает!.. — ужаснулся Николай. — Как это случилось? И что с моим батальоном?» — впервые, кажется, подумал он так — безотносительно к своей личной судьбе. Оказывается, он до сих пор был озабочен преимущественно своим участием в войне, — на остальное у него как-то не оставалось времени. И это открытие ошеломило Николая.

— …Душевно жалко, — услышал он низкий, густой голос светлоусого солдата. — Я с ним из-под самой Каширы шел…

— Я с ним с границы иду, — проговорил сержант.

— Поторопились мы малость… — сказал солдат. — Без полной подготовки наступать начали… Вот и насовали нам…

— Начальству виднее, — заметил сержант. Было не ясно — согласен ли он с таким положением вещей или не одобряет его.

«Они, правы», — волнуясь, думал Николай. Еще вчера он горячо опровергал подобные высказывания, сейчас он чувствовал себя не в праве спорить с ними. Мало того: все впечатления последних часов — санитарные обозы, обилие раненых, агония комбата, казавшегося таким несокрушимым, — говорили о чьей-то ошибке…

«Что, если и моя вина здесь есть?» — спрашивал себя Николай. — «Опоздал, брат», — вспомнился ему скрипучий голос командира полка, и Николай внутренне сжался, испугавшись разоблачения.

Может быть, он в самом деле слишком долго добирался до КП, чтобы передать просьбу комбата, ставшую, в конце концов, ненужной. Но мысль об ответственности за общую неудачу, — а в ней он уже не сомневался, — была такой страшной, что Николай тотчас же попытался ее отогнать. «Конечно, бойцы правы…» — снова подумал он. Причина поражения заключалась, разумеется, в том, что наступление было начато преждевременно…

— Девки! — пронзительный крик пронесся по коридору, — совсем маленькая девочка, лет пяти, в черном тулупчике до пят, проталкивалась среди раненых.

— Девки! — повторила она, добежав до подруг. — Бегим на крыльцо… Бойцов пришло сколько!

— Ну-к что ж, — сказала девочка постарше, держа обеими руками черный квадратный сухарь.

— Бегим, девки! Раненого какого привезли!

— Ну-к что ж, — проговорила старшая и впилась зубами в твердый хлеб.

Сестра ее медленно повела ясными глазами.

— Не видели мы их, — спокойно заметила она.

— Точно, — усмехнувшись, сказал сержант.

Но жестокая новость уже передавалась от человека к человеку; сестры и санитары спешили к выходу, туда же тянулись раненые. Через несколько минут по коридору на носилках пронесли командующего армией. Николай, прижавшись к стене, увидел на подушке крупное, прямоугольное лицо, которое сейчас же узнал. Не защищенные очками глаза генерала, сощурившись, смотрели в потолок… Солдаты молча наблюдали, как носилки свернули в операционную. Все знали уже, что генерал был ранен осколком мины, когда находился на НП командира дивизии.

9

Лежа на операционном столе, командарм почти не испытывал боли, но чувство неловкости, почти смущения, не покидало его. Посылая свои части в бой, он прикидывал обычно возможные потери в личном составе, стремясь уменьшить их. Но ему не приходило в голову, что он сам может оказаться убитым или раненым в сражении, начатом им. И не только потому, что его местопребывание было относительно безопасным, как требовала того целесообразность. Особое, авторское отношение к бою, который он давал, психологически делало его неуязвимым.

По дороге в медсанбат генерал вспомнил, как он был ранен в первый раз, без малого сорок лет назад. Японская пуля свалила рядового Сергея Рябинина на улице маньчжурской деревни с мудреным, позабывшимся названием. И хотя сквозная рана в живот оказалась тяжелой, продержав Рябинина около полугода в госпитале, время смягчило память о ней. Потом Рябинин воевал много и счастливо. Под Перекопом он шел в атаку впереди своей бригады и остался невредим, штурмуя Турецкий вал. Надо же было случиться, чтобы его настигла немецкая мина именно теперь, за несколько часов до решительного наступления армии. Упав на землю, командующий почувствовал не испуг, а недоумение, словно действительно верил в то, что возраст и ответственность предохраняют от осколков. Потом на несколько минут он потерял сознание.

Сейчас он лежал голый «а высоком столе, стыдясь своего грузного тела с седой растительностью на груди. Вокруг толпились врачи и сестры в чистых халатах; санитары держали над столом керосиновые лампы. Лица у всех были закрыты марлевыми повязками, и это смутно беспокоило генерала. Очутившись среди равно обезличенных, замаскированных людей, он ощутил вдруг непривычную неуверенность. Ему не нравилось также, что в комнате собралось слишком много народа — он предпочел бы одного врача, если без этого нельзя было обойтись. И генерал хмуро поглядывал по сторонам красноватыми сощуренными глазами.

Один из хирургов, плотный, плечистый человек с выпуклой грудью, кончил мыть руки и принялся обтирать их мокрой ваткой. Второй хирург был уже готов и стоял, подняв руки ладонями наружу, как будто молился. Поодаль переминался с ноги на ногу командир медсанбата — военврач Луконин.

«Ну, а он чего здесь торчит? Другого дела у него нет, что ли?» — рассердился Рябинин, но ничего не сказал.

— Сейчас, товарищ командующий! Сейчас начнем, — проговорил командир медсанбата, по-своему истолковав недовольный взгляд генерала.

— А я ничего… Не жалуюсь…

«Скорей бы действительно начинали», — подумал Рябинин. На тело свое он старался не смотреть, словно таким образом оно становилось менее заметным и для других.

— Подготовка рук отнимает много времени, — продолжал Луконин, желая, видимо, развлечь командарма. — У нас практикуется способ Спасокукоцкого — пятиминутное обмывание в горячем растворе аммиака.

— Аммиака? — удивился генерал.

— Именно так… Вслед за этим идет обтирание сухим полотенцем и потом спиртом, также в течение пяти минут.

— Вот оно что… — сказал командующий, скосив глаза на хирурга, все еще старательно обтиравшего розовые руки с короткими сильными пальцами.

— Особенное внимание приходится обращать на область ногтей и подногтевых пространств… Тут уж мы не торопимся… — В голосе врача прозвучало наивное удовлетворение.

— Понимаю, — сказал командарм. «Напрасно не торопитесь», — едва не добавил он.

— Методики мы не меняем и во время большого наплыва раненых… В этих случаях особенно ярко выступают преимущества работы в резиновых перчатках… — Луконин подробно объяснил, в чем именно они заключаются, словно командующий находился не на столе в медсанбате, а обследовал свою санитарную часть.

— Так, так… — отвечал Рябинин, нетерпеливо слушая, тяготясь продолжительными приготовлениями.

Скоро должна была начаться атака на главном направлении, и командующий не представлял себе, как она произойдет без него. Не ощущая сильной боли, он надеялся уже, что сможет после перевязки вернуться на свой командный пункт. Самая рана казалась ему теперь только досадной помехой, если не чем-то почти конфузным в его положении. Все же он почувствовал волнение, когда первый хирург приказал снять бинт с его бедра.