– Помнится, Черемухин говорил, что Козираги захватил с собой спальный мешок…
      – Да, говорил, – подтвердил я.
      – Ну, вот… Если не выбираться каждый день из Парижа, а на это ведь тоже нужны деньги, он может ночевать лишь в одном из парков, там его и стоит искать.
      – М-м-м… – звучало это не совсем убедительно. – А что ты скажешь по поводу набережных?
      – Набережные здесь не такие уютные. К тому же по ночам возле воды прохладно.
      – Миша, не слушай ее, – воскликнул Тролль.
      – Нет, почему же… – Я задумчиво потер рукой подбородок. – Между прочим, можно попытаться объединить ваши предложения. Ведь в парках, по крайней мере в некоторых из них, художники тоже предлагают свои услуги.
      – Но есть и более интересные места, – возразил Тролль.
      – Да, к примеру, Монмартр. Подобные точки местные мазилы держат плотно в своих руках. И хорошо, если Мюнхаузен еще до этого не додумался.
      – А Абу Бабу до этого вообще никогда не додумается.
      – Не нужно недооценивать Абу Бабу.
      – Ну, да, – ехидно заметил Тролль, – он ведь учился в университете имени Патриса Лумумбы…
      Поздно вечером я попытался еще раз дозвониться до Изабель. Все тот же результат. Тогда я, наконец, догадался оставить для нее сообщение. Дождавшись, когда автоответчик проворкует свой текст, я рассказал, что нахожусь сейчас в Париже и сообщил свои координаты. Рано утром в моем номере зазвонил телефон.
      – Алло, Миша?
      Голос принадлежал ей.
      – Ты где пропадаешь? – спросонья прокричал я.
      – Я сейчас в Тулоне, никак не могу отсюда вырваться.
      – И сколько ты там еще намереваешься пробыть?
      – Один Б-г знает. Чем я могу тебе помочь?
      Я вкратце описал ситуацию. Сказал, что должен разыскать русского художника, обитающего где-то в Париже.
      – Да, нелегкая задачка… – Она помолчала. – Деньги тебе зря не платят.
      – Именно, – согласился я.
      – Попробуй посетить… – она назвала несколько наиболее вероятных мест, и я зафиксировал их на листе бумаги с фирменным штампом «Сент-Шарль».
      – И все же… Мы увидимся?
      – Не знаю, дорогой. Целую.
      Она повесила трубку.
      – Ну вот, получил хоть какую-то информацию, – извиняющимся тоном проговорил я, глядя на Малышку.
      С непроницаемым видом та заглянула в список.
      – Центр Жоржа Помпиду, – прочла она. – Но ведь там нет парка!
      – Откуда ты знаешь?
      – Я изучила всю карту Парижа.
      – Я тоже, – не преминул вставить Тролль.
      – Мне бы ваши способности, – завистливо вздохнул я.
      – А зачем? – возразил Тролль. – Мы ведь, в конечном итоге, это тоже ты. И мы всегда к твоим услугам.
      Я посетил центр Жоржа Помпиду. Рядом обреталось несколько художников, однако Леонида Козираги среди них не было. Один ноль в пользу Малышки. И в пользу Мюнхаузена.
      Затем я побывал в нескольких парках, но тоже безрезультатно. Я постоянно, оглядывался по сторонам, однако рыжей шевелюры нигде видно не было. Это внушало беспокойство. Возможно, Мюнхаузен уже достиг цели?
      Наконец, в небольшом парке неподалеку от музея д'Орсэ мне, вроде бы, улыбнулась удача. Часть парка была отгорожена: повсюду велись ремонтные работы. Оставался лишь узкий проход. И вот в этом проходе, совсем уж в маленьком закутке, сидел патлатый мазила в драных джинсах и предлагал свои услуги. Портреты, выставленные им в качестве образцов, выглядели достаточно убого, зато привлекало внимание сидение, на которое он взгромоздился: обыкновенное велосипедное седло, прикрученное к треноге. У мазилы был тонкий голос и с десяток сережек в одном из ушей.
      Поняв, что меня интересует, он сразу же оживился, вскочил с места и затараторил.
      Я сказал:
      – Je ne parle pas francais .
      И развел руками.
      Тогда он схватил один из своих чистых листов, намалевал на нем огромные цифры «15–00» и ткнул пальцем в землю.
      – В три часа дня он придет сюда? – уточнил я по-русски.
      – Oui , – отозвался он и вновь прыгнул в седло.
      – Вы в этом уверены? – Я испытывающе посмотрел на него.
      – Si .
      Я взглянул на часы. Было без пятнадцати два.
      – Если он действительно придет сюда, вы получите сто франков, – пообещал я и показал ему купюру.
      Он протянул руку, но я отрицательно покачал головой и кивнул в направлении листа бумаги с цифрами «15–00».
      Это дополнение его слегка разочаровало, однако он все же улыбнулся.
      – Merci bien !
      Оставшееся до трех часов время я решил использовать, чтобы перекусить. В одном из ближайших бистро заказал омлет, копченые колбаски, пиво и принялся обдумывать, что скажу Козираги.
      «Повсюду рыщет свора галерейщиков, желающих представлять ваши интересы. Однако я отведу вас к лучшему из них, господину Голдблюму из Соединенных Штатов Америки. Так что с этой минуты можете считать себя миллионером. Или даже – мультимиллионером. А о Шидловском забудьте, все это – пустое, мамочка моя…»
      Готовую тираду я посвятил Голдблюму и без пятнадцати три уже был на месте. Завидев меня, мазила покинул седло и протянул записку. Едва сдерживая волнение, я развернул ее и прочел: «Поезжайте в Лувр, возьмите автогида и в 17–00 стойте у Моны Лизы. Л. Козираги.»
      – Это все? – удивленно проговорил я и добавил почему-то по-английски: – That's all?
      – Oui, – он закивал.
      – Он приходил сюда в течение этого часа?
      – Oui.
      – Почему он меня не дождался?
      – Oui.
      – А! – Я в отчаянии махнул рукой.
      Нужно было сидеть здесь и ждать! А не ходить по бистро! Я принялся выяснять у мазилы, что значит «автогид», но тут же понял всю тщетность этой затеи. Интересно, говорит ли по-французски Мюнхаузен?
      Я посмотрел на часы и бросился к метро. Неизвестно, сколько займет ожидание в очереди у Лувра. Уже оказавшись в вагоне, я вспомнил, что не дал мазиле ни сантима.
      Стояние в очереди у музея заняло около сорока минут. Все это время я ломал себе голову над смыслом слов «взять автогида». Робот, что ли, это такой, который сопровождает тебя по музею?
      Наконец, я спустился по эскалатору в огромное фойе и остановился в нерешительности.
      Входов в музей было несколько, и располагались они с разных сторон от гудящего, словно улей, заполненного народом зала. Посреди стояла мебель, напоминающая барменскую стойку, над которой завис гигантский куб с жирной буквой i на всех гранях. Я пробрался туда и ухватил справочную брошюрку с немецким флагом: иностранный язык, который я знал наиболее хорошо. Пожилой мужчина, восседающий по ту сторону, заметив мое состояние, скользнул взглядом по немецкому флагу и обратился ко мне:
      – Месье из Германии?
      Я утвердительно кивнул.
      Тогда он заговорил по-немецки:
      – Быть может, возьмете автогида? Очень полезная вещь у нас в музее. Всего двадцать франков.
      Если бы не разделяющая нас стойка, я бы наверняка вцепился в него.
      – О, да, да! – возбужденно воскликнул я.
      Перед ним лежала груда телефонных трубок, напоминающих радиотелефоны, только более вытянутых и увесистых. Он выбрал одну из тех, на которых красовался немецкий флаг. Чтобы ею воспользоваться, достаточно подойти к вызывающей любопытство картине, набрать нужный код и поднести трубку к уху. До гениальности просто. Я расплатился, отошел в сторону и принялся изучать брошюру.
      Входов в музей было три и вели они в помещения, никак не сообщающиеся друг с другом. Одно из них называлось «Denon», другое – «Sully», третье – «Richelieu». Для того, чтобы попасть, скажем, из «Sully» в «Richelieu» требовалось вернуться сначала назад в фойе. Дабы не морочить себе голову, я приобрел универсальный билет.
      «Мона Лиза» находилась на первом этаже в помещениях «Denon». Найти ее не составляло труда, поскольку основной поток посетителей двигался именно в ту сторону. У меня оставалось еще немного времени, и я внимательно рассмотрел знаменитый шедевр. Почему Козираги выбрал это место? Хотел заполнить пробел в моем эстетическом воспитании?
      Ровно в 17–00 я включил автогид и набрал нужный код. Женский голос на стерильном немецком языке принялся знакомить меня с краткой биографией Леонардо да Винчи и историей создания «Моны Лизы». Это было любопытно. Подчиняемый воле голоса, я обращал внимание то на одну деталь, то на другую, но вдруг лекция оказалась прервана на полуслове.
      – Привет, – сказал по-русски слегка хрипловатый голос. – Меня зовут Козираги. Не пытайся ответить, трубка не предназначена для двусторонней связи. Если хочешь встретиться, тебе придется совершить небольшое путешествие по Лувру. Не удивляйся, за мной идет настоящая охота, и я просто вынужден быть осторожным.
      – О'кэй, – сказал я и осекся.
      – Возвращайся в фойе, – приказал голос.
      Руководимый Козираги, я перебрался из «Denon» в «Sully», долго бродил среди различных скульптур и, наконец, спустился по лифту в так называемый партер: совершенно изолированную от других помещений небольшую часть музея, в которой только благодаря лифту и можно было оказаться. Посетителей здесь практически не было. Пробравшись мимо экспозиции творчества этрусков, я достиг зала античных греков. Голос замолк в тот момент, когда я оказался рядом с огромной белой скульптурой кентавра. Между кентавром и ступенями лестницы лежал Дитер Мюнхаузен с перерезанным горлом. Нож валялся рядом: небольшой красный ножик с эмблемой фирмы «Мерседес». Такие продаются во всех уголках Германии.
      Обуреваемый животным страхом, я ринулся прочь. Прыгнул в лифт и, когда двери закрывались, успел заметить полицейских, выскочивших из соседней кабины.
      С перепугу я забрался на второй этаж и долго бродил в залах французской живописи. Сердце оглушительно колотилось. Я не в состоянии был дать разумную оценку событий, да и вообще был не в состоянии думать. А тут еще натолкнулся на очень странного служителя музея. Казалось, он внимательно за мной наблюдает. К тому же в его облике было что-то настораживающее. Впрочем, в тот момент я не мог доверяться своим ощущениям. И потом, за другими он наблюдал так же внимательно, как и за мной.
      В одном из залов на полу сидели несколько детей и что-то старательно срисовывали с висящей напротив картины. Одна симпатичная девочка-мулатка даже высунула от усердия язык.
      Наконец, с грехом пополам взяв себя в руки, я устремился прочь из Лувра. Вернул пожилому месье злосчастного автогида и отправился вверх на эскалаторе. Наверху, в стеклянном треугольнике входа, стояло несколько полицейских, внимательно разглядывавших всех кто покидает здание. К счастью, меня не тронули.
      Неизвестный, управлявший мною с помощью автогида, а был это, как теперь стало ясно, безусловно не Козираги, очевидно рассчитывал, что полиция схватит меня на месте преступления. Видно, с его точки зрения, я являлся тютей, не способным проявить подобную прыть и столь молниеносно покинуть партер. Операция была проведена на удивление профессионально. Бедный Мюнхаузен!
      Немного придя в себя, я решил вернуться к коварному мазиле, выломать в заборе, отделявшем ремонтируемую часть парка, дрын и с его помощью выяснить отношения.
      Однако задуманное не было доведено до конца. Я уже приблизился к забору и наметил соответствующую случаю палку, когда неожиданно заметил Абу Бабу в компании модно одетого парня. Они двигались по парку в направлении выхода. У парня в руке был радиотелефон. На некотором расстоянии я последовал за ними. Впрочем, слежка не получилась долгой. Покинув парк, они уселись в новенький БМВ цвета мокрого асфальта и тут же сорвались с места. Машина имела берлинские номера.
      Значит это, все-таки, Абу Бабу! Сделал Мюнхаузену «ха-ха!» А спутник его, очевидно, – Шидловский.
      Я решил не возвращаться сегодня к мазиле. Дрын дрыном, но объясниться с ним я все равно не смогу. Вместо этого, я позвонил Изабель – утром я записал номер ее телефона в Тулоне – и упросил, чтобы она все же приехала. Вопрос жизни и смерти, в прямом смысле слова. Конечно, я мог бы обратиться за помощью к Лили Лидок и получить под начало пару-тройку боевиков и в придачу переводчика, но это бы заняло слишком много времени, а оно, как говорится, не ждет. Мы договорились, что завтра в двенадцать Изабель заедет за мной.
      Вечером мне захотелось прогуляться по набережной Орфевр. Может, стены криминальной полиции и тень комиссара Мегрэ вдохновят на какую-нибудь удивительную идею.
      Глядя с набережной на Сену, я пытался воссоздать цельную картину происшедших сегодня событий. По реке двигались пароходики, залитые огнями. Мощными прожекторами они шарили по фасадам возвышающихся над рекой зданий. С палуб доносились музыка и смех.
      …Очевидно, Абу Бабу с Шидловским также прибыли в Париж на поиски незадачливого гения Козираги. Каким-то образом в процессе своих поисков они натолкнулись на Мюнхаузена. К тому же они знали, что я тоже здесь. И они задумали дьявольскую операцию. Подкупили в разных местах нескольких художников – в частности, мазилу с велосипедным седлом – и оставили им соответствующие указания и свой телефонный номер. Видимо, первым клюнул на удочку Мюнхаузен, это меня и спасло. В противном случае мы бы с ним поменялись местами. Не знаю уж как, они получили ориентировку по Лувру, мало того, непостижимым образом умудрились решить техническую головоломку с автогидами. Несомненно лишь, что связь с Мюнхаузеном тоже осуществлялась с помощью автогида. Сопровождаемый подробными инструкциями, он выбрался, наконец, к кентавру, где его поджидала смерть. Но кентавр здесь, разумеется, ни при чем. Просто Абу Бабу исполнил арию «Ха-ха!», после чего дал сигнал Шидловскому. А тот в это время уже вел меня. Не ожидали они лишь одного: что я сбегу оттуда так оперативно.
      Безусловно, в данной версии имелись огрехи. Каким, образом, к примеру, им удалось так быстро изучить галереи огромного Лувра. И уж совсем необъяснимыми с технической точки зрения являлись эти манипуляции с автогидом.
      Ладно, утро вечера мудренее. Вздохнув, я отправился в отель.
      Изабель опоздала на пол часа. К тому моменту, когда она появилась, я был уже одет, готов к выходу и нетерпеливо прохаживался по комнате. Рано утром я позвонил Голдблюму и подробно описал ему происшедшее. Тот пришел в неописуемую ярость. Потребовалось приложить немало усилий, чтобы внушить ему, что игра-то еще не проиграна. Ведь Козираги Шидловский еще не нашел, иначе зачем было устраивать весь этот кровавый спектакль? В дополнение я попросил его предпринять кое-какие шаги, чего он поначалу делать не хотел, но все же мне удалось убедить его, что это – железная необходимость.
      …Видимо, французский город Тулон влиял на женщин положительно. По крайней мере мадемуазель Демонжо выглядела посвежевшей. И можете представить себе мое состояние, если я признаюсь, что даже не попытался задержаться с ней в номере.
      С Изабель мы прямым ходом направились на встречу с мазилой. Однако в парке я пустил ее вперед, предварительно описав внешность Абу Бабу и Шидловского. Она вернулась и сообщила, что путь свободен.
      Увидев меня, мазила улыбнулся как старому знакомому, и что-то залопотал.
      – Что он говорит? – поинтересовался я у Изабель.
      – Выражает радость по поводу того, что ты оказался честным человеком и принес сто франков, которые забыл оставить вчера.
      – Ага! – Я почесал нос, обдумывая, с чего лучше начать. – Прежде, чем заплатить, мне бы хотелось выяснить, сколько он получил уже с господ, передавших для меня вчера записку.
      Выслушав Изабель, мазила отрицательно покачал головой.
      – Те господа сказали, что заплатишь ты. – Изабель улыбнулась. – По-моему, редкая наглость со стороны господ, – добавила она от себя.
      – Ты думаешь, он говорит правду?
      – Несомненно.
      – А на каком языке они общались?
      – Он говорит, что негр хорошо владеет французским. По-моему, он из Сомали?
      – Да.
      – Тогда ничего удивительного. Ведь большинство жителей Сомали знают французский.
      Тут мне в голову пришла одна мысль.
      – Прежде чем заплатить, я желал бы получить номер радиотелефона, который те двое оставили ему.
      Между Изабель и мазилой завязался довольно продолжительный диалог.
      – Он не возражает, – сообщила, наконец, Изабель, – однако настаивает на том, чтобы ты заплатил вперед. И не сто франков, как вы договаривались вчера, а двести.
      Я мрачно посмотрел на него.
      – Ничто нас в жизни не может вышибить из седла, – проговорил я и отсчитал деньги.
      Взамен он протянул мне бумажку с телефоном.
      Я пригласил Изабель в ресторан. Мы уже заканчивали трапезу, когда меня осенило.
      – Сейчас мы с тобой отправимся в Лувр, – сообщил я.
      – С удовольствием. А зачем?
      – Появилась одна идея.
      Оказавшись в фойе Лувра, я уверенно направился в «Sully». Однако не стал спускаться к кентавру, а, напротив, поднялся на второй этаж.
      Вчерашний служитель был на месте. Наконец, до меня дошло, что насторожило меня в нем – цвет кожи. Он был точно такого же оттенка, как у Абу Бабу. К тому же не покидало ощущение, что когда я вчера стоял напротив «Моны Лизы» на первом этаже в «Dеnon», он тоже был там.
      Я постарался не попадаться ему на глаза. Лишь показал издали Изабель и попросил навести о нем необходимые справки.
      – Ну, не знаю, получится ли, – уклончиво произнесла Изабель.
      Однако я продолжал настаивать, и она направилась к маленькой курчавой девчушке, дежурившей с противоположной стороны. Через несколько минут она вернулась.
      – Ты прав, – сказала она. – Он тоже родом из Сомали и зовут его Антуан Бабу. (Она сделала ударение на последнем слоге.)
      – Тогда все ясно, – произнес я. – Понятно, кто помог им управлять автогидом. Пойдем отсюда, пока он нас не заметил.
      Идея была такова: позвонить Шидловскому по радиотелефону якобы от имени мазилы (Изабель выяснила, что зовут того Анри) и сообщить, что Козираги сейчас обитает…
      – Где? – попросил я Изабель подсказать подходящее место.
      – Ну, можно сказать – в Версале, на дворцовой площади.
      – Хорошо… И что он появляется там ежедневно в десять утра. А когда они туда явятся, позвонишь в полицию и сообщишь, что они имеют непосредственное отношение к убийству в Лувре и укажешь на родственную связь между Абу Бабу и Антуаном Бабу.
      – И тем самым?
      – И тем самым нам удастся посодействовать свершению правосудия, а заодно освободиться от последнего конкурента. С другим конкурентом они и без нас расправились.
      – Понятно. Только лучше будет, если позвонит сам Анри. Конечно, придется дать ему еще немного денег, однако…
      Я с ней согласился.
      Анри был на своем посту. Если бы Ирвинг Стоун написал книгу не о Джеке Лондоне, а об Анри, в название не пришлось бы вносить существенных корректировок: «Художник в седле.» Правда, мы были вынуждены немного подождать: он старательно вырисовывал веснушчатую девчушку, рядом с которой возвышалась высокая, как каланча, маман. Портрет вышел не Б-г весть каким удачным, но маман расплатилась безоговорочно. Они заговорили между собой, и выяснилось, что они откуда-то из Скандинавии: то ли датчанки, то ли норвежки. С меньшей степенью вероятности – шведки. Наконец, они ушли.
      От новой возможности подзаработать Анри, разумеется, отказываться не стал. Поначалу он запросил триста франков, но сошлись на двухстах. Он тут же позвонил Шидловскому и сообщил, что получил интересующие их сведения и ждет их.
      – А почему было не сказать прямо по телефону? – поинтересовался я.
      Анри перещупал по очереди все маленькие сережки на мочке своего уха и затем произнес:
      – Пусть сначала заплатят.
      Видимо, он вошел во вкус. Хотя, нужно отметить, что так, безусловно, все выглядело значительно правдоподобнее. Не стал бы никто бесплатно расставаться с подобной информацией.
      – Я и так собирался им звонить, – сообщил Анри.
      – Зачем? – удивился я.
      – А я действительно кое-что раскопал. Не подоспей вы вовремя, я бы все выложил им. А так могу вам продать информацию. Еще тысяча франков.
      Остановились на пятистах.
      – Один знакомый художник сказал мне, что какой-то русский работал рядом с ним в парке рядом с музеем Кино.
      – Ты знаешь, где это? – поинтересовался я у Изабель.
      Она утвердительно кивнула:
      – Конечно.
      – А как зовут художника?
      – Бертран Шевалье.
      Все же сначала мы дождались приезда Шидловского и Абу Бабу и убедились, что все прошло гладко. Анри получил очередную порцию денег, по-видимому, даже не подозревая, чем он при этом рискует, и наши противники удалились довольные. А мы помчались к музею Кино.
      – Бертран Шевалье? – проговорила Изабель, обращаясь к молодому парню с такими же, как и у Анри сережками в ухе. Однако тот отрицательно замотал головой и указал на другого художника, расположившегося рядом с фонтаном.
      – Бертран Шевалье?
      Тот с испугом посмотрел на нас.
      – Oui.
      Изабель сослалась на его приятеля Анри и принялась задавать вопросы. Очевидно, чары мадемуазель Демонжо подействовали на беднягу, поскольку он даже не стал требовать денег. Впрочем, он не сказал ничего особенно интересного.
      Да, какой-то русский художник по имени Лион действительно работал здесь с недельку. Но вот уже третий день как он не появляется. Была ли фамилия художника Козираги? Нет, фамилии он не знает, но может нарисовать, как тот выглядел.
      Уверенными движениями, в несколько штрихов, он набросал на бумаге портрет.
      – Похож? – обратилась ко мне Изабель.
      – А черт его знает. – Я повертел рисунок в руках. – Ладно, выясним… Послушай, я хочу заказать Бертрану твой портрет, он здорово работает.
      – Не сочиняй, – отмахнулась она. – Ты не такой богатый.
      – Причем здесь я? – Последовал широкий жест рукой. – Голдблюм заплатит. Ты ведь не обязана помогать ему бесплатно.
      На прощание я попросил Бертрана Шевалье позвонить мне в «Сент-Шарль», если русский Лион снова объявится. В гостинице я факсом отправил полученный у него рисунок Голдблюму. Через час от того последовал ответ: Черемухин без труда опознал на рисунке Козираги.
      Ночью я спал плохо. Постоянно ворочался с боку на бок. Стоило задремать, как тут же мерещился Абу Бабу с ножичком в руках, и я в холодном поту просыпался. Хорошо еще, что Изабель у меня не осталась.
      На следующее утро без пятнадцати десять мы с Изабель подкатили к автобусной площадке возле версальского дворца. Здесь также, как и на Монмартре, околачивалось много негров, только продавали они преимущественно не искусственных голубей, а проспекты с видами Парижа.
      Десять часов ровно: Абу Бабу и Шидловского нет.
      Половина одиннадцатого: их нет.
      У Изабель была «Симка» белого цвета. Мы отъехали в сторону, и я решил пойти на разведку. Дело в том, что дворец имел площадку не только с внешней стороны, но и с внутренней. Возможно, они шастают где-то там.
      На всякий случай я надел темные очки и нахлобучил на голову берет, хотя погода была теплая. Медленно продвигаясь вперед, я нырял в одну экскурсионную группу за другой, и, наконец, достиг внутреннего двора. Здесь их тоже не было.
      Я оперся о парапет. Фонтаны не работали. Центральная аллея парка уходила вдаль, теряясь в зелени. Я решил немного пройтись. И метров через сто наткнулся на Козираги. Вот тебе и на! Кто бы мог подумать? Тот сидел на каменной скамейке с мольбертом в руках, а рядом красовались два портрета с деформированными головами. Видимо, деформированные головы являлись его фирменным стилем.
      – Привет, Лион, – сказал я и уселся рядом.
      Он настороженно покосился на меня.
      – Есть разговор.
      – Вы от Шидловского?
      – Боже упаси!
      – Но вы знаете, кто он такой?
      – К сожалению, да. И его, и Абу Бабу… Кстати! – спохватился я и завертел головой. – Давайте перейдем куда-нибудь в более укромное местечко. В целях безопасности.
      Мы отыскали деревянную беседку, увитую плющом, и скрылись внутри. Я вкратце изложил ему суть дела. Естественно, он мне не поверил. Пришлось долго его убеждать. Благо у меня оказался с собой экземпляр «Европы-Центр» с нашим объявлением.
      – Я ведь был у каждого из них! – в сердцах воскликнул Козираги. – Но они даже не захотели со мной разговаривать!
      – Вы не были у Голдблюма, – уточнил я.
      – Да, – согласился он, – не был.
      И тут за нашими спинами раздался шорох. Охваченный нехорошим предчувствием, я резко обернулся и лицом к лицу столкнулся с Шидловским и Абу Бабу. Конечно, не стоило удивляться, я ведь даже заплатил деньги, чтобы они оказались сегодня здесь. Неблагодарный Абу Бабу уже занес надо мной ножичек. Я отскочил в сторону.
      – Ха-ха! – гортанно произнес Абу Бабу.
      – Аба, подожди, – бросил ему Шидловский. С близкого расстояния я разглядел его лучше. Короткие, густые волосы, очень бледная кожа, надменное выражение лица. – А мы было уже подумали, что Анри нам соврал.
      – Какой Анри? – заплетающимся языком спросил Козираги.
      Абу Бабу подошел к нему и взял за руку.
      – Ленчик, не беспокойся, – проговорил Шидловский. – Мы тебя не тронем.
      И в этот момент я саданул нервно-паралитическим. Целился я в Абу Бабу, но Козираги стоял рядом, и они оба тут же свалились на землю. Шидловский же находился в стороне и совершенно не пострадал. Поскольку один заряд я израсходовал еще в Берлине на Сыркиных, мощные патроны у меня закончились. Я попробовал достать Шидловского слезоточивым, но не тут-то было. Тот мигом сориентировался, отвернулся и закрыл рукой глаза. Потом ногой ловко выбил у меня револьвер.
      Можно было ожидать, что сейчас завяжется драка, но дело ограничилось лишь тем, что каждый схватил Козираги за руку и потянул в свою сторону. При этом в тушу Абу Бабу Шидловский упирался ногой.
      Так пыхтели мы минуты две-три, пока в пиджаке у Шидловского не раздался телефонный звонок. Не отпуская Козираги, одной рукой он извлек из кармана аппарат и прохрипел:
      – Слушаю.
      Я воспользовался ситуацией, чтобы изо всей силы потянуть Козираги на себя. Шидловский дернул в ответ, нас развернуло, и теперь уже я упирался ногой в Абу Бабу.
      – Ты уверен? – обескуражено проговорил между тем Шидловский. И через несколько секунд: – Черт побери!!!
      Потом он неожиданно бросил Козираги, и я завалился в угол беседки, увлекая гения за собой.
      – Бери его, он твой, – процедил Шидловский сквозь зубы. – Этот собака Голдблюм все же откопал настоящего художника. А тебе он, естественно, не заплатит ни шиша. Так что ты тоже пролетел, как фанера над Парижем, – он сделал движение руками, как бы охватывая ими весь Париж, – правда не так сильно, как я.
      Пошатываясь, я поднялся на ноги.
      – С чего это ты взял?
      – Сорока на хвосте принесла. Ну, я пошел.
      Он двинулся в направлении главной аллеи.
      – Погоди, – остановил я его. – Напиши записку своему марабу, чтобы он не трогал нас, когда очнется.
      – Еще чего! Пусть он переломает вам все кости.
      С этими словами Шидловский исчез.
      Я с опаской покосился на Абу Бабу. Иди знай, кто из них раньше придет в себя. Пришлось накрепко связать тому руки и ноги.
      Потом я положил голову Козираги себе на колени.
      Я знал, о чем сообщили Шидловскому по телефону. Еще вчера утром я попросил Голдблюма дать во всех газетах объявление, что художник нашелся и с ним уже заключен контракт. Голдблюм не хотел, ведь это было явным надувательством. Однако мне удалось убедить его в том, что это не надувательство, а только небольшое предвосхищение событий.
      Я внимательно вгляделся Козираги в лицо. На нем застыла страдальческая гримаса. На лбу проступили капельки пота.
      «Пришла беда, откуда не ждали», вспомнилось мне. А что же все-таки он имел в виду? Сам не знаю почему в памяти всплыло все, что мне рассказывал о нем Черемухин…
      До начала перестройки Козираги работал в худфонде. Приблизительно раз в году получал крупный заказ по оформлению детского садика или дома отдыха, и денег, заработанных при этом, хватало на весь год. В роскоши, естественно, не купался, зато был предоставлен самому себе, и занимался, чем хотел. Писал картины, стихи. Правда, официальным признанием не пользовался, к выставкам допущен не был, стихи тоже не издавали. Варился в собственном соку. Общался с такими же «отщепенцами», выпадавшими из русла «здоровой социалистической культуры».
      Мечтал о дальних путешествиях, объездил всю Среднюю Азию и Дальний Восток. Однако его манили Венесуэла и Южно-Африканская Республика, Таити и Мадагаскар, и тут он уже ничего не мог поделать, этот мир для него был закрыт.
      Несколько раз серьезно влюблялся, но жениться так и не довелось: слишком призрачной и эфемерной казалась ему его жизнь. К тому же он был поставлен в такие рамки, когда приходилось выбирать: либо женитьба, либо творчество. Отчаявшись, женщины уходили, в ответ на это рождались стихи, пронзительные как собачий вой.
      И вот, наступили новые времена. Сначала робко, а затем все увереннее заговорили в голос те, кто раньше хранил гробовое молчание. Козираги воспрянул духом. Его приняли в Союз художников, позволили участвовать в коллективных выставках и даже организовывать персональные, напечатали в журнале несколько его стихов. Настала эра Свободы.
      Первое время Леонид упивался новыми ощущениями. Он частенько появлялся на вернисажах, раздавал автографы, вел переговоры с потенциальными покупателями картин. Сначала это были местные ценители, и заплатить они могли немного. Зато потом в Тамбове появились эмиссары с Запада, и, хотя платили они также крохи с точки зрения международных стандартов, все же в его глазах это были солидные деньги. Козираги завез в свою запущенную квартиру кое-какую мебель, купил новый костюм. Он даже не очень расстроился, когда его худфонд, не выстояв в борьбе за существование в новых условиях, разорился, и он потерял работу.
      Однако мода на советских модернистов довольно быстро прошла. Заграничные эмиссары улетучились. Козираги по-прежнему оставался членом Союза художников, имел возможность устраивать выставки, однако жить ему стало не на что. Первое время он еще умудрялся находить заказы по так называемой «оформиловке» , но затем конкуренция в этой области настолько усилилась, что выжить смогли только самые опытные, т. е. те, кто подобной деятельностью занимался всю жизнь.