– А кто такая Брунгильда? – поинтересовался я.
      – Брунгильда Кнопф, одна из наиболее удачливых и цепких владельцев берлинских галерей. И детектива-то она наняла наиболее опытного. – Он включил диктофон и продиктовал: – Обратиться к Паулю за подробными сведениями о детективе, нанятом Брунгильдой. – Потом он посмотрел на меня. – Ну вот, мой мальчик, пробил твой час. Настало время действовать. И не забудь, что абстракционисты – они и в жизни абстракционисты, и что многое будет зависеть от твоего умения абстрагироваться.
      Мы разошлись, довольные друг другом. Я – с различными наглядными материалами и информацией, он – с остатками моего «Кюрасао» на пиджаке.
      Прибыв по указанному Голдблюмом адресу, я предъявил паспорт и получил темно-синий «Судзуки-Свифт». Теперь предстояло найти «Шератон», в котором он забронировал для меня номер. Но для начала я решил проехаться по Берлину.
      Голдблюм снабдил меня одним из журналов, в который были помещены репродукции работ таинственного гения. В том месте, где обычно указывались музей и владелец картины, прямо так и было написано: «Неизвестный художник. Берлин. Переход метро у Александрплатц.» Или: «Неизвестный художник. Берлин. Переход метро у Главного вокзала.» Я нашел все эти картины и долго стоял перед каждой, стараясь абстрагироваться. Или, по крайней мере, – помедитировать. Картины были спрятаны под стекло, которое держали вмонтированные в стену металлические рамки. Одна из них была написана вокруг существовавшей уже, видимо, ранее, сделанной кем-то другим корявой надписи «AuЯlдnder raus!», в переводе означавшей: «Иностранцы, вон!», что позволило автору предпосланной репродукциям статьи сделать предположение о праворадикальных убеждениях художника. Разумеется, это совершенно не вязалось с моим силогизмом (автор – иностранец), но картина-то была абстрактной, и что именно хотел сказать художник, используя эти слова, в конечном итоге одному Б-гу известно.
      Сколько я ни медитировал, по-бараньи уставившись на стену, а на измалеванном месте ничего нового, ассоциативного не возникало. Рядом со мной стояли другие люди, также усиленно пытавшиеся проникнуть в тайну загадочного изображения. Больше всего это напоминало бесплодную мастурбацию.
      Я поехал в аэропорт, забрал из камеры хранения свои вещи и оттуда направился в «Шератон». Холл гостиницы размерами больше напоминал дворец спорта. Я заскользил по мраморному полу в сторону портье и, обогнув по дороге несколько кадок с пальмами, сунул ему под нос свой помидорный паспорт. «Я достаю из широких штанин…» Исходя из своего достаточно еще небольшого опыта, я тем не менее знал, что красный цвет является раздражителем не только для быков, но и для пограничников, таможенников, работников туристических бюро и гостиниц во всех цивилизованных странах мира. Однако, сверх ожиданий, портье посмотрел на меня с нескрываемым почтением. Уже потом мне стало известно, что если в этом отеле и останавливаются люди оттуда, то это наверняка – самые богатые и расточительные клиенты.
      Он дал мне ключи от номера и пропуск на автостоянку. Ключу был придан тяжеленный брелок-наболдашник, которым можно было при желании пробить чей-нибудь череп, однако носить его в кармане не было никакой возможности.
      Оказавшись в номере, я проникся еще большим уважением к таинственному художнику, этой буквально демонической личности, представив себе ту меру таланта, которой нужно было обладать, чтобы такой мелкий винтик в игре, каким являлся я, оказался удостоен подобных апартаментов. Вокруг него постепенно сгущались миллионы долларов, а он даже не подозревал об этом. А если знал? Какими должны были быть причины, вынуждающие его скрываться?
      Из ванной комнаты появилась Малышка, в халатике, перехватывая на ходу волосы полотенцем, а из-под кровати выполз Тролль. Он так и сидел там в плаще и шляпе. Правда трубку только сейчас вынул из кармана.
      – Привет, – сказал я. – Ну, как вам наше новое жилище?
      – Подходяще, – буркнул Тролль.
      Я чмокнул Малышку в щеку. На сей раз она пахла морем и Италией. Правда, в Италии мне тоже еще бывать не приходилось.
      Прямо в одежде я бухнулся на кровать.
      – Ну, отчитывайся, – потребовал Тролль.
      Я рассказал им обо всем, что произошло за сегодняшний день.
      – А можно посмотреть картины? – поинтересовалась Малышка.
      – Что на них смотреть, – запротестовал Тролль. – Помните известный трюк с обезьянами? Когда авторами подобных картин были обезьяны, а люди толпами ходили и восторгались. И покупали! Давайте лучше проанализируем ситуацию.
      В целом я был на стороне Тролля за исключением того, что на сей раз автором картин вряд ли была обезьяна. Ведь один из лучших специалистов в этой области господин Стивен Голдблюм самолично поднял этот переполох.
      Я достал из сумки переданный мне Голдблюмом журнал и показал репродукции Малышке. Та застыла, словно зачарованная. Тролль тоже заглянул в журнал, с остервенением чадя трубкой.
      – Он – не немец, – наконец, произнесла Малышка.
      – Я тоже к этому склоняюсь, – кивнул головой я.
      – И он – мужчина.
      – А вот это уж, положим…
      Я посмотрел на нее и с удивлением замер. Взгляд Малышки затуманился, она словно бы находилась в состоянии транса. Тролль тоже заметил это и с беспокойством заерзал.
      – Он – мужчина, – загробным голосом повторила Малышка, – и ему где-то от тридцати до сорока лет.
      – Что еще? – спросил я.
      – И он – беден.
      – Что еще?
      – И он – одинок.
      – А еще?
      – Сейчас он попал в беду.
      – Да, это говорил Голдблюм. – Мой интерес все возрастал. – Что-нибудь еще?
      – Это – все.
      – Бред, – сказал Тролль.
      Я пораженно уставился на репродукции, превратившие моего призрака в зомби.
      – Неужели ты все это прочла в картинах?
      Малышка как бы вышла из состояния оцепенения.
      – Я ведь хотела помочь тебе, Миша.
      – Да, но как ты смогла?!
      – Сама не знаю, просто очень захотела.
      – По-моему, она просто нафантазировала, – ревниво заметил Тролль.
      – Я посмотрела сначала на одну картину, потом на другую, и тут неожиданно увидела его и его мысли. Вернее, его основную мысль.
      – И какая же это была мысль?
      – Пришла беда, откуда не ждали.
      – Забавно.
      Я потер подбородок. Вот это номер! Оказывается, какая-то часть моего сознания, а именно та, которую я делегирую Малышке, способна понимать этот язык. Но это невозможно! Очевидно с частью сознания я делегирую фантомам и часть своего подсознания… Я со страхом, даже с ужасом воззрился на них. Милая парочка, на вид совершенно безобидная, однако несущая в себе ужасных монстров моего подсознания.
      – Пойду, приму душ, – пробормотал я и поплелся в ванную комнату.
      С удовольствием подставил тело под горячие струи воды. Но через мгновение уже выскочил оттуда голый и мокрый, осененный внезапной догадкой.
      – А ты уверена, что видела его самого, а не созданный им художественный образ?
      Малышка призадумалась.
      – Ну, мысль, по крайней мере, была его, – нерешительно произнесла она.
      – А на каком языке она была высказана? – поинтересовался Тролль.
      – Глупый вопрос! – разозлилась Малышка. – Что значит, на каком языке? Это ведь живопись.
      – Пришла беда, откуда не ждали, – повторил я. – Что бы это могло означать?
      – Только он один это знает, – сказала Малышка. – Мне кажется все же, что в абстрактной живописи чаще всего выражают себя и свои личные ощущения.
      Я отправился назад в ванную.
      После ужина был устроен семейный совет.
      – Не нравится мне, что в поиск вовлечены еще несколько частных детективов, – проворчал Тролль. – Будут путаться под ногами, как стая голодных шакалов.
      – На то онo и дерби, чтобы первым к финишу пришел наиболее резвый рысак, – возразила ему Малышка.
      – Что ж, пожалуй, предпочту быть рысаком, а не шакалом, – отозвался я. – Хоть выбор и небогатый.
      – Шутки beiseite , – произнес Тролль. Он кичился тем, что уже знает несколько слов по-немецки. – Давайте поразмышляем. Нам известно, какими методами пользовались другие детективы, чтобы разыскать гения? Мне бы вовсе не хотелось, чтобы нам пришлось заново открывать колесо.
      – Разумеется, кое-что известно. Была дана масса объявлений в газетах с просьбой отозваться того, кто создал картины. Или того, кто может помочь разыскать автора. Обещались умопомрачительные гонорары. И нельзя сказать, чтобы не было откликов. В откликах как раз недостатка не ощущалось. Но все это были пустышки. Еще детективы ходили по художникам, беседовали с искусствоведами, но тоже без заметного результата. Наш гений словно сквозь землю провалился.
      – Значит по художникам и искусствоведам мы – не ходоки, объявлений в газетах тоже не даем.
      – Ну, почему же? – запротестовала Малышка. Она заняла на удивление активную позицию в этом деле. – Ведь гений – иностранец. Вдруг, он не знает немецкого. Нужно дать объявления на других языках.
      – Между прочим, это мысль, – поддержал ее я.
      Тролль недовольно нахмурился.
      – Потеряем массу времени, – проворчал он.
      – У тебя имеются какие-нибудь контрпредложения?
      – Нужно подумать.
      – Пожалуйста, думай.
      На следующее утро я отправился в один из магазинов, торгующих периодическими изданиями, чтобы подобрать газеты, в которых можно было бы разместить интересующее меня объявление. Газет, издаваемых в Германии на английском или французском языках, я не обнаружил. Если говорить о русском, то бросалась в глаза местная газетенка с гордым названием «Европа-Центр». Конечно, можно было бы задействовать гигантскую машину «Гвидона» и через нее опубликовать объявления в крупнейших газетах мира. Но мне показалось разумным для разминки ограничиться чем-то менее масштабным.
      Я позвонил Голдблюму, чтобы посоветоваться.
      – Ты прав, мой мальчик, – горячо поддержал меня тот. – Делай так, как тебе подсказывает интуиция. Ты знаешь, я почти уверен, что художник – из России. Есть в его картинах эдакое… Веет Кандинским, Малевичем, Татлиным… Вроде бы, они совсем другие, да и между собой-то разные, а все же что-то их объединяет. Особый дух…
      Я купил номер газеты «Европа-Центр» и связался по телефону с редакцией.
      – О'кэй, мы все сделаем, – обрадовали меня. – Номер с вашим сообщением выйдет недели через две.
      – Что?!
      Я подумал, что это розыгрыш.
      – Вам, вообще-то, хотя бы раз в жизни приходилось держать в руках экземпляр нашей газеты?
      – Я и сейчас его держу.
      – Тогда вам должно быть известно, что мы – еженедельник.
      Я повнимательнее вгляделся в титульную часть. Действительно, это было написано.
      – Но, – сказал я, – почему недели через две, а не через неделю?
      – Потому что пока, к сожалению, мы выходим только раз в две недели. Ближайший номер, правда, будет печататься послезавтра, но макет уже полностью сделан.
      – Плачу любые деньги! – завопил я. – Я представляю крупнейшую международную финансовую корпорацию. Нам срочно – кровь из носа – нужно напечататься послезавтра.
      На том конце провода, очевидно, обалдели. Возможно, им еще никогда не звонили из крупнейших международных финансовых корпораций.
      – Ладно, приезжайте, – проговорил, наконец, мой собеседник.
      В ожидании очередного выпуска газеты «Европа-Центр» прошло в общей сложности три дня. Чтобы не умереть за это время со скуки, я решил последовать примеру остальных детективов и нанести ряд визитов художникам. Разумеется, в моем случае – русским художникам. Адреса помог разузнать все тот же Горбанюк – моя палочка-выручалочка.
      Первым в списке оказался некий Антон Котелков, проживающий у черта на рогах, где-то в берлинском районе Панков. Берлога его, однако, содержалась в приличном состоянии. В одной из двух комнат он творил, в другой проживал вместе с супругой. Рисовал он сплошь каких-то восторженных олухов с козлиными мордами, витающих в радужных облаках. Внизу, под этими облаками, чаще всего – картинки русской природы. Не нужно было обладать опытом Голдблюма или выдающейся проницательностью Малышки, чтобы понять, что уж он-то к картинам в метро непосредственного отношения не имеет. Говорил он резко, хриплым голосом, с явным намерением побыстрее от меня отделаться.
      – Я не езжу в метро, – сразу же отрубил он.
      – Я тоже. Но на картины взглянуть было все же любопытно.
      – А мне – нет. Стану я тратить время на всякую чепуху.
      – Напрасно. Вдруг, это – кто-нибудь из ваших знакомых. Смогли бы, не запылившись, заработать тысченку-другую долларов.
      – Чушь!
      – Слушай, когда с тобой разговаривают умные люди, – вмешалась его жена. – Только дураки отказываются от возможности заработать лишний пфеннинг. Особенно здесь, на Западе.
      У нее, видимо, была своя шкала ценностей, а также валютных курсов, в которой тысченка-другая долларов равнялась одному пфеннингу.
      – Обидно, конечно, что вы не видели оригиналов, – проговорил я голосом, полным сожаления и укоризны, – но не беда, у меня имеются с собой вполне приличные репродукции.
      И развернул перед его носом предусмотрительно принесенный с собой журнал живописи.
      Он глянул мельком, и его бородатую физиономию перекосила язвительная усмешка.
      – Вы хотите уверить меня, что автор этой мазни разыскивается целой сворой детективов?
      Его, разумеется, больше бы устроило, чтобы целая свора детективов разыскивала автора восторженных дегенератов с козлиными мордами, парящих в радужных облаках. И, возможно, впереди этой своры не отказался бы увидеть меня, лихо размахивающего чеком в миллион долларов.
      – Дайте-ка посмотреть! – Фрау Котелкова выхватила из моих рук журнал. – М-м-м… Тоша, а это, случайно, не Ицык?
      – Дура, это ведь даже не фигуративная живопись.
      – А, может быть, Майя Маевская?
      – Та вообще не пишет в цвете.
      – Ну а кто бы это мог быть? Подумай.
      – Отстань! – сказал он.
      – И ты говоришь мне это после того, как я отдала тебе лучшие годы жизни?!
      – Что?! – внезапно завопил Котелков. – Так это были лучшие?!
      – Да, лучшие! – Она в сердцах швырнула в него журналом. – Лучшие годы жизни я провела, сидя голышом на этом стуле. Но, глядя на меня, ты, почему-то, малевал всяких уродцев с козлиными головами!
      Я поспешно ринулся вперед, схватил журнал с пола и спрятал его в портфель.
      – Ребятки, к сожалению, мне пора, – сказал я, но они этих слов, видимо, даже не расслышали. По крайней мере, с их стороны никаких возражений не последовало.
      Я сделал еще несколько попыток войти в контакт с местными художниками. Но результаты оказались более чем скромными. Из всех, происшедших за эти дни встреч, заслуживают упоминания, пожалуй, лишь следующие.
      Во-первых, с Ицыком, а если полностью – Исааком Куперманом. Он также числился в составленном Горбанюком списке, был наголо бритым, очкастым парнем, и больше напоминал интеллектуального уголовника, нежели художника-нонконформиста, каковым на самом деле являлся.
      Застал я его в компании двух бугаев как раз в тот момент, когда они распивали дешевое вино из бумажных пакетов. На картинах в подрамниках, штабелями наваленных тут и там, чаще всего были изображены натюрморты из бутылок с выпивкой, стаканов, селедки и фотографий знаменитых вождей в рамках и без оных. Они так и назывались: «Натюрморт со Сталиным», «Натюрморт с Брежневым», «Натюрморт с Сусловым», «Натюрморт с Черненко». Последний стоял на станке незаконченным, без названия, но на фотографии явно просматривались контуры Жириновского.
      – Натюрморт с Жириновским, – продекламировал я, ткнув в картину указательным пальцем.
      – Сразу чувствуется сыщик высокого класса, – язвительно отозвался Ицык. – Как вы догадались? С помощью дедуктивного метода?
      Бугаи дружно заржали.
      – Именно, – кивнул я головой, – с помощью его, родимого.
      – Никогда не имел дело с пинкертонами. С кагэбней – сколько угодно, с нашим доблестным уголовным розыском, а вот с пинкертонами – ни разу.
      – Значит, я буду первым.
      Он сунул в рот папиросу – мне даже показалось, что это – «Беломор-канал» – и с наглым видом уставился на меня.
      – Как вас зовут?
      – Крайский.
      – Засуньте эти ваши доллары себе в задницу, господин Крайский. Этот парень, что расписал переходы в метро, – действительно гений. И плевать он хотел на ваши деньги, поэтому и не объявляется. Не все еще в этом вонючем мире продается, представьте себе. Мы взорвем его, этот ваш вонючий мир! Этих аккуратных европейчиков и американчиков с их дистиллированными мыслями. Так и передайте вашему клиенту. Скажите ему, что этот парень не продается. Es tut mir wirklich sehr leid , как говорят простые немецкие обыватели. Пусть засунет в жопу свои деньги. А если у него возникнут с этим трудности, помогите ему.
      После такого поворота в разговоре можно было сразу же и уходить.
      – Начните новую серию, господин Куперман, – посоветовал я ему на прощанье. – «Натюрморт с Колем», «Натюрморт с Мэйджором», «Натюрморт с Клинтоном»…
      – Не беспокойтесь, за мной не заржавеет, – заверил он меня…
      Во-вторых, с Сергеем Гламоздой. Во время своего прошлого посещения Берлина, находясь в ресторане в глубоком подпитии, мы с Джаичем купили картину именно этого Сергея Гламозды. Называлась она «Лети, пуля» и обошлась нам более чем в две тысячи марок. Сейчас она украшала стену моего кабинета в здании штаб-квартиры «Гвидона». Я поведал Гламозде эту историю, и тот сразу же оживился.
      – Может, купите еще одну до пары? – поинтересовался он. – Это может быть: «Лети, разрывная пуля», «Лети, трассирующая пуля», «Лети, пуля со смещенным центром тяжести», «Лети, бризантный снаряд». Я уже вижу их, эти картины. Между прочим, мои акции на рынке живописи неудержимо ползут вверх, несмотря на общий кризис. Так что вы удачно поместите капитал.
      – Я подумаю, – пообещал я.
      С минуту он помолчал.
      – Что же до вашего гения, то его не существует в природе. Зря стараетесь. Все это – чудовищная мистификация, плод чьего-то больного ума. Я вообще склонен думать, что автором этих произведений является компьютер, а кто-то просто взял да перенес их на стены. Человек бы так не сумел. Разве, продай он душу дьяволу.
      – То есть вы считаете, что машина может написать лучше человека?
      – В известном смысле, да.
      – Но тогда получается, что работа художника вообще не нужна. Да здравствует великий мастер Компьютер и его полотна!
      – Не совсем так, господин Крайский. Не совсем так. Эти творения не стоят и ломаного гроша.
      – Однако, вы же сами утверждаете, что их практически нельзя отличить от настоящих. Разве что они еще более совершенны.
      – Вы правы, – печально вздохнул он. – Абстракционизм умирает на глазах, и все это очень безрадостно…
      В третьих, с Майей Маевской.
      – О! – воскликнула она, стоило ей только увидеть меня. – Крайский!
      Я опешил.
      – Разве вы меня знаете?
      – Еще бы мне тебя не знать, если я с тобой цацкалась и панькалась на протяжении целого года. Тебе тогда было три, а мне – семь, и мы жили с тобой в одной коммунальной квартире.
      Я принялся судорожно рыться в памяти.
      – Майю помню, – наконец проговорил я. Была такая чернявая девчонка-соседка. – Но она была не Маевская.
      – Все верно, малыш. Маевская я по второму мужу. Я и замуж-то вышла за него, чтобы сделаться Майей Маевской. А ты за эти годы совершенно не изменился. Вот уж не думала встретить тебя в Берлине.
      Сказав это, она посторонилась и впустила меня. Ее жилище представляло собой одну гигантскую комнату с таким же гигантским, на всю стену, окном.
      – Белая гвардия – моя слабость, – продолжала она. – В особенности, Май-Маевский. Выдающаяся личность!
      Я огляделся и присел на край кожаного дивана. На стенах висело несколько картин, кактусы и фикусы чередовались со скульптурой и статуэтками. Но совершенно не чувствовалось, чтобы это было рабочее помещение.
      – У тебя еще имеется мастерская? – поинтересовался я.
      – Верно, в этом же доме. На мансарде.
      Я объяснил ей, зачем пришел. Она расхохоталась.
      – Миша Крайский – пинкертон! – воскликнула она. Далось им, в самом деле, это слово. – Тот самый Миша Крайский, которого я сажала на горшочек, теперь сделался пинкертоном! Маленький пинкертончик!
      Она подкатила к дивану тележку, над которой возвышалось несколько бутылок со спиртным и пустые бокалы (не хватало, разве что, селедки и фотографий великих вождей), уселась рядом со мной и спросила, что бы я хотел выпить. Я выбрал «Кьянти», а она налила себе ирландского яичного ликера.
      – Ничем тебе помочь не смогу, малыш, – сказала она. – Я не знаю этого парня. Хотя иногда мне кажется, что где-то мельком нечто подобное я уже видела. Скажу тебе честно, я не очень-то люблю абстрактную живопись. Может быть потому, что не достаточно хорошо ее понимаю. Мне, вообще, кажется, что абстракционизм – убежище для бездарей. Точно также я не люблю белых стихов…
      Очевидно, из всего белого она признавала только белую гвардию.
      Она сделала большой глоток. Я все пытался вызвать в памяти образ той девчонки, которая когда-то возилась со мной, и отождествить его с сидящей рядом со мной женщиной средних лет, еще достаточно стройной, черноволосой, с умным взглядом и пухлыми, чувственными губами. Какая же у нее была фамилия? Мы начали говорить на отвлеченные темы. Я рассказал о себе, а она о себе. Оказывается, со своим вторым мужем Маевским она уже тоже разошлась. Живет одна, отчего совершенно не страдает. Секс – не ее стихия. Она может прожить и без него. Это, конечно, не означает, что она – такая уж беспросветная фригидина, ее тоже можно зажечь. И все же она не является рабыней фаллоса.
      – Я тебе все это так откровенно говорю, поскольку ты мне как бы родной. Я ведь тебя купала и меняла тебе штанишки. А когда ты сюда пришел, сразу тебя узнала.
      – Хочешь остаться в Германии? – неожиданно спросила она.
      – Зачем? – не понял я.
      – Ну, как это зачем?! Разве в России сейчас можно достойно прожить?
      – В России, может быть, и нельзя, – отозвался я. – Но «Гвидон» – это ведь государство в государстве. Все, кто работает в «Гвидоне», живут достойно.
      – Мой сладкий пинкертончик, – прошептала она, и прежде, чем я успел сообразить, что происходит, очутился в ее объятиях.
      – Я тебя зажег? – поинтересовался я, отдышавшись после долгого поцелуя.
      – Только не подумай, что у меня бешенство матки.
      – Совершенно не думаю, – сказал я искренне. Ведь Мая подвернулась мне очень кстати.
      – Меня завели воспоминания. Пойдем, я тебя искупаю.
      Приблизительно через час, совершенно голый, я разгуливал по огромному залу, служащему Майе жилищем, и рассматривал картины и статуэтки. В одном из углов я случайно обнаружил компьютер.
      – Послушай, а те картины из метро… – крикнул я. – Они могли быть созданы компьютером?
      Майя полулежала на кожаном диване, тоже совершенно голая, и просматривала толстенную немецкую газету. Она не сразу поняла, что я имею в виду.
      – Ну, я слышал, что имеются компьютерные программы, которые, якобы, умеют самостоятельно писать картины. По крайней мере, абстрактные. И я подумал, что кто-то просто перенес их на стену, только и всего. Могло такое случиться?
      – Вполне. Но как тебе это пришло в голову? – Она была поражена. – Впрочем, возможно, специалисты и в состоянии отличить суррогат от подлинных полотен. Я ведь говорила, что абстракционизм для меня – тайна за семью печатями.
      – А у тебя, случайно, нет такой программы?
      – Одна есть. Я запускаю ее, когда мне требуется отдохнуть и прийти в себя.
      Она включила компьютер и отыскала эту программу. На экране монитора начали появляться всевозможные разводы, эллипсы и треугольники, постепенно трансформирующиеся и меняющие свой цвет. Я не мог оторвать от них взгляда.
      – Послушай! – воскликнул я. – Но ведь это значительно красивее, чем на картинах живых художников!
      – Возможно, – она улыбнулась. – Здесь даже есть чувство. И все же… И все же, если быть до конца откровенным, чувство это вполне синтетическое. И, потом… здесь совершенно нет мысли.
      Услышав это, я вышел из программы и принялся шуровать по содержимому компьютера в поисках игры «Солитер». Вот он, родимый! Я так обрадовался, словно встретил старого друга.
      – Присаживайся, – сказал я Майе, – сейчас я покажу тебе класс.
      Вечером, прямо от Майи, я позвонил Горбанюку и высказал недовольство качеством предоставленного списка.
      – Меня интересуют главным образом абстракционисты, а ты напихал в него в первую очередь представителей фигуративной живописи!
      – Знаешь что, мой милый! Я – юрист, а не искусствовед, – обиделся Горбанюк. – А твои абстракционисты-нонконформисты в западных антологиях и справочниках еще не очень-то обжились. Мои люди и так провели большую работу, выискивая наших непризнанных гениев. Самые известные из них ведь тебя не интересуют.
      – Послушай, Горбанюк, – сказал я, – это же так просто: фигуративщики – это те, на чьих полотнах еще можно что-то разобрать, а абстракционизм – уже сплошная мазня.
      – Браво, малыш! – воскликнула прислушивающаяся к разговору Маевская.
      – Мазня, да не совсем! – не соглашался Горбанюк. – Господин Голдблюм, между прочим, от этой мазни писает кипятком. Скажи ему, что это – мазня, и он отберет «Судзуки-Свифт», а тебя пересадит на «Трабант».
      Я понял, что от Горбанюка дельнейшей помощи ждать не приходится, и набрал номер Голдблюма. Тот моему звонку очень обрадовался, хотя ничего особенно радостного в моем сообщении не содержалось. Я описал ему ход расследования, и, к счастью, он остался удовлетворен. В ответ он дал краткий портрет детектива, которого наняла Брунгильда Кнопф. Высокий, худой, рыжий. Зовут – Дитер Мюнхаузен.
      – Как? – переспросил я.
      – Мюнхаузен, мой мальчик. Очень настырный и опасный тип. Пауль говорит, что если у нас и есть конкуренты в этом деле, то только Брунгильда и Мюнхаузен.
      – А он, случайно, не барон?
      – Ха-ха-ха!
      Я попрощался и повесил трубку. Майя тут же набросилась на меня сзади со словами «мой пинкертончик!», повалила на ковер, и начала очередной сеанс.
      Объявление гласило:
      !!! РАЗЫСКИВАЕТСЯ ХУДОЖНИК!!!
      Всякого, кто может хоть что-нибудь сообщить о личности человека, разрисовавшего ряд переходов в берлинском метро картинами, взятыми нынче в рамку, просьба позвонить по следующему телефону: 63-63-90-30
      За конкретную и правдивую информацию вас ждет
      !!! СОЛИДНОЕ ДЕНЕЖНОЕ ВОЗНАГРАЖДЕНИЕ!!!
      Номер телефона принадлежал берлинскому представительству «Гвидона». Честно говоря, я остался не очень-то доволен текстом. Мы с Малышкой и Троллем долго и яростно спорили о его содержании, но ничего более удачного не получилось. Со своей стороны Голдблюм также не преминул заметить:
      – Ты детектив, мой мальчик, или лесоруб? Кто же слагает подобные объявления? – Он щелкнул диктофоном и безо всякой видимой связи произнес: – Приказать Джордану, чтобы часть свободного фонда он перевел в акции… Поступили уже какие-нибудь отклики?
      – Пока нет. – Я сжимал в руке свежий номер газеты «Европа-Центр» со злополучным объявлением.
      – Держи меня в курсе.
      – О'кэй.
      Честно говоря, на отклики я не очень-то рассчитывал, но оказалось, что я глубоко заблуждаюсь. Уже на следующий день отклики посыпались, как из рога изобилия. Горбанюк даже потребовал, чтобы я безвылазно находился в бюро.
      Разумеется, я послал его к черту. Что значит, сидеть безвылазно в бюро, если именно ради вылазок и было дано объявление?
      Причем первая же вылазка поначалу казалась успешной.
      Позвонил мне один тип по фамилии Сыркин и сообщил, что искомым художником является ни кто иной, как его племянник Алик. По фамилии – тоже Сыркин.
      Мы встретились на Александрплац возле вращающихся «Часов Мира», когда в Берлине было 18–00, в Москве – 20, Нью-Йорке – 12, а в Сиднее – час ночи следующего дня.
      – Да, неплохо было бы встретиться в Нью-Йорке или Сиднее, – проговорил дядя Сыркин, приближаясь. – Берлин, конечно, тоже ничего, однако этот язык… Почему в Германии государственный не английский? Безобразие!
      По-моему, он не шутил.
      Он был маленького роста, но широкоплечий, с выдающейся вперед челюстью и невыразительными глазками. Держался он прямо, будто аршин проглотил. На вид ему было лет пятьдесят. Наверное, основной его особенностью являлось то, что лицо его не трансформировалось от выражения к выражению, как у остальных людей, а новое выражение появлялось уже в готовом виде, мгновенно. Так на экране телевизора появляется следующий кадр.
      – А что скажете насчет Москвы? – поинтересовался я.
      – Вы, разумеется, шутите. Из этой клоаки сейчас пытаются вырваться все, кому не лень. Они, видимо, считают, что Запад резиновый.
      – К тому же и в Москве не говорят по-английски, – заметил я.
      – Напрасно иронизируете. Конечно, я слышал все эти сказки про наш «великий и могучий», но могу вас заверить… Ду ю спик инглыш?
      – В очень ограниченной мере.
      – Жаль. – На его лице появилась брезгливая гримаса.
      – Итак, к делу, – сказал я нетерпеливо.
      – Итак, к делу, – охотно повторил он и еще сильнее задрал подбородок. – Как я уже упоминал, таинственным гением является мой племянник Алик Сыркин. Готов передать его вам из рук в руки, но сначала нам необходимо оговорить условия.
      – Какие условия?
      – То есть как?! Или я неправильно понял содержание опубликованного коммюнике? Насколько мне помнится, там речь шла о солидном денежном вознаграждении.
      – За правдивую и конкретную информацию, – добавил я, подняв вверх палец.
      Безусловно, я был польщен, что мое нехитро составленное объявление, получило такое звучное название – коммюнике. Коммюнике! На какое-то мгновение я даже почувствовал себя премьер-министром.
      – Ну, естественно, правдивую и конкретную! – воскликнул он. – Как же может быть иначе?
      – Вы производите впечатление человека толкового, – произнес я. – Тем более…
      – Спасибо, – перебил он меня.
      – Тем более кажется странным тот факт, что вы произнесли имя племянника, так сказать – раскрыли карты, еще до того, как получили вознаграждение. На кой, спрашивается, вы теперь нужны?