Берендеев Кирилл
Рассказ, начинающийся и заканчивающийся щелчком дверного замка
Кирилл Берендеев
Рассказ, начинающийся и заканчивающийся щелчком дверного замка
Когда щелкнул дверной замок, она осталась одна. И растерянно оглянулась вокруг.
Квартира ее была залита электрическим светом: ни одна из комнат не сдалась натиску ночи. Ни одна, даже те, в которые за весь вечер никто не зашел. Но особенно гостиная - тридцатиметровая зала освещалась семирожковой люстрой, двумя бра с обеих сторон дивана, торшером у кресла и подсветкой бара в стенке - двери его остались распахнутыми, и белесый свет, отражаясь от зеркал в глубине бара, вырывался наружу, вливаясь в общий хаос электромагнитного излучения.
Свет горел и в ванной и в обоих туалетах - их двери также были растворены и не препятствовали созданию коротковолнового коктейля. слабое на общем фоне свечение их плафонов, она заметила в последнюю очередь.
Она стояла в прихожей, неловко переминаясь с ноги на ногу, откуда можно было видеть большую часть квартиры. Недовольная спешным, точно по тревоге, уходом гостей, и оттого еще немного растерянная - не зная, куда идти в первую очередь и откуда оканчивать световую феерию. Протекла минута, но она так и не решила этот вопрос, а потому осталась на месте.
Вся эта иллюминация на ее совести. Кроме света в ванной комнате. Почему-то вспомнилось, что свет включала не она, она посещала ванную утром, когда разожженный к приходу ночи огнь не был столь осязаемо необходим. Кто-то из гостей забыл выключить в спешке. Наверное, Виктор, он уходил последним, именно за ним захлопнулась с глухим щелчком дверь. Перед этим он больше всех торопился и всеми силами старался не показать этого хозяйке, а потому был донельзя рассеян. Оставил галстук на спинке стула, позабыв о нем, едва гости стали разбегаться с праздника.
А сейчас нет еще и часа. Она снова оглянулась - да, без пяти. И замерла, в непонятном ей самой ожидании, неподвижно стоя в метре от запертой на "собачку" входной двери, вроде как прислушиваясь к чему-то, и оттого не находя в себе силы покинуть странный пост.
Девушка разомкнула уста. И произнесла: тихо, но достаточно четко, так, чтобы кто-то, находящийся невидимо рядом с ней в этот миг, услышал бы ее слова:
- Сергей, это ты во всем виноват.
Произнесенные слова нарушили девичье окаменение. Она глубоко вздохнула, покинула прихожую, и перешла в гостиную.
Он единственный, кто не пришел. Правда, и не обещал с уверенностью, сказал лишь, что наверняка будет, второго - крайний срок, но ведь можно же было просто позвонить и поздравить. Просто позвонить.
Чтобы телефон угрюмо не молчал весь вечер.
Все собранные со стола тарелки уместились в один раз. Она включила посудомоечную машину, задала программу очистки и вернулась в гостиную. Бутылки перекочевали обратно в бар. Уходя, кто-то захватил одну - "Реми Мартен Икс О" - с собой. Наверное, Григорий, хороший коньяк всегда был его слабостью, которую он умел при случае поощрить. Вполне простительной для него слабостью.
Она все и прощала. Его опоздания, его постоянную загруженность работой урочно и сверхурочно, его приятелей, компанию которых Сергей предпочитал ей, его рассеянный взгляд, обращенный поверх ее головы, его натужную улыбку при "случайных", подстроенных ею встречах. И даже то, что сегодня он таи и не позвонил. Это было выше ее, это было невыносимо ей. Но это было всегда. Сколько она помнила их отношения, это было с самого начала.
Она бежала, но бег вел ее по кругу. И она снова возвращалась к тому, чтобы простить, не спрашивая, не веря, не надеясь.
Агрегат пискнул давая понять, что мойка и сушка завершена. Пискнул и выключился. Огонек погас.
Кажется, она не расслышала этого звука из гостиной; просто позабыла о нем. Хотя в тишине квартиры он прозвучал ясно и четко, если бы она прислушивалась, наверняка бы вздрогнула.
Девушка сложила скатерть и собрала стол, разом заблестевший лакированной поверхностью в свете многочисленных ламп накаливания. Невольно она засмотрелась в его темную поверхность. Некоторое время - незаметно, сколько - она разглядывала блики и осторожно касалась их пальцами. Стоило наклонить голову, как отсветы уходили из плена и снова сияли на крышке стола. Она снова накрывала их ладонью, и те снова уходили.
Она вышла в прихожую. В кухне снова что-то пискнуло, на этот раз она услышала и вздрогнула. Послышался приглушенный шум заработавшего мотора. Должно быть, сработала программа одного из автоматов.
Она не стала проверять, какой из ее приказов выполняют домашние приборы: девушка торопливо одевалась, напряженно смотря прямо перед собой. Не глядя сорвала с опустевшей вешалки норковую шубу и обернулась лишь раз, чтобы взять из ящичка ключи от квартиры.
Дверь хлопнула, каблуки высоких сапожек зацокали по лестнице к лифту, от лифта в гараж. Спустя минуту она выводила свой автомобиль в холод морозной январской ночи.
Часы у выезда на улицу показывали половину второго. Она бросила рассеянный взгляд на светящееся электронное табло. Цифры - словно послушные девичьей воле - тотчас сменились. Минус четырнадцать градусов. Ее машина проехала мимо. Притормозила лишь в конце улицы, выруливая на магистраль, ведущую в центр.
Проспект в этот час был пуст - ни машин, ни людей - только полная луна да колкие крупитчатые звезды, рассыпавшиеся по небосклону. И мелкие хрусталики льда, вспыхивающие и гаснущие в свете фар; рождаемые морозом ночи в ясном безоблачном небе. Далеко разведенные фонари конусами света разрезали темноту, выкладывая широкие круги на асфальт, оранжевые и голубые, чередующиеся одни с другими. Прошедшей ночью выпал последний снег, тогда он был мягкий, густой и липкий. Хлопья валили с сумрачного неба весь день, и лишь под утро ветер разогнал истончившиеся облака, обнажив потухающие звезды. Весь день суетливо работала снегоуборочная техника: мороз быстро набирал силу; но к сегодняшнему припозднившемуся часу пик, к десяти вечера, все было убрано.
И теперь по пустынным улицам, очищенным от заносов, аккуратно выметенным и выскобленным, ехала она одна. Праздник загнал людей в дома, мороз плотнее закрыл за ними двери. Все окна в домах ярко светились - еще слишком рано для завершения торжеств, подведены только предварительные его итоги. Кое-где еще раздавались запоздалые хлопки петард, и в небе, слепя звезды, разрывались фейерверки. Одинокие гуляки доканчивали свои запасы и торопились по домам.
Красный сигнал светофора вынудил ее остановиться. В пустоте перекрестка она стояла, ожидая, пока стихнет ветер дувший на зеленый свет по перпендикулярной улице. И как только ветер стих, светофор переключился, пропуская ее вперед. Дальше. в иллюминированную разноцветными огнями темноту.
Асфальт под колесами был измазан широкими полосами выпавшего вчера снега. Кое-где чернота полотна пробивалась из-под белил, где-то сажа замазывала цинк. Почти без перехода: мазок белого, мазок черного. И мышьяк дорожной разметки.
Картина импрессиониста. Ей тотчас вспомнился "Дождь в Париже" Камилля Писарро. Может быть, оттуда, с чистых небес, бесконечные мазки и пятна дороги и в самом деле сливались во что-то большее, чем чередование асфальта со снегом?
Может быть. Она остановила машину. Или это машина остановилась сама? Никогда нельзя быть уверенной в том, свои ли пожелания она выполняла или чужие.
Парковка была почти полной, но ее машина все равно встала поодаль от остальных. Девушка вышла. Писк машины, вставшей на сигнализацию, как жалобный голос оставленного у порога пса, не надеющегося на снисхождение и потому готовящего себя к неизбежной тоске и к радости новой встречи.
Казино, ночной клуб, стриптиз: в угловатом двухэтажном здании поодаль от жилых домов всего понемногу. И море огней над входом - ослепительно ярких, искрящихся, переливающихся. Зазывающих. Она поддалась этому зову.
Охранник у входа, замерзший, по-медвежьи переминающийся с ноги на ногу; она сочла необходимым поздравить его. Глаза, одни глаза только потеплели, улыбка с трудом раздвинула заледеневшие губы. Он открыл дверь, пальцы, потянувшие ручку, были в дешевых нитяных перчатках. Почему-то она задержала на них взгляд.
Теплая волна колыхнулась в ее сторону, и она вошла.
Здесь она не бывала ни разу, Сергей проигрывал ее деньги за ломберными столиками в одиночестве. С наличными в последнее время у него было туго. А он все же завсегдатай.
Первый этаж занимали игровые столы: ночь в самом разгаре и свободных мест не было. Шумные толпы плещутся у зеленых столов, шуршат банкнотами и стучат фишками. Сдержанные и нервически взволнованные разговоры, придыхания и чертыхания. Она повернулась и направилась на второй этаж.
Бархат сразу же потускнел - кажется, верхний зал не пользовался в заведении таким же почетом, как нижний. Все утонченные наслаждения остались позади, то, что предлагали двадцатью одной ступенькой выше, относилось, по общепринятой шкале ценностей к удовольствиям второго разряда. Или для удовольствий этих золото и шелка излишни, и главное, что сокрыто за стенами, не должно сразу бросаться в глаза? Иначе глаза пресытятся увиденным - а что может быть хуже, чем пресыщение для поднимающихся на второй этаж?
Шум голосов сразу же стих, перейдя на шелестящий заговорщицкий шепот. Посетители, которых и здесь было немало, занимались своим, привычным, не обращая ни малейшего внимания на незнакомку, явно впервые забредшую сюда, взглянуть на убежище мужчин, в данный момент сознающих себя одинокими. Собственно, а почему только мужчин, только убежище?
Мимо нее прошествовала эффектно одетая дама с багровыми пятнами на мраморе лица; глаза ее не останавливались ни на чем и ни на ком, повторяя про себя мысленно, воспроизводя, поддерживая прежние, потухшие наяву картины. Девушка едва не столкнулась с ней у самой лестницы.
Дама остановилась и оглянулась, и снова ее взгляд прошел мимо присутствующих. Видение не давало ей ни покоя, ни удовлетворения. И дама, словно от себя, сбежала вниз с невозможной поспешностью.
Девушка прошлась вдоль коридорчика по затертым коврам. Прислушиваясь, присматриваясь. Посетители второго этажа были предоставлены сами себе - и это была их свобода, та, которую невозможно оценить завсегдатаем этажа первого. Поистине, подумалось ей, меж ними пропасть, разделяющая небо и землю. И кажется, небо в этом заведении находилось на первом этаже, а для того, чтобы попасть на грешную землю, необходимо преодолеть двадцать одну ступень вверх.
Ее все же заметили. Не ее, если быть точным, а ожидание, исходившее от фигуры незнакомки, волнение и неподдельный интерес первооткрытия. Заметили и, подойдя, поинтересовались пожеланиями. Пластичное угодливое лицо не выразило ничего, произнося дежурный вопрос, сопровождаемый дежурной улыбкой. Лишь в конце было добавлено, но тоже стандартное, как в каталоге супермаркета: все, что вы пожелаете.
- А что я могу у вас пожелать? - спросила девушка. Скорее себя, нежели угодливое лицо.
Лицо, не изменив улыбке, принялось перечислять. Девушка смотрела на шевелящиеся губы лица, искривленные гримасой почтения, пристально, не отрывая взгляда, следила за их мимикой - и не слышала произносимых слов. Только повторявшееся назойливая фраза "условные единицы", в коих измерялась стоимость пожеланий, против воли приникала в сознание, жужжала болезненно, сердито. Губы продолжали шевелиться, лицо говорило: объясняло, советовало, предлагало, искало выгоды и острые ощущения, а она с удивлением следила, как продолжает удерживаться, не спадать ни при каких обстоятельствах подобострастная улыбка во время всего разговора. Точно намертво приклеенная к угодливому лицу.
И одновременно с этим - точно зрение ее вдруг раздвоилось и стало обладать способностью охватывать и наружные вещи и внутренние - она следила, столь же внимательно, так же пристально, за собой. Она все ждала. Чего - и сама не знала: проблеска чувства, ощущения, мимической или нервической реакции. Чтобы тут же - так она загадала, еще в самом начале беседы - остановить шевелящиеся улыбку губ.
Точно веревка мазнула по лицу, странно холодное, но терпкое ощущение прокатилось по коже. Растаяло в груди. И она тотчас, хоть и с досадой завершения странного действа, возникшей одновременно со словами, сказала лицу: "Хватит".
Кивок в ответ и слова автоматического одобрения выбора - чрезмерно восторженные и оттого неприятные. Угодливое лицо поинтересовалось количеством, мгновение она попыталась понять, о чем идет речь, но после вспомнила - ощущение мазнувшей по лицу веревки - ах, да, она выбрала групповой стриптиз. Лицо спрашивало о числе участниц женской любви, за которыми она будет следить из кабинки. Подглядывать, ведь так переводится первое слово в названии - пип-шоу.
Мгновение - и она выбрала.
Ей снились странные сны, сколько, она не помнила точно, - год, или больше. Нет, она не боялась их, просто они заставляли ее просыпаться средь ночи дрожащей от возбуждения. Пугала, пожалуй, лишь сама природа этих снов. И только когда она вспоминала о ней.
Выбрав, она почувствовала знакомый холодок, и ладони ее повлажнели, а в окаменевшей груди замерло сердце. Словно после одного из таких пробуждений. Когда она с замиранием сердца ждала продолжения сна - и боялась и желала продолжения. Неожиданно ей показалось, что она попала в один из своих волнующих снов; а ведь во сне все возможно.
Последний раз этот сон она видела вчера, и детали его рельефно свежи были в памяти. Она кивнула и сказала угодливому лицу, во мгновение перешедшему все пределы угодливости.
- Две, - сказала она, и лицо, растекшись патокой, немедленно закивало, расплылось настолько, что, потеряв очертания, перестало выражать казенные чувства, слова девушки пробудили в лице что-то свое, внутреннее, копившееся с самого начала разговора или еще раньше, и только сейчас оказавшееся на его поверхности.
Затем она купила двадцать минут времени и пять металлических жетонов, размером с олимпийские рубли. И была препровождена источавшим согласие лицом в кабинку для просмотра. Для подсмотра, поправило ее угодливое лицо, истекая почтительным возбуждением и некоторой завистью к новичку, впервые попавшему на сеанс.
Девушка улыбнулась в ответ на хихиканье, - в эти минуты она чувствовала тоже, что и лицо и потому могла доверить себя этой шутке. И вошла в кабинку.
Помещеньице было совсем крохотным, словно санузел. В воздухе, поминая об этом сравнении, пахло хлоркой. Серые стены, штукатуренный потолок, никакой мебели. Только полочка с початой пачкой самых обычных салфеток и под ней пластмассовое ведро. Девушка нерешительно заглянула в ведро - нет, пусто.
Легкая металлическая шторка закрывала снаружи стекло в половину стены - от пояса и до потолка. Лицо, все не могшее оставить ее, объясняло механику работы шторки, объяснив, потопталось немного, но пересилив себя, скрылось и закрыло за собой дверь. Последними словами лица были:
- Я подойду к вам по первому зову.
С жетонами. Она кивнула, дверной замочек щелкнул, закрываясь, далекий голос, принадлежащей лицу, лишившемуся во мгновение угодливости, быстро произнес "зови девочек". Спустя долгую минуту заиграла бесцветная музыка. Мягкая и незатейливая, она доносилась из-за шторки. Поколебавшись немного девушка опустила первую монету в щель приемника. И вздрогнула - от ожидаемой неожиданности.
Шторка, звякнув медленно поехала вверх. Ожидаемое, виденное во сне оказалось совсем близким. Протяни руку - коснешься. Два отверстия в стекле подтверждали это.
Девушки стоявшие за стеклом ожили, едва шторка потянулась вверх. Словно они были там всегда и опущенная в щель приемника монета оживила их во исполнение сна. И они уже знали, завидев ту, что стояла в кабинке, что им предстояло делать.
Светлая была в светлом белье, темная - в черном. Их разделяло расстояние, которое каждая поспешила сократить, едва поднялась шторка.Единовременно они сделали шаг навстречу друг другу. Завязывая танец знакомства.
Светлая была - выглядела - чуть постарше темной - или это просто оттого что она вела в этом танце? Кружила, касаясь бедрами бедер, пальцами пальцев, едва заметно, еле ощутимо, чуть чувственно. А темная только доверчиво тянулась к ней, предчувствуя и ожидая. Вместе с той, что следила за зарождением их отношений.
Обоим было лет по пятнадцать, светлая чуть постарше, может, оттого, что кажется опытнее? Остановилась позади темной, прижалась к тонкой спине. Закрыла руками чашки бюстгальтера. Отпустила, обнажая маленькую грудь, яркие - нарисованные помадой - соски. Рубиновые точки притяжения.
Обе худые и еще угловатые, подростковая стремительность роста - жертва принесенная плавности фигуры. Светлая чуть постарше, может, оттого, что на сантиметр выше?
Светлая скользнула вниз, обнажая партнершу. Темная полоска ткани поползла по ногам, коснулась пола. Музыка затихла.
Мгновение - взгляды встретились, соединились через стекло и разошлись, - стремительно, испуганно. На долю секунды безмолвная зрительница опередила светлую. Из поля зрения выпало застеколье; полочка с салфетками, пустое пластиковое ведро, линолеумный пол в квадратах псевдоплитки. Торопливое, робкое возвращение. Тишина...
Минутная увлеченность. Едва увлекшись, светлая вернулась в танец. Музыка заиграла громче, кажется, это был сбой. Или сигнал - шторка медленно поехала вниз, скрывая обнажение.
Пора второй монеты. Смена ролей за стеклом. Смена танца. Музыка замедлилась, стала густой и вязкой. Теперь вела темная - звуки потеплели и свет потускнел, обрел глубину и прозрачность, уводящую дальше, за черный бархат занавеси, дальше, дальше, в бесконечные дали. В никуда.
В место схождения.
Чуть дальше от окошка, чуть ближе друг к другу. Не прикосновения объятия, не взгляды - поцелуи, не вздохи - стоны.
То, что служило преградой, повержено. Одежда исчезла, беспорядочно валяющаяся на полу. Бесформенностью напоминая танец. Малой грудой своей подтверждая малое слияние. Слияние не всерьез. Слияние -танец.
Третья монета скользнула в щель не дожидаясь очереди, действием своим желая ответного - такого же - действия. Обозначив свое время, опередив танец, поджидая и поторапливая и, одновременно, не желая нарушать заданный тягучий ритм, переплетение движений. От темной к светлой, от светлой к темной.
Словно во сне. В сегодняшнем виденном сне, который и завлек ее сюда, дразня воспоминаниями и старательно смешиваясь с явленной явью, то подменяя ее собой, то вновь отступая перед неизбежным. Штрих сна, штрих яви. Околдовал, очаровал, оставив вопрошать, что из видимого только игра воспаленного морозной ночью воображения, только грезы в аскетичных декорациях полутемной сцены. Какое движение принадлежит девичьим телам за стеклом, а какое отражается на стекле, вырванное из памяти, вкрапленное в танец.
И, новая мысль, какой танец наблюдают в соседних с ее кабинках? что видят те, кто привык к этим движениям, этой музыки, и тем ощущениям, что они приносят зрителю? Или так получилось, что она одна смотрит танец, что он принадлежит ей, и потому никак не может быть с нею разлучен, расторгнут на элементы были и видений, сам по себе став одним целым, слившись с ней самой, став и ее частью тоже.
Шторка дрогнула. Последняя монета. Со звоном упала она в чрево монетоприемника.
Дрогнувшая шторка чуть отвлекла ее, сместив взгляд и сломав течение мыслей. И пока картинка перед глазами не заняла прежние контуры и не вернулась в занимаемые уголки чувств и мечтаний, какой-то бесконечно малый миг она видела нечто иное, совершенно отличное от прежнего.
Двух девчушек по подростковому угловатых и нескладных, с механичностью обнаженных кукол повторяющих заученные затверженные за долгие месяцы однообразных выступлений в паре движения. Поцелуи, объятия, ласки, символизирующие неразделенность чувств. Касания пальцами, с облупившихся лаком ногтей, сосков и промежности, - чисто выбритой, покрасневшей и шелушащейся от частого употребления геля - как знак неутоленной страсти. И ритмичные вздохи, не то вожделения, не то усталости....
Газовая завесь дрогнула под порывом ледяного ветра. Мгновение - и она снова вернулась на место, наглухо перекрыв источник внезапного сквозняка. Музыка вновь обрела глубину, тела - пластику, жесты - негу, танец соединенную страстность. Исступленный, неотрывный взгляд сквозь стекло как прежде, всего миг назад - словно и не было никакого колыхания газовой завеси, словно сама память об этом лишь ложный штрих, безвкусный неудачный мазок, от которого так легко избавиться, который так легко позабыть. Чтобы проверить - вспомнить - она протянула руку в отверстие. И пальцы сразу же закололи тысячи электрических иголочек.
Протянула и коснулась. Колена светлой. Конечно, светлой. Та откликнулась, немедленно, торопливо, поспешно. Улыбаясь, склонилась на колени, подставила себя всю. Замерла, ожидая. Жили только глаза, в волнении впившиеся в зрительницу, попытавшуюся стать участницей. Со участницей.
Пальцы коснулись того, к чему стремились. Светлая вздохнула чуть громче, чем прежде. Снова иголочки колют пальцы. Приятны ли их уколы?
Подушечки касаются сухой кожи. Он чуть воспалена и оттого едва заметно горячее. Тепло передается в пальцы и от этого она, светлая, кажется доступней и ближе. Новое прикосновение, и ладонь светлой бережно накрывает пальцы, надавливает, прижав, двигает вверх и вниз. Отрабатываемое каждый день движение, но... ее пальцы начинают скользить по увлажнившейся коже.
Маленькая, едва заметная измена. Темная стоит рядом, прижимаясь к партнерше. Ждет. Окончания? Присоединения? Мысли темны, кто даст ответ на этот вопрос?
- Последняя монета, - сказала она, и светлая услышала ее. И кивнула немедленно. И темная отошла.
Измена разрасталась стремительно, останавливая музыку. Расширилась до пределов комнаты. Едва это случилось, светлая нагнулась над шторкой - и та затормозила свое падение.
Их диалог походил на сон, на движение ее мыслей, чей торопливый бег по нейронам мозга занимает доли мгновения.
Можно продолжить. Где? - где угодно. Когда? - когда угодно. Как? - как угодно. Все во власти руки, коснувшейся кожи светлой и в бесконечность продлевающей прикосновение. Осталось ожидать приказаний - предсказаний.
Диалог был меж двумя и третья исчезла. Когда, куда, - она не заметила, просто не увидела темной за стеклом. Ни фигуры, ни голоса, ни памяти. Осталась светлая.
И шторка опустилась.
Появившееся из ниоткуда в коридоре угодливое лицо подняло брови - нет, не удивленно, откуда здесь может быть удивление, скорее, привычно восторгаясь выбором. Просто это не в его, лица, юрисдикции, все, что вне комнат второго этажа, принадлежит миру. Договаривайтесь с ней самой.
Договор был похож на похищение. Во сне всегда что-то более походит на иное, нежели на самое себя; иногда это что-то просто притворяется своим названием, а на деле имеет к тому самое отдаленное отношение. Если имеет вообще. А потому и похищение походило на бегство от себя, бегство на долгое падение из ниоткуда в никуда. Далее уследить она не могла уже, на что походило падение разобрать было невозможно. Быть может, на нечто, сходное с нежным ароматом "Фиджи".
Она и запомнила только - удивленное лицо девушки, поднимающейся на второй этаж, с которой столкнулась у самой лестницы. Что девушка делала здесь, в мужской обители - оставалось загадкой. Видимо любопытство пригнало ее на второй этаж.
Светлая вернулась в белое. Белые лодочки мягко зацокали по вытертому ковру, она следила только за ними, белыми лодочками, грациозно спускающимися по лестнице, а затем остановившимися перед ее полусапожками. Черная норковая шуба покрыла ее белые плечи. Скрыла ее белое тело. Машина уже стояла у самого входа, охранник подвез ее, распахнул дверь, придержал дверь, закрыл дверь. Поздравил и пожелал на прощание. И остался позади, как перевернутый лист календаря. Одна черная цифра сменилась другой.
А машина уже раскатывала мазки белого по черному и черного по белому. Сверяя и исправляя ошибки, сверяя и исправляя на скорости в девяносто. Прорывая конусы света одним стремительным движением, пробивая один за другим, непрерывной чертой, неразрываемой линией от самого начала до самого конца.
Светлая грелась на заднем сиденьи, свернувшись в клубочек, накрывшись норковой шубой. Девушка видела ее всякий раз, когда глаза отрывались от дороги и смотрели в зеркало заднего вида. И всякий раз светлая чуть поднимала голову, и ворот шубы распахивался. И всякий раз в ответ девушка качала головой. Не сейчас. Чуть позже.
В первый момент, когда машина еще только выезжала на шоссе, она никак не могла заставить себя освободиться от тонких рук, обнявших плечи, от губ, коснувшихся шеи, от дыхания, согревающего щеку. И все же, бросив руль, заставила ласкавшие руки разжаться, исчезнуть, вернуться под норковую шубу. Плечи ее подались назад, но голова в первый раз отрицательно качнулась, преодолевая силу магнетического притяжения.
Которое осталось, никуда не девшись, - подрагивающее, колющее в пальцах впереди и свернувшееся клубком и оттого едва заметное сзади. Мазки дороги правились словно сами собой, едва заметно, чуть различимо.
И закончили правиться.
Конечная остановка. Свет фар упирается в бетонную стену с намалеванным через трафарет номером и, уткнувшись, медленно гаснет. Тишина забвения. И в ней - прощальный голосок покидаемой машины. Девушка видит, как ее спутница, завернутая в норковую шубу, вздрагивая, оборачивается. От холода, от неожиданности - от всего вместе.
В лифте происходит знакомство, обе обретают имена. Светлую зовут Светлана, само собой разумеющееся имя, произнеся его, она молчит, ожидая ответа.
Двери распахиваются, смена движения остановкой незаметна, створки раскатывается в стороны совершенно бесшумно, словно исчезает одна из четырех залитых электрическим светом зеркальных стен, делающих пространство лифта неправдоподобно огромным и неприятно чуждым. Лишь после этого девушка называет свое имя - Марина - и выводит гостью (едва заметное касание талии, немедленно исчезнувшее, но и сквозь шубу напряженно ощущаемое) на лестничную площадку, мимо пальмы в кадке, по зеленой ковровой дорожке к темному дубу двери. Светлеющего золоченой, изящно изогнутой, ручкой.
Светлана оглядывается, уже предполагая, что речь пойдет о большой сумме. Они не договорились, речь о деньгах тогда, в время похищения, бегства, падения, вообще не шла. Но ей хочется верить в это и она играет, представляя себя сумму.
Ослепительный сноп света встретил их на пороге, и светлая замерла, встретив в нем почти ощутимую преграду. Она остановилась в прихожей, не решаясь сделать шаг далее, замерев на месте, только быстро оглядывая пространство коридора и комнат и распахнутой настежь и также залитой светом ванны. В секунду охватил квартиру ее стремительный взгляд. И результат отразился на лице, столь выразительный, что Марина улыбнулась.
- Я одна, - уверяя в действительности увиденного, произнесла девушка.
- А свет? - спросила Светлана.
Ответ был известен и потому ей не ответили. Слишком очевидный, чтобы скрывать его, слишком простой, чтобы поверить в него, слишком непривычный, чтобы согласиться с ним.
И светлая не спешила соглашаться. Она слушала тишину комнат, в едва заметные шорохи, представляемые ей движением чьих-то ног, шелестом чьих-то рук, шепотом чьих-то губ, пришедшими из других невидных комнат. С очевидным слишком легко и оттого почти невыносимо согласится. Тем более, что хозяйка сама сняла с ее плеч и повесила на плечики норковую шубу. И пальцы ее снова задержались на обнажившимся плече.
Хозяйка вошла в гостиную, и лишь тогда светлая сделала второй шаг в квартире, следом за ней. Секунду поколебавшись. Но затем куда решительнее.
В гостиной не было никого; сделав второй шаг, светлая успела почувствовать тишину дома и ощутить его пустоту. Звуков, принадлежащих людям, не было в этой квартире. Лишь те, неприметные, стерильно безжизненные, отфильтрованные монолитным коробом здания, что стекали от соседей сверху и/или сбоку могли иметь человеческую природу. Но лишь в прошлом, том мгновенном прошлом, что разделяло заглушенный шум веселья из-за стен и мертвенную тишь квартиры. Затопленную неживым электрическим светом.
Свет смущал ее. Именно потому, что присутствовал повсюду, горел просто потому, что его ленились или боялись выключать. Это подсознательно беспокоило. Каждую минуту хотелось протянуть руку и выключить хотя бы один из множества источников, нарушить картину всеобщего электромагнитного хаоса. Создать маленький уголок сумерек - чтобы только суметь втиснуться в него. В какое-то подобие того приглушенного полутьмой пространства, в котором она выступала перед хозяйкой совсем недавно. Исторгнутая из него, окруженная со всех сторон ослепляющим потоком фотонов, светлая чувствовала себя уязвимой - самим светом. Точно именно за этим ее и привели в комнаты, в которых не было привычной музыки, шума, голосов. Заполненные оглушающей тишиной излучения. Комнаты из другого мира, совсем неизвестного ей.
Хозяйка указала ей на низкий, слишком низкий и слишком мягкий диван. Новое прикосновение к обнаженной коже, длившееся чуть дольше предыдущего. И тут же вышла. Шорох шагов в коридоре, паркет не скрипнул, сколько светлая ни ожидала этого. И снова тишина. Сквозь нее просачиваются отзвуки - из соседней комнаты? Или от соседей? Невозможно сказать, непробиваемо толсты монолитные стены.
Несколько минут прошло мимо, незамеченных. Она смотрела на выключенную панель телевизора, единственный источник в квартире, который был погашен. Или не зажигался вовсе?
Пока минуты проходили незамеченными, она нашла себе занятие. На лакированной поверхности стола бликовала люстра; наклоняя голову из стороны в сторону, она заставляла блики бежать по столешнице от одного края к другому. На миг те скрывались за краем и возвращались сызнова.
Вдалеке, в соседней комнате что-то стукнуло: упало или захлопнулось. Звук негромкий, но она вздрогнула. Непривычно слышать в этой квартире столь человечный звук.
Девушка разбирала кровать в своей спальне. Руки механически сняли покрывало. Сложили его, отнесли на кресло. Она открыла встроенный стенной шкаф, сдвинув зеркальную дверь от пола до потолка в сторону. Та негромко стукнула, докатившись до стенки. Пальцы помнившие теплые прикосновения к нежной или чуть шершавой, обветренной коже, забыли о холоде и об источнике его - дверце стенного шкафа. От стука она вздрогнула. И поспешила положить покрывало в шкаф. Снова неприятный холодок, отдавшийся в памяти воспоминаниями о холодке и покалываниях в пальцах иного рода, сновидческого, явленного. Вспомнив она поспешила закрыть зеркальную дверь.
