Аэродром наш от места, где разворачивались события, находился довольно далеко, поэтому летали мы на пределе: один, максимум два захода - и ложись на обратный курс, иначе можно не дотянуть до базы, не хватит горючего. К тому же и подходы на цель каждый раз приходилось нащупывать заново: немцы находились в постоянном движении, сопротивлялись ожесточенно, как затравленный, припертый к стене зверь.
      Нечто подобное мне уже доводилось однажды видеть. Было это в Великих Луках. Отрезанные от своих, немецкие части засели в могучих, старой каменной кладки стенах тамошнего кремля. Пытаться взять их лобовой атакой означало бы понести крупные потери. Решено было подавить очаг сопротивления с воздуха. Однако выполнить приказ оказалось не так-то просто. Едва только наши эскадрильи подходили к цели, из стен старой крепости, будто из гигантской трубы, возносился в небо огненный столб зенитных снарядов. Казалось, начинает действовать огромный клокочущий вулкан, в самый кратер которого и нужно было пикировать...
      Так и с группой Шернера. Решив пробиться к американцам во что бы то ни стало, гитлеровцы не щадили никого и ничего. А мы торчали у них как кость в горле, не давая, что называется, ни роздыха, ни передышки. Вылеты следовали один за другим, эскадрилья за эскадрильей поднималась в воздух, ложась на один и тот же курс, - за пробивающейся на запад группой Шернера. И хотя фашисты, как и тогда, в Великих Луках, были вооружены до зубов, встречали каждый наш налет смерчем пулеметных трасс и снарядов, мы все же били их крепко, насмерть!
      Трудно, конечно, было. К концу дня измотанные напряженными боями летчики буквально валились от усталости с ног, спали - над ухом стреляй, не разбудишь. И вот в одну из коротких майских ночей - дивизия наша базировалась по-прежнему в районе чехословацкого города Брно, возле деревни Кончаны, - меня внезапно кто-то стащил с койки.
      - Тревога! - услышал я чей-то хриплый спросонья голос.
      Мы выбежали на улицу. В деревне творилось что-то невообразимое: шум, возгласы, грохот винтовочных и пистолетных выстрелов, где-то на другом конце улицы с характерным сухим треском воздух разрывали автоматные очереди... Первой мыслью было, что на аэродром ворвались части Шернера. "Но до них!.. тут же прикинул. - Если и повернули вспять - добрая сотня километров, скорее какая-нибудь заблудшая группа фрицев, пробирающаяся по ночам на запад..." Такое тоже бывало. Незадолго до этого, когда мы еще стояли под Будапештом, вот также ночью прямехонько через наш аэродром протопало сотни полторы вооруженных немцев. Сами мы узнали об их ночном марше только утром. В тот раз все обошлось. Но могло случиться и по-другому...
      А ружейно-автоматная канонада в деревне не прекращалась. И вдруг из-за ближайшего дома навстречу нам выскочил какой-то пехотинец.
      - Конец! Конец!.. - орал он во все горло, разряжая раз за разом в небо свою винтовку.
      - Какой конец? Чего ты орешь?! - схватил его кто-то из нас за полу шинели.
      - Да войне конец! Война, война кончилась... Понимаешь? - крикнул в ответ тот, вскидывая вновь винтовку. - Пали, друг, подбавь салюта!
      Так среди ночи на улице одной из чехословацких деревень внезапно, будто его и не ждали, наступил для нас день, о котором непрестанно думалось все эти четыре года... Я отогнул рукав гимнастерки и взглянул на часы: было без четверти три, часа через полтора должен был заняться рассвет раннего майского дня - Дня Победы.
      Но ждать рассвета мы не стали. Отпраздновать такое важное, самое важное в тот момент для большинства человечества событие - разгром и капитуляцию фашизма, - можно было и ночью.
      Вернувшись в дом, мы вытряхнули на койку содержимое своих вещмешков. Пара банок тушенки, банка каких-то рыбных консервов, изрядный ломоть домашнего деревенского сала, початый кусок колбасы и несколько плиток шоколада. Вот и все богатство.
      Тост! Без тоста в такую минуту не обойтись. Кто-то должен встать и сказать что-то такое, что останется в памяти на всю жизнь. Мы стояли посреди комнаты, держа кружки с разбавленным спиртом, и чуть-чуть растерянно смотрели друг на друга: кто? Кто возьмет на себя смелость произнести этот тост, кто отважится сформулировать в одной фразе ту огромность чувств, которую мы все испытывали в эти секунды?
      Молчание затянулось, никто из нас не решался...
      Наконец кто-то из летчиков, не помню уже его фамилию, как-то застенчиво улыбнулся и сказал то, что в ту минуту, видимо, повторяли миллионы и миллионы людей:
      - За Победу!
      А через несколько часов мы вновь влезали в кабины своих штурмовиков. Война кончилась не для всех - для нас она все еще продолжалась. Группа Шернера не пожелала признать подписанной в Берлине капитуляции, и боевые вылеты наши продолжались вплоть до 12 мая. Продолжали погибать и люди.
      Обидно, ох как обидно было умирать именно в эти дни! Боль за тех, кому так нелепо, так отчаянно не повезло, ощущалась теперь неизмеримо острее, чем прежде. Казалось бы, какая разница: 8 или 10 мая... Смерть одинаково трагична в любой день месяца или недели. Если уж не суждено остаться в живых, один лишний день ничего не меняет. В сорок четвертом или в любом другом военном году так оно и было на самом деле. В любом - но не в сорок пятом! В сорок пятом день 9 мая был особым днем - это был как бы водораздел, который разделял все на "до" и "после". До него у смерти было одно лицо, после она становилась неизмеримо трагичней.
      Может быть, сейчас все это звучит слишком просто, до банальности ясно и понятно, но тогда это выглядело совсем иначе. Тогда это не было просто. Солдат, который дожил до Дня Победы, до окончания войны, видел в нем, в этом дне, залог того, что останется жить и впредь. И все же это было -не так. Солдат продолжал оставаться солдатом. Если где-то все еще рвались снаряды, лилась кровь, падали на землю, чтобы никогда больше уже не подняться, люди, значит, место его, солдата, было там, а значит, и солдатская смерть, всегда трагичная, но естественная во время войны и нелепая после ее конца, могла снова его настигнуть.
      И настигала. Не все, далеко не все, кто взлетал в те дни, чтобы штурмовать колонны фанатичного врага, возвращались назад, на аэродром...
      Последний мой боевой вылет пришелся на 12 мая. На этот раз у нас было такое прикрытие, какое никогда прежде и не снилось: по четыре истребителя на каждый штурмовик! Вернулись, понятно, все целыми и невредимыми.
      - Так воевать можно: у каждого дитяти по семи нянек! - пошутил кто-то из летчиков.
      - Можно-то можно, а все же лучше и без нянек, и без войны, - отозвался капитан Иванов. - И аппетит лучше, и спится крепче.
      - То-то и рассказывают, что позавчера начштаба Безутлый никак тебя добудиться не мог, - поддерживая общее приподнятое настроение, подначил Кузин.- И про аппетит что-то говорили. Рассказал бы, ежели не секрет?
      Кузин днем раньше вернулся в полк. Слухи, что он сумел выброситься с парашютом, оказались верными.
      - Разве только для тебя,- улыбаясь в ответ, согласился Иванов. - Только наперед говорю: спал-то я действительно крепко, но другие, как выяснилось, спали куда крепче меня. Это тебе хоть Безуглый, хоть сам Ищенко подтвердят...
      Про Ищенко Иванов упомянул не случайно. О капитуляции фашистской Германии мы, как уже говорилось, узнали ночью, перед рассветом 9 мая. И после утренних дневных боевых вылетов командир полка распорядился отметить День Победы официально. Ребята из БАО соорудили в рощице рядом с аэродромом выездной буфет, расставили столы. На поляне играл самодеятельный оркестр, девчата-оружейницы и связистки организовали танцы. Отпраздновали, словом, как полагается и расходились спать далеко за полночь.
      А через несколько часов, на рассвете 10 мая, поступил приказ срочно провести воздушную разведку. Ищенко решил послать на задание в паре с летчиком Аверьяновым моего заместителя капитана Иванова. Ночевали мы с ним в одной деревне, но в разных, избах. Вот начштаба подполковник Безуглый и прибыл на штабной машине в деревню за Ивановым.
      Растолкал его кое-как:
      - Собирайся! Пойдешь парой на разведку в район Брно.
      - Какая разведка, раз война кончилась, - заартачился было спросонья Иванов. - Мы же вчера Победу праздновали.
      - Мы-то праздновали, да фрицы, видать, о нашем празднике ничего не слышали, - отрубил Безуглый. - Конкретное задание получишь на КП полка.
      Через час Иванов с Аверьяновым уже были в воздухе.
      - Что видите в заданном квадрате? - запросили их с КП по радио.
      - Автоколонна на дороге, а за ней разрозненные грузовики тянутся, доложил Иванов. - В общем, ничего особенного. Если не считать, что из дальней от нас рощицы зенитки бьют...
      - Освобождайтесь от груза и топайте назад!
      Иванов с Аверьяновым спикировали, подавили с первого захода зенитки, а потом прошлись над колонной, высыпали на нее бомбы, отстрелялись эрэсами и вернулись на аэродром.
      А там на КП вместе с Ищенко уже и командир дивизии полковник Сапрыкин. Иванов глазом моргнуть не успел, как получил новый приказ:
      - Собирай эскадрилью! Поведешь в соседний квадрат. Тут-то и произошел разговор о том, кто из летчиков нашего полка крепче спит.
      - Почему именно я? - спросил Иванов у Ищенко. - Кроме меня, что, людей больше в полку нет?
      Вопрос был хотя и не по уставу, но с учетом обстановки вполне резонный. Ищенко, не долго думая, выложил чистосердечно и свой резон:
      - Есть люди, Иванов! Только сам знаешь: разбрелись после танцев кто куда. Ищи теперь... Не по тревоге же в самом деле полк поднимать! А ты тут, на месте...
      Иванов покосился на командира дивизии, заметил, что тот хотя и отвернулся в сторону, но лишь затем, чтобы спрятать невольную улыбку, да и брякнул:
      - Зачем по тревоге, командир? Меня же, сами говорите, сразу нашли. Вот и подполковник Безуглый может подтвердить.
      - Не крути, Иванов, - начал нервничать Ищенко. - Все знают, что ты поесть любитель. Вот и вчера, я заметил, ты вместо танцев и прочих фиглей-миглей в основном на сало да трофейную тушенку нажимал. А у меня, между прочим, не детсад, у меня в полку взрослые мужики летают - им в такой день одной тушенки недостаточно...
      Сапрыкин не выдержал и, сделав вид, будто ему что-то нужно, отошел в сторону, чтобы не расхохотаться. Ханжей среди пилотов у нас не водилось. И Сапрыкин не хуже других понимал, что столь откровенный обмен мнений если и требует каких-то мер, то отнюдь не дисциплинарных.
      А Иванов, упрочив свое реноме степенного, положительного человека, прекратил прения и через десять минут был уже снова в воздухе.
      От дневных, кстати, вылетов Ищенко его позже освободил. "Видимо, в качестве поощрения за то, что дал выспаться другим", - высказал догадку Иванов.
      - Теперь все отоспимся. Только вот, когда проспимся, что делать будем? Война-то всерьез кончилась, - перевел Кузин разговор на особо животрепещущую для многих из нас тему. - А в мирной жизни наука наша кому нужна?..
      - Ну, во-первых, Япония. Придется, судя по всему, помогать союзникам, отозвался Лядский. - А во-вторых, армии и в мирное время наш опыт пригодится.
      Мы помолчали. Каждый из нас задумался, что его ждет в будущем. Разговор этот был далеко не первым. И возвращались мы к нему вновь и вновь.
      Война в самом деле кончилась. Мир вокруг нас быстро менялся, и многим к нему нужно было заново приспосабливаться, заново находить в нем свое место. Те, кто ожидал демобилизации, только и говорили об этом: куда? кем? как?.. Куда ехать? Кем работать? Как жить?..
      Набор высоты
      О мире говорить трудно.
      Мир - это не просто когда перестают стрелять пушки и рваться бомбы. Мир это время, вновь обретающее перспективу и глубину. Война отбирает у человека завтрашний день, делает его зыбким и проблематичным. Мир возвращает ему будущее. Мир - это жизнь. Война - лишь надежда выжить...
      Мы выжили. И мир после войны, тяжелой, страшной, многолетней войны, ощущался остро и празднично. Но выжили не все. Двадцать миллионов жизней такова была цена мира, цена победы. Чудовищная цена... В празднике явственно чувствовался привкус горечи.
      И все-таки мир - это жизнь, надо было жить, надо было делать свой выбор. Мне на тот момент исполнилось всего-навсего двадцать четыре; на груди, как у всех солдат, - боевые ордена, на плечах - погоны капитана Военно-воздушных сил. Казалось бы, над чем ломать голову, о чем думать: впереди вся жизнь, а в ней тысячи дорог, одна другой интересней - выбирай любую. Мне, как и всем, осточертела война. Меня ничуть не страшили, а, наоборот, привлекали, манили своей новизной любые проблемы и трудности, с которыми, уйди я из армии, наверняка пришлось бы столкнуться, проверить на них себя и собственные, рвущиеся на простор дерзость и силы молодости.
      Но я был летчик и по-прежнему хотел летать. А еще я прошел сквозь страшное горнило войны и не хотел, чтобы она когда-нибудь повторилась. Все это и определило мой выбор - остаться в армии.
      Однако остаться в армии означало лишь право летать сегодня. Чтобы летать завтра, чтобы закрепить за собой это право на будущее, необходимо было учиться. Программа жизни, таким образом, определилась как бы сама собой. Оставалось приступить к ее осуществлению.
      С первой частью программы оказалось все просто. Узнав, что я не прочь подучиться, мне сказали: учись, за чем дело стало! И направили на курсы усовершенствования. К себе в полк я вернулся уже в звании майора. Но воспользоваться полученными на курсах знаниями не успел: авиационный корпус генерала Каманина уже расформировали. Пришлось прощаться с друзьями - с людьми, с которыми сроднился за годы войны. Лядский, Кузин, Биджиев, Фетисов, Иванов, Гусев, Кумсков... Да разве назовешь всех! Фронтовая дружба вяжет людей на всю жизнь, ее из сердца не вырвешь, из памяти не сотрешь - сколько бы ни прошло потом лет, куда б ни забросила тебя судьба.
      Прощаться было тяжело. Но мы верили, что прощаемся не навсегда, что свидимся еще не раз. Для того и обменивались адресами. Кумсков напоследок сказал:
      - Ты только не успокаивайся, майор! Хочешь летать - летай. Но не так, как летали в войну: на бреющем, чем ниже - тем лучше. Теперь времена другие. Теперь надо набирать высоту. И одних курсов для этого недостаточно. Так что ручку на себя, майор, и - до встречи! Я в тебя верю...
      Встретились мы с ним не скоро. Зато именно так, как ему хотелось, как мечталось нам при расставании обоим. Но это случилось позже. А пока...
      А пока мне предложили занять вакантную должность начальника воздушно-стрелковой службы в одном из полков истребительной дивизии, штаб которой находился в том же авиационном городке, куда после окончания войны перебазировался из Чехословакии наш расформированный теперь гвардейский штурмовой авиационный полк. Об истребителях я мечтал давно и потому, не раздумывая, согласился. Тем более что в штабе дивизии мне намекнули, что вот-вот должно освободиться место штурмана полка, которое непременно останется за мной; во всяком случае, мол, командир дивизии полковник Гейбо придерживается на сей счет именно такого мнения.
      Но меня, повторяю, уговаривать не надо было. Для меня на первых порах с лихвой хватало и того, что буду теперь летать на "яках" или на "лавочкиных", и скорость, и маневренность которых не чета нашим штурмовикам. Впрочем, с "яками" пришлось обождать.
      В полку, куда я прибыл продолжать службу, как раз приняли новехонькие американские "кобры" - одноместные истребители, вооруженные сорокамиллиметровой пушкой и четырьмя пулеметами калибра 12,7 миллиметра остатки военных поставок союзников, не успевшие в свое время попасть на фронт. Меня это не смущало. На "яках" или на "лавочкиных" я прежде тоже не летал, так что не все ли равно, с чего начинать.
      - Ну как, Береговой, греет тебя эта иностранка? - улыбаясь, спросил штурман полка Фомичев, когда я приглядывался на аэродроме к незнакомой для себя машине.- "Кингкобра" - скажите, пожалуйста! Не просто кобра, а королевская! А в общем, самолет как самолет, с приличным летчиком даже в воздух подняться может. Хочешь попробовать?
      На разговор подошел командир полка Михайлюк. Мне уже успели рассказать, что мужик он неплохой и даже добродушный, но когда вспылит, слов долго не ищет, а выкладывает то, что на язык подвернется.
      - Пробовать компот вечером в столовой будем. А здесь летать надо, технику осваивать, - отреагировал он на последние слова Фомичева. - Давай, майор, садись в кабину.
      Приглашать дважды меня было бы излишним. Я и сам рвался попробовать себя на истребителях. О "кобрах" слышать мне уже приходилось. Летчики отзывались о них неплохо. Я знал, что худо ли, хорошо ли, но справлюсь.
      Настораживало другое - присутствие командира полка. О нем шла слава, что авиации он предан всей душой и телом, влюблен в нее больше, чем в собственную жену. А уж с истребителей своих разве что пыль не сдувал, держа их под неустанным и неусыпным надзором. Но не приведи бог проявить кому-нибудь из летчиков халатность или небрежность.
      - Без соли съест! - по обыкновению посмеиваясь чему-то, предупреждал меня днем раньше все тот же Фомичев. - Держись, если что, подальше.
      Но совет легче дать, чем исполнить: полковник буквально не отходил от новичков, опасаясь и за нас, и за свои новехонькие "кингкобры". Вот и теперь, отойдя в сторону, он следил, казалось, за каждым моим движением. Будто предчувствовал, что непременно что-нибудь напортачу.
      Однако делать было нечего. Чертыхнувшись про себя, я полез в кабину и предчувствие полковника оправдал довольно быстро.
      Поначалу все шло хорошо. Запустил мотор, взлетел... Пилотировать истребителем после штурмовиков оказалось, понятно, не совсем привычно. Но и не так уж трудно, Сложности начались совсем не там, где я их ждал,
      Набрав высоту и переведя машину в горизонтальный полет, я вдруг заметил, что у меня приоткрыта дверца кабины. Видимо, недостаточно плотно захлопнул ее за собой, садясь в самолет. Прикрыть ее не удалось: мешал встречный поток воздуха.
      Пришлось садиться...
      Михайлюк, разумеется, оказался поблизости.
      - Что так скоро? - не без ехидства поинтересовался он.-Дверца в воздухе открылась? Так на ней, между прочим, специальный замок предусмотрен. Показать или сами найдете?
      - Найду, - угрюмо пообещал я.
      Забравшись снова в кабину, в сердцах я так хлопнул треклятой дверцей, что ручка не выдержала удара и обломилась. Теперь без посторонней помощи выбраться из самолета я не мог. Но не это удержало меня, чтобы сказать вслух о случившемся. Взглянув на физиономию комполка, нетрудно было догадаться, что услышишь в ответ: на мою беду, для второго вылета Михайлюк дал мне свою личную машину. Ладно, решил я, будь что будет! Авось, думаю, уйдет к тому времени, когда вернусь после полета. Мало ли у командира полка других дел...
      В зоне задание выполнил без проблем - от души попилотировал. А приземлился - выбраться из кабины без посторонней помощи не могу: ручка сломана, дверцу открыть можно только снаружи. Сижу, жду...
      Подходят Фомичев и командир полка.
      - Ты чего не выходишь? - спрашивает Михайлюк. - Вылезай!
      - Не могу, товарищ полковник! Ручку сломал.
      - Какую еще ручку?
      - Ту самую, товарищ полковник, на которой специальный замок предусмотрен.
      Фомичев спрятался за крыло, от смеха трясется, а у комполка лицо пятнами пошло и шея багровеет. "Слова, наверное, ищет", - мелькнуло у меня в голове, а самого тоже начал смех разбирать.
      - Медведь! - рявкнул наконец Михайлюк. - Тебе только на бомберах летать. На бом-бе-рах!!
      - Да он же и на бомбардировщиках не может. Он же к нам со штурмовиков пришел... - добавил жару Фомичев и, не удержавшись, расхохотался.
      - Тем более! - отрезал комполка. - Тем более!..
      - Ты на него не обижайся, - утирая слезы, утешил меня Фомичев, когда Михайлюк отошел. - Он тебе завтра еще не так выдаст!
      На другой день у меня отказал демпфер переднего колеса. Вины, конечно, тут с моей стороны не было никакой: демпферы эти - штука капризная и из строя выходили часто. Но легче себя от этого я не почувствовал.
      Демпфер на "кобре" - устройство хотя и не самое важное, но отнюдь не бесполезное. Когда переднее колесо при взлете или посадке бежит по неровной поверхности грунтового аэродрома, то начинает вибрировать, колебания колеса передаются через стойку на фюзеляж - и его начинает трясти. Чтобы избежать этого, вот и предусмотрели гасящий вибрацию демпфер.
      При взлете с ним на моей машине все было в порядке. Отказать ему вздумалось в тот самый момент, когда колеса коснулись посадочной полосы. "Кобру" тотчас забило, как в лихорадке, и от этой чертовой тряски лопнул в конце концов фонарь.
      Командир полка, конечно, оказался поблизости. Оглядев покалеченный верх кабины, он кивнул головой и тяжело вздохнул:
      - Так... Значит, теперь фонарь, говоришь? Я ровно ничего не говорил: я молчал.
      - Ну а завтра что? Крыло потеряешь? Хвост оторвешь?
      Я продолжал удрученно молчать.
      - На бомберах тебе... - начал было Михайлюк, но вовремя спохватился, вспомнив, видимо, что уже говорил это вчера, махнул рукой, повернулся и ушел.
      - Упрям ты, братец, упрям! - веселился Фомичев в столовой. - Ну зачем, скажи, понадобилось этот демпфер ломать? Что он тебе плохого сделал?..
      Я хотя и смеялся вместе со всеми, но на другой день, перед тем как сесть в кабину, на всякий случай обошел несколько раз вокруг самолета, тщательно приглядываясь к каждой мелочи. Конечно, я понимал, что такой обход вряд ли что-нибудь даст: самолет готовили к вылету техники и глупо ожидать, что они пропустят какую-то грубую, бросающуюся в глаза неполадку; ну а скрытый дефект, если он даже и есть, при внешнем поверхностном осмотре все равно не заметишь. Однако очень уж не хотелось мне попасть еще раз впросак, расстраивать командира полка. Так что, окинув взглядом в последний раз свою, четвертую уже по счету, "кобру", я шагнул к кабине. В ней, к ее задней стенке, был прикреплен на четырех замках-амортизаторах блок радиостанции, который я прозвал про себя сундуком, считая, что он портит общий строгий вид истребителя. "Ну с этой-то стороны мне, по крайней мере, ничего не грозит", мельком подумал, забираясь в кабину.
      И все же, если уж не повезет, так действительно не повезет. Едва начал пилотировать, как сзади что-то глухо грохнуло.
      "Сундук!" - так и ахнул я, оглянувшись.
      В момент, когда я выполнял переворот на спину, "сундук" резко ударил изнутри по фюзеляжу: два недоступных для проверки задних замка его оказались, на мое несчастье, незапертыми. В итоге заднюю, прозрачную, часть фонаря насквозь пробило.
      - Слушай, Береговой! - все еще оторопело моргая, но уже оправясь от первого, видимо, нестерпимо яркого впечатления, сказал комполка. - Ты что же, решил мне все машины поломать? Отправляйся-ка ты лучше, майор, опять на бомберы!
      "Дались ему эти бомберы!" - подумал я, ища глазами штурмана и чувствуя, что тот тоже не упустит своего.
      Но опасения на этот раз оказались напрасными. Фомичев, который, как и командир полка, караулил теперь каждую мою посадку, обессиленно привалился спиной к цистерне бензозаправщика: стоять на собственных ногах от смеха он уже не мог. Говорить - тоже.
      Вечером я зашел к Михайлюку на квартиру. Необходимо было выяснить отношения.
      - Да ты что, чудак! - искренне изумился он. - При чем же здесь ты? Ну, отказал демпфер, ну, сорвались замки - так то же не твоя забота, то ж дело техников. Я уж им прочистил мозги!..
      Михайлюк взглянул на мою расстроенную физиономию и, все еще не понимая, чего, собственно, от него хотят, недоуменно спросил:
      - А ты что, разве не согласен со мной? В ответ я только развел руками.
      Фомичев, когда я передал ему наш разговор, привычно схватился за живот, а отсмеявшись, сказал:
      - Да ты и в самом деле чудак! По-твоему, старик не понимает, что зависит от летчика, а что нет? Это же он просто так, от пылкого сердца... Отгремит вгорячах, а через пять минут и думать забудет. А о тебе он, кстати, вполне приличного мнения.
      - Ну а бомберы тогда при чем? - совсем растерялся я. - Я же к вам со штурмовиков пришел.
      - Так он же сам когда-то на бомбардировщиках летал! - снова расхохотался Фомичев. - Очень он уважает этот вид авиации.
      После разговора отношения мои с командиром полка наладились. Фомичев вскоре получил новое назначение, а я, как и предполагалось, занял его должность. Остались позади и недоразумения в воздухе: "кобры" теперь вели себя вполне прилично - что в небе, что на земле. Технику пилотирования истребителем мне удалось освоить довольно быстро. Не мог не сказаться накопленный за годы войны разносторонний опыт.
      И как это часто бывает, вслед за полосой неудач наступила полоса везения. Сперва она выглядела более чем скромно. В полку организовали вечерние занятия по школьной программе за старшие классы. Удобного случая упускать было нельзя: в свободное от полетов время я просиживал теперь за учебниками. Не могу сказать, что мне, молодому, неженатому парню, каждодневное бдение над тетрадками помогало скрашивать вечера. Но десятилетку я все же закончил, а это оказалось как нельзя более кстати. Едва я сдал выпускные экзамены, вышел приказ, рекомендовавший направлять тех, кто хочет продолжать учебу, в Военно-воздушную академию.
      Ложка, как говорится, оказалась к обеду.
      Но в академию в тот год мне поступить все же не удалось. И вовсе не потому, что помешал конкурс: к нему-то я подготовился всерьез. Первоначальные планы перечеркнул всемогущий случай.
      В августе сорок восьмого, за несколько дней перед приемными экзаменами, в одном из коридоров академии мне встретился один словоохотливый, но сразу и остро заинтересовавший меня человек - полковник Шатунов. Он отбирал летчиков на работу в летно-испытательный институт. Встреча эта буквально перевернула мне душу. Она открыла новые перспективы, о которых можно было только мечтать. Стать летчиком-испытателем означало для меня возможность глубже освоить секреты летного мастерства, вскрыть в нем какие-то неизвестные еще мне пласты и глубины, познать новые тайны своей профессии. Стоит ли говорить, что я ухватился за Шатунова, что называется, обеими руками.
      - Согласен! - выпалил я, едва дослушав полковника, который не только вкратце обрисовал преимущества предлагаемой работы, но и не хотел скрывать присущего ей риска и трудностей, - Именно то, что мне нужно.
      - Не спеши, майор! - улыбнулся моей горячности Шатунов. - Дело, сам понимаешь, ответственное, сложное. Сгоряча решать не годится...
      - Какое там сгоряча! - торопливо возразил я, опасаясь, что Шатунов может пойти на попятный. - У меня, товарищ полковник, давным-давно все продумано. Заветная, можно сказать, мечта. А про риск да трудности что толковать! На фронте того и другого с лихвой хватало...
      Насчет продуманности я, понятно, слегка загнул. Но надо было хватать жар-птицу за хвост, пока не вырвалась и не улетела. Удача длительных раздумий не любит, к удаче надо быть готовым заранее. Да и решал я, в общем, не с бухты-барахты. Многое к тому времени и впрямь было у меня обдумано. Я уже знал, что существует два принципиально разных способа жить. В любом деле можно быть посередке, оставаясь добросовестным работником, но сохраняя вместе с тем определенную автономность, внутреннюю независимость от него, какие-то не связанные с ним помыслы и интересы. Для такого способа на первый план выдвигается не сама работа, а то, что принято называть личной жизнью. Но есть и другой способ - до конца растворить себя в деле, слить воедино личные поиски и дерзания с поисками и дерзаниями своей профессии, расти и раскрываться внутри нее и вместе с ней. Я понимал, что это не просто. Подобный способ жизни требует от человека многого, и прежде всего готовности пожертвовать в любую минуту ради нового и неизведанного достигнутым и освоенным. Меня это ничуть не пугало. Выбор свой в глубине души я давно уже сделал.
      Объяснить все это Шатунову я бы тогда не смог, даже если бы захотел. Но он все понял и без объяснений. Что-то, видимо, прочел на моем лице, о чем-то догадался сам. Бросил на меня напоследок еще один оценивающий взгляд, помолчал секунду-другую и вдруг широко и обезоруживающе улыбнулся.
      - Ну если уж тебе так приспичило... Приспичило ведь? - продолжая улыбаться, перебил сам себя Шатунов. Я только молча кивнул головой. Поезжай-ка тогда сам в институт, к Аброщенко. Знаешь Аброщенко?..
      Никакого Аброщенко я, понятно, не знал, как не знал даже того, где этот самый институт размещается. Но все это не имело значения. Важны были не детали, а сама суть. Суть же для меня заключалась лишь в том, чтобы попасть в летчики-испытатели. Хорошо бы, конечно, на истребители. Но Аброщенко, как выяснилось, руководил другим отделом. "Другим так другим, - покладисто рассудил я, - главное пока не отдел, а сама контора. Лишь бы взяли, а там видно будет. Потом можно и в истребительный перебраться. Не сухарь же в самом деле этот Аброщенко! Сам небось летчик - со временем уговорю, поймет..."
      Впрочем, Аброщенко на месте я не застал. В отделе меня встретили его пилоты: Фролов, Тимофеенко и Кубышкин. Прочли записку, которой снабдил меня Шатунов, оглядели с ног до головы, переглянулись между собой, вновь уставились на меня и молчат.
      Молчу и я.
      - Шатунов пишет, будто ты летать умеешь. Сам-то что думаешь на сей счет? после изрядно затянувшейся паузы спросил наконец кто-то из них.
      - Приходилось кое-что поднимать в воздух. И опускать тоже, - попробовал я попасть в тот же тон. - А что, есть сомнения?
      - Сомневаться - это дело начальства, - сказал Фролов. - У нас другие заботы. Раз уж пришел, проверим, что умеешь делать. Надеюсь, не возражаешь?
      - А что толку? На слово ведь все равно не поверите,- усмехнулся в ответ я. - Хотите проверять - проверяйте. Скажите только: к чему готовиться?
      - Теория полета и техника пилотирования, - коротко ответил Фролов.
      Все, что касалось практики, меня особенно не волновало. В небе чувствовать себя мальчиком я не мог ни при каких обстоятельствах. А вот теория... Пришлось, словом, опять срочно вгрызаться в гранит науки. Благо, книги подходящие оказались под рукой. Век живи, век учись - вновь постигал я в лихорадочных ночных бдениях категоричный, не допускающий дискуссий смысл широко известной поговорки.