Глава 7

Беатриса-Джоанна набрала всего один чемодан вещей — упаковывать было почти нечего. Эпоха, в которую она жила, не была эпохой вещизма.

Беатриса-Джоанна попрощалась со спальней. На глаза ее навернулись слезы, когда она бросила последний взгляд на упрятанную в стену кроватку Роджера. В гостиной она пересчитала свои наличные деньги: пять бумажек по гинее, тридцать крон и горстка септов, флоринов и таннеров.

«Хватит».

Уже не было времени, чтобы предупредить сестру, но Мейвис часто и говорила, и писала: «Приезжай в любое время. Но не бери с собой этого своего мужа. Ты же знаешь, Шонни его терпеть не может».

Беатриса-Джоанна улыбнулась, вспомнив Шонни, потом всплакнула, а потом взяла себя в руки, щелкнула главным выключателем, и холодильник затих. Теперь это была мертвая квартира.

Вина? Почему она должна чувствовать себя виноватой? Тристрам велел ей убираться, вот она и убирается. Ей хотелось знать, кто же донес ему и как много людей знает об этом? Возможно, она никогда больше не увидит Тристрама.

Маленькая жизнь внутри ее сказала: «Не думай, а действуй. Шевелись! Я теперь самое главное». Беатриса— Джоанна подумала, что в Северной провинции она будет в безопасности. И это будет в безопасности. Беатриса-Джоанна уже не могла думать ни о каком другом обязательстве, кроме своего долга перед этим единственным дюймом протеста, весящим тридцать с небольшим гранов, клетки которого непрерывно делились и умножались — эктодерма, мезодерма, энтодерма — протестуя, протестуя и еще раз протестуя. Крошечная жизнь протестовала против сплотившейся смерти.

«Всё! Прочь отсюда!» Начинался дождь, и поэтому Беатриса-Джоанна надела водонепроницаемую накидку, тонкую и легкую, как туман. На тротуаре алела засохшая кровь, струи дождя растворяли ее, и розовая жидкость стекала в водосточный желоб. Дождь пришел с моря, он символизировал собой жизнь.

Беатриса-Джоанна быстро дошла до Фруд-сквер. Перед освещенным красными огнями входом в метро толпились люди, красные, как черти из древнего мифического ада, молчащие, болтающие, хихикающие, одиноко спешащие или идущие парами к урчащему эскалатору. Беатриса-Джоанна купила в автоматической кассе билет, спустилась в больнично-белые катакомбы, по туннелям которых гулял ветер, и села в поезд до центра Лондона. Линия прямая, она доедет менее чем за полчаса. Рядом с Беатрисой-Джоанной непрерывно шевелила губами пожилая женщина. Она разговаривала сама с собой, глаза ее были закрыты. Время от времени старуха произносила вслух: «Дорис была хорошей девочкой, хорошей девочкой для своей мамочки, а вот другая…»

Промелькнули Престон, Печем, Пенгдин… Пассажиры входили и выходили.

Пайкум.[1] Старуха вышла, бормоча: «Дорис…»

— Пирог — это то, что когда-то ели, — проговорила бледная толстуха с ребенком, обсыпанная синей пудрой. Ребенок заплакал. — Он голоден, вот и все, — объяснила толстуха.

Перегоны между остановками стали длиннее. Альбурн. Хикстед. Болни. Уонинглид. На этой остановке в вагон вошел ученого вида мужчина с жилистой шеей. Уместившись рядом с Беатрисой-Джоанной, он, сопя, как черепаха, погрузился в чтение. «Др Прзв Улм Шкспр». Распечатав плитку синтешоколада, мужчина принялся жевать ее, все так же сопя. Ребенок снова заплакал.

Хендкросс. Пизпоттидж.[2]

— Гороховая похлебка — ее тоже когда-то ели, — снова проговорила толстуха.

Кроули, Хорли, Селфордз — здесь ничего съедобного.

Редхилл. Здесь «ученый» вышел, а вошли трое служащих Народной полиции. Это были молодые мужчины, младшие офицеры. Они были хорошо сложены, пуговицы мундиров сияли, а на черных кителях не было ни пятнышка, ни волосинки, тем более перхоти или крошек. Они бесстыдно-нагло рассматривали женщин, словно пытаясь определить на глаз, не скрывает ли кто-нибудь из них незаконную беременность. Беатриса-Джоанна покраснела, ей хотелось, чтобы поездка быстрее закончилась.

Мёрстхэм, Кейтерхэм, Коулсден.

«Уже скоро». Беатриса-Джоанна прижала руки к животу, словно его наращивающий клетки обитатель уже весело и шумно прыгал.

Пели, Кройден, Торнтон-Хит, Норвуд.

Офицеры вышли. Поезд с ревом ввинчивался в темноту, устремляясь к центру древнего города.

Далвич, Кембервелл, Центр.

Вскоре Беатриса-Джоанна уже ехала по местной линии на Северо-западный вокзал.

Шумное здание вокзала кишело полицейскими в серой и черной форме, что неприятно поразило Беатрису-Джоанну. Она встала в очередь в кассовом зале. Служащие обеих полиций сидели за длинными столами, преграждавшими путь к окошечкам билетных касс. Полицейские были подтянуты, нагловаты и немногословны.

— Удостоверение личности, пожалуйста. Беатриса-Джоанна отдала документ.

— Куда следуете?

— Государственная ферма НВ-313, под Престоном.

— Цель поездки?

— Частная поездка.

— К друзьям?

— К сестре.

— Ага… К сестре.

(«Сестра — неприличное слово. Так-то вот».)

— Продолжительность визита?

— Не могу сказать. Слушайте, а зачем вам все это нужно?

— Продолжительность визита?

— О, возможно, месяцев шесть. Может быть, дольше.

(«Интересно, а сколько нужно было сказать?»)

— Дело в том, что я рассталась с мужем, понимаете?

— Так-так. Возьми на заметку эту пассажирку, хорошо? Полицейский клерк списал данные ее удостоверения на официальный бланк желтого цвета. Между тем другая молодая женщина попала в беду.

— А я вам говорю, что я не беременна, — повторяла она.

Тонкогубая рыжеватая женщина в черной полицейской форме потащила спорщицу к двери с табличкой «Медицинский контроль».

— Дорогая моя, мы быстро разберемся, — приговаривала женщина-полицейский, — мы во всем быстренько разберемся и все проверим, так ведь?

— Но я не беременна, я же говорю вам, что я не беременна! — кричала молодая женщина.

— Пожалуйста, — проговорил допрашивавший Беатрису— Джоанну полицейский, возвращая ей проштампованный пропуск. У него было приятное лицо классного старосты. Выражение непреклонности шло ему не больше, чем страшная маска домового.

— Слишком много незаконно беременных стараются скрыться в Провинциях. Ну вас-то это, наверное, не касается, не так ли? В удостоверении написано, что у вас уже есть один ребенок, сын. Он где сейчас?

— Он умер.

— Ах вот как… Ну что ж, будем считать, что с формальностями покончено. Проходите.

И Беатриса-Джоанна пошла покупать себе билет в один конец, на север.

Полиция у барьеров, полиция на платформе… Переполненный поезд с атомным локомотивом.

Беатриса-Джоанна, чувствуя себя совершенно измученной, уселась между худым мужчиной, держащимся так напряженно, что лицо его походило на железную маску, и очень маленькой женщиной, ноги которой, не достающие до полу, болтались, как у большой куклы. Напротив Беатрисы-Джоанны сидел мужчина в клетчатом костюме с грубым лицом комика. Он отчаянно-шумно втягивал воздух через вставной коренной зуб. Маленькая девочка с постоянно открытым ртом, словно ее душили полипы, методически осматривала Беатрису-Джоанну с ног до головы и обратно, с головы до ног, в строгой последовательности. Очень полная молодая женщина рядом раскраснелась, как горящая лампа, ее мощные ноги росли из пола купе наподобие древесных стволов.

Беатриса-Джоанна закрыла глаза.

Почти сразу же ей стал сниться сон: серое поле на фоне грозового неба, похожие на кактусы растения, которые стонали и качались, люди-скелеты, падающие на землю с черными вывалившимися языками… Потом она увидела себя и какую-то огромную мужскую фигуру, закрывающую собой весь передний план, в акте совокупления…

Раздался громкий смех, и Беатриса-Джоанна проснулась, дрожа от ужаса. Поезд все еще стоял у перрона, попутчики Беатрисы-Джоанны поглядывали на нее лишь с легким интересом (за исключением девочки с полипами). Но вот — словно сон был необходимой экспозицией перед отъездом — поезд тронулся и стал набирать скорость, оставляя позади серую и черную полицию.

Глава 8

— Что с нами сделают? — спросил Тристрам. Его глаза постепенно привыкли к темноте, и теперь он мог разглядеть находившегося рядом с ним человека. Это был косоглазый монгол, который когда-то, очень давно, сообщил ему на мятежной улице, что его зовут Джо Блэклок. Наполнявшие камеру задержанные рабочие устроились кто как: некоторые сидели на корточках, как шахтеры, потому что больше сидеть было не на чем, другие подпирали собой стены камеры. Когда заперли дверь, один пожилой мужчина, который прежде вел себя совершенно спокойно, возбужденно вскочил и, ухватившись за прутья решетки, стал кричать в коридор: — Я оставил включенной плиту! Отпустите меня домой, ее же надо выключить! Я сразу вернусь назад, честное слово!

Теперь измученный старик лежал на холодных плитках пола.

— Что с нами сделают? — переспросил Джо Блэклок. — Да ведь нам и «шить»-то нечего, насколько я понимаю. Я так думаю, что некоторых выпустят, а некоторых оставят… Правильно я говорю, Фрэнк?

— Зачинщики получат, что им причитается, — ответил высокий, худой, туповатый на вид Фрэнк. — Мы все говорили Гарри, что это пустая затея. Мы вообще не должны были так делать. Видите, чем это для нас кончилось. Вот посмотрите, куда он загремит!

— Кто? Куда загремит? — спросил Тристрам.

— Он называет себя руководителем забастовки. Придется ему малость повкалывать на каторге. А может, и похуже того. Ну… что бывает, когда дела совсем уж дрянь. — Фрэнк сложил из пальцев подобие пистолета и направил его на Тристрама. — Да и с вами такое может приключиться: пиф-паф!

— Я не имею к этому никакого отношения, — в который уже раз повторил Тристрам. — Я был просто затянут толпой. Это же ошибка, сколько раз можно вам говорить — Ну и хорошо. Вот и скажите им это, когда за вами придут.

Фрэнк отошел в угол помочиться. В камере как-то по— домашнему уютно запахло мочой.

Средних лет мужчина с седоватым цыплячьим пушком на голове, напоминавший своим диковатым видом самодеятельного проповедника, подошел к Тристраму и сказал: — Вы подпишете себе приговор, как только откроете рот, мистер Честное слово, они сразу распознают в вас интеллектуала, стоит вам только с ними встретиться. Так или иначе, я считаю, что вы совершили смелый поступок, поддержав рабочих И вам воздастся, когда настанут лучшие времена, помяните мои слова.

— Ничего я не совершал, — чуть не плакал Тристрам, — и никого не поддерживал!

— Чу! — послышался голос из угла. — Я слышу шаги, истинно говорю вам!

В коридоре зажглась голая, как яйцо, лампочка, грохот подкованных ботинок становился все ближе. Лежащий на полу старик запричитал: — Я только хочу выключить плиту, я совсем ненадолго!

Прутья решетки, черные на фоне неожиданно яркого света, откровенно смеялись над арестованными своими прямоугольными ртами, а между прутьев скалили зубы двое «серых» — вооруженные молодцы бандитского вида. Загремели засовы, скрипнул замок, и дверь камеры открылась.

— Так вот, — заговорил один из «серых», младший капрал, тасуя пачку удостоверений личности, — я сейчас буду раздавать ваши картонки, сечёте? Те, кому дал, могут делать ноги, и чтоб не шалили больше! Поехали: Ааарон, Элдис, Барбер, Коллинз, Чжун…

— Что за черт, а я где, я-то что сделал плохого? — спросил Джо Блэклок.

— … Девенпорт, Дилки, Мохамед Дауд, Доддз, Эванс… Подходившие хватали документы, и их грубо выталкивали наружу, навстречу свободе.

— … Фэрбразер, Франклин, Гилл, Хэкни, ХаМидин…

— Здесь наверняка какая-то ошибка! — закричал Тристрам.

— Я тоже на «ф»!

— … Джонс, Линдсей, Лоури… Камера быстро пустела.

— … Макинтош, Мейфилд, Морган, Норвуд, О'Коннор…

— Я вернусь, — бормотал дрожащий старик, забирая свое удостоверение, — я только выключу плиту и вернусь. Спасибо, ребята.

— … Паджит, Радзинович, Смит, Снайдер, Тейлор, Такер, Юкук, Вивиан, Вильсон, Вильсон, Вильсон. Вот и все! А как твоя фамилия, приятель? — спросил «серый» Тристрама.

Тристрам назвал свою фамилию.

— Ага! Тебе придется остаться здесь, придется тебе посиде-еть!

— Я требую свидания с начальником! — петушился Тристрам. — Я требую, чтобы мне разрешили связаться с моим братом! Дайте мне позвонить жене! Я напишу Министру внутренних дел!

— Ну что ж, писать можно, — сказал «серый». — Может, попишешь и успокоишься. Пиши, парень, пиши.

Глава 9

— Ну-ка, ну-ка, — гудел Шонни, — славен Господь на небесах, посмотри, кто к нам пришел! Этаже моя собственная свояченица, Господи спаси и сохрани! И выглядит так, словно мы с ней вчера расстались, а ведь, пожалуй, более трех лет прошло с тех пор, как я ее видел в последний раз. Входите, входите, добро пожаловать!

Бросив на улицу настороженный взгляд, Шонни проговорил:

— Я ему зла не желаю, понимаете, но надеюсь, что вы не привезли с собой этого ужасного человека Есть в нем что-то такое, отчего при одном его виде у меня шерсть дыбом встает и зубы чешутся.

Беатриса-Джоанна, улыбаясь, отрицательно покрутила головой.

Шонни казался человеком из сказочного прошлого — открытым, прямым, честным, сильным. У него было грубоватое, круглое, смешливое лицо, загорелое, с удивленными светло— голубыми глазами, подвижной обезьяньей верхней губой и тяжело отвисавшей нижней. Огромное тело Шонни было облечено в бесформенный фермерский комбинезон.

— Мейвис! — позвал он. — Мейвис!

И в маленькой прихожей появилась Мейвис. Она была на шесть лет старше Беатрисы-Джоанны, с такими же волосами цвета яблочного сидра, карими глазами и округлыми чувственными формами.

— У меня не было времени предупредить вас, — оправдывалась Беатриса-Джоанна, целуясь с сестрой. — Я уезжала в большой спешке.

— Да уж, оттуда убежишь без оглядки, — согласился Шонни, забирая у нее чемодан, — из этого огромного жуткого города, не дай Бог такому присниться.

— Бедный малыш Роджер — Мейвис обняла сестру и повела ее в гостиную — Как им не стыдно!

Гостиная была лишь немногим больше, чем в квартире Фоксов, но казалось, что в ней легче дышать и больше кислорода.

— Прежде чем начать разговор, давайте выпьем чего— нибудь, — предложил Шонни. Он откинул крышку бара, демонстрируя батарею бутылок. — Какого-нибудь такого напитка, стакан которого вы не купите и за двадцать крон в той жуткой раковой опухоли, откуда вы только что выбрались, да разнесет ее Бог!

Шонни поднес к свету одну из бутылок.

— Сливянка моего собственного производства, — сообщил он. — Хоть изготовление вина и запрещено, как и множество других полезных и угодных Богу занятий, но пусть провалятся в преисподнюю все эти навозные жуки-законодатели с их ничтожными душонками, а Христос их рассудит.

Он разлил вино по стаканам.

— Возьмите стаканы в правую руку и делайте, как я! — приказал Шонни.

Все сделали по глотку.

— Стойте! — закричал вдруг Шонни. — А за что пьем?

— За многое, — сказала Беатриса-Джоанна. — За жизнь. За свободу. За море. За нас. И еще кое за что, но об этом я позже скажу.

— Вот за каждый пункт и выпьем по стакану, — заключил Шонни и улыбнулся: — Рады видеть вас в своей компании.

Шонни был панкельтом, одним из немногих выживших потомков членов Кельтского Союза, которые добровольно покидали Британские острова и, волна за волной, оседали в Арморике. Это было лет сто назад. В жилах Шонни текла бодрящая смесь из крови обитателей острова Мэн и Шетландских островов, жителей графств Гламорган, Эршир и Корк. Шонни, однако, с горячностью доказывал, что браки между выходцами из этих мест отнюдь нельзя называть смешанными. Фергус, Моисей Кельтского Союза, учил, что кельты были единым народом, язык у них был один и религия была искони одна. Он соткал доктрину второго пришествия Мессии из католицизма, кальвинистского методизма и пресвитерианства: церковь, кирха и молитвенный дом были единым храмом вездесущего Бога. В мире, где пелагианство было в действительности индифферентизмом, храмы предназначались для того, чтобы заботливо хранить огонь христианства, как когда-то его хранили при нашествии саксонских орд.

— Мы продолжали молиться, представьте себе, — рассказывал Шонни, наливая дамам еще по стаканчику вина, — хотя, конечно, это тоже противозаконно. В прежние времена они нас не трогали, но теперь у них есть эта дьявольская полиция, которая шпионит и арестовывает. Совсем как в священной памяти древние века преследований за веру. Мы тут пару раз служили мессу, так отца Шекеля — спаси и сохрани Господь этого беднягу! — отца Шекеля эти накрашенные жеманники с ружьями забрали в его собственной лавке (он торговец семенами) и увели неизвестно куда. Как бы там ни было, а эти бедные темные глупцы не могут или не хотят понять того, что мы принесли эту жертву во благо Государства. Всех нас ждет голодная смерть (Господи, помилуй нас!), если мы не будем молить Господа о прощении наших богомерзких деяний. Грешим против Света, отрицаем Жизнь. Если и дальше так пойдет, то недолго нам до Страшного суда!

Шонни залпом выпил стакан сливянки и причмокнул толстыми губами.

— Пайки все урезают, — проговорила Беатриса-Джоанна, — и не объясняют почему. На улицах демонстрации. Тристрам угодил в одну. Он был пьян. Его, должно быть, полиция забрала. Мне так кажется. Надеюсь, с ним все в порядке.

— Что ж, по правде говоря, я ему зла не желаю, — проговорил Шонни. — Пьян был, говорите? Значит, есть в нем еще что-то хорошее.

— И как долго ты предполагаешь оставаться у нас? — спросила Мейвис.

— Я думаю… Рано или поздно мне пришлосьбы сказать вам об этом. Надеюсь, что вы в обморок не попадаете. Я беременна, — объявила Беатриса-Джоанна.

— О! — вырвалось у Мейвис.

— И я рада, что я беременна! — с вызовом проговорила Беатриса-Джоанна. — Я хочу иметь ребенка.

— Вот за это уж точно надо выпить! — проревел Шонни. — И наплевать нам на последствия, так я скажу. Это поступок — вот что это такое. Поддержание огня, чтение мессы в подполье. Молодец, девочка!

Он налил всем еще вина.

— Ты хочешь рожать здесь? — спросила Мейвис. — Это опасно. И потом, ты же не сможешь долго скрывать ребенка. Ты должна все тщательно продумать, уж такие теперь времена.

— На это есть воля Божья! — закричал Шонни. — «Плодитесь и размножайтесь». Выходит, в этом твоем мелком мужичке есть еще какая-то жизнь!

— Тристрам не хочет ребенка, — сказала Беатриса— Джоанна. — Он велел мне убираться.

— Кто-нибудь знает, что ты поехала сюда? — спросила Мейвис.

— Мне пришлось сказать полиции в Юстоне. Я соврала, что еду просто в гости. Я не думаю, чтобы стали проверять. Ведь нет ничего плохого в том, чтобы ездить в гости.

— Долгий будет визит, — проговорила Мейвис. — И потом, вопрос: куда тебя поселить? Сейчас детей дома нет, они в Камноке, гостят у родственницы Шонни, тетушки Герти. Ну а когда они вернутся…

— Послушай, Мейвис, — решительно сказала Беатриса— Джоанна, — если ты не хочешь, чтобы я оставалась, так прямо и скажи! Я не хочу надоедать и быть помехой.

— А ты и не будешь, — успокоил ее Шонни. — Мы можем устроить тебя, если будет такая нужда, в одном из сарайчиков. Мать повыше тебя рангом родила в…

— Ах, перестань нести эту сентиментальщину! — перебила его Мейвис. — Как раз такие разглагольствования иногда настраивают меня против религии. Если ты решилась, — обратилась она к сестре, — если ты действительно решилась, то мы должны просто жить дальше и надеяться на скорое наступление лучших времен. Я понимаю, что ты чувствуешь, не думай. В нашей семье всегда много рожали. Мы просто должны надеяться, что к людям снова будут относиться по-человечески, вот и все.

— Спасибо тебе, Мейвис, — поблагодарила сестру Беатриса-Джоанна. — Я знаю, возникнет куча проблем: прописка, пайки и прочее.. Есть еще достаточно времени, чтобы все это обдумать.

— Ты приехала туда, куда нужно, — подбодрил ее Шонни. — Моя ветеринарная подготовка придется весьма кстати, ей-богу. Многим малым сим я помог появиться на свет.

— Вы помогали животным? — спросила Беатриса-Джоанна. — Вы хотите сказать, что у вас есть домашние животные?

— Куры в клетках, — нехотя признался Шонни. — И старая свинья Бесси. А у Джека Биера в Блэкберне есть боров, которого он дает за деньги. Все это считается противозаконным, да будут прокляты такие законы всей Святой Троицей Но иногда нам удается разнообразить наше позорное меню свининой. Вообще, все кругом находится в каком-то жутком состоянии, — продолжал он, — и похоже, что никто ничего не понимает. Это гнилостное заболевание охватило весь мир, курицы не хотят нестись, поросята последнего помета у Бесси были какими-то больными, со странными опухолями на внутренностях. Их тошнило глистами и еще чем-то, и я был вынужден избавить их от страданий. На нас лежит проклятие — Господи, прости нас, грешных! — за наши преступления против жизни и любви.

— Кстати, о любви Между тобой и Тристрамом все кончено?

— спросила Мейвис.

— Я не знаю, — подавленно ответила Беатриса-Джоанна. — Я пыталась относиться к нему подушевнее, но не выходит как— то. По-видимому, я должна сейчас сосредоточить всю мою любовь на том, что еще даже не родилось.

У меня такое чувство, словно меня захватили силой и использовали. Но несчастной из-за этого я себя не чувствую. Скорее наоборот — Я всегда говорила, что ты не за того мужика вышла, — проворчала Мейвис.

Глава 10

Дерек Фокс во второй раз перечитывал два покрытых каракулями листочка туалетной бумаги, подписанные его братом. Он читал и улыбался «Я незаконно заточен здесь, и мне не разрешают свиданий. Я взываю к тебе как к брату и прошу тебя использовать свое влияние для того, чтобы меня освободили. То, что со мной сделали, — это позорная несправедливость Если этот простой братский призыв не тронет тебя, то, возможно, следующее мое заявление заставит тебя шевелиться я знаю теперь, что ты и моя жена длительное время находились в преступной интимной связи и что она носит твоего ребенка. Как мог ты, ты, мой брат? Вызволи меня отсюда, тебе это ничего не стоит, и ты должен сделать это для меня Даю тебе честное слово, что никому ничего не скажу, если ты окажешь мне помощь, о которой я тебя прошу. Если ты этого не сделаешь, то, несмотря ни на что, я буду вынужден открыть все соответствующим органам. Вытащи меня отсюда. Тристрам».

Письмо, словно паспорт, было заляпано оттисками резиновых штампов. «Смотрено. Комендант Центра временного содержания. Франклин-роуд», «Смотрено Начальник районного отделения полиции в Брайтоне», «Смотрено Начальник 121-го полицейского участка», «Проверено. Центральная канцелярия Нарпол».

Улыбаясь, Дерек Фокс откинулся на спинку кресла из кожзаменителя; улыбаясь, он посмотрел на идиотски огромный, как луна, диск циферблата настенных часов, на ряд телефонов, на спину своего златокудрого секретаря…

Бедный Тристрам! Несчастный и не очень сообразительный Тристрам! Простым актом написания этих каракулей тупоголовый Тристрам уже все выдал всем органам, соответствующим и несоответствующим. Но, конечно же, это не имело значения. Беспочвенные сплетни и явная ложь сутки напролет с жужжанием циркулировали в офисах Комиссариата. Это было чем-то вроде комариного писка и в расчет не принималось. Тем не менее, попав на свободу, Тристрам мог доставить неприятности. Взбесившийся рогоносец с бандой своих учеников-головорезов. Подстережет с ножом в кармане в темном месте. Или нальется до чертиков и возьмет пистолет… Пусть уж лучше сидит, где сидит. Слишком это утомительно — ежесекундно ждать подвоха от собственного брата.

А с ней как быть? Хотя это дело другое. Подождем, подождем. Следующая фаза должна наступить довольно скоро. А бедный глупый капитан Лузли? Оставим его пока в покое, идиота.

Дерек Фокс позвонил в Штаб полиции и попросил, чтобы Тристрам Фокс, ввиду имеющихся относительно него подозрений, был задержан на неопределенное время. После этого Дерек снова занялся черновиком своего выступления на телевидении: ему давали пять минут после двадцатитрехчасовых новостей в воскресенье. Обращаясь к женщинам Большого Лондона с предостережениями и призывами, он писал: «Любовь к своей стране является одной из чистейших разновидностей любви. Желание процветания своему Государству — святое желание» такие выступления у него хорошо получались.

ЧАСТЬ III