Глава 6

«Дионисии» происходили в Сэндоне, Мифорде и на пересечении дорог близ Уитмора. В Нантвиче, кроме всего прочего, была устроена ярмарка. Тристрам с интересом заметил быстрое мелькание мелких денег в палатках аттракционов — в тире, у «тетки Салли», на силомере, в «закати-монетку-в— счастливую-клетку». Должно быть, люди работали и снова зарабатывали деньги! Пища продавалась (среди кебабов и сосисок он заметил насаженных на вертела маленьких птичек), а не раздавалась даром. Зазывалы уговаривали мужчин — любителей «клубнички» посмотреть на нечто сенсационное, скрываемое Лолой и Карменитой под семью покровами. Похоже было, что по крайней мере в одном городе бывший когда-то новостью вид обнаженной плоти начал приедаться.

Хотя и в зачаточной форме, возродилось искусство. «Интересно, — подумал Тристрам, — когда в Англии в последний раз кто-нибудь видел театральное представление „живьем“, на сцене?» На протяжении многих поколений люди лежали на спине в своих спальнях, уставившись глазами в голубой водянистый квадрат на потолке, и питались историями о хороших людях, не имеющих детей, и о плохих людях, детей имеющих; о влюбленных друг в друга гомосексуалистах; о подобных Оригену героях, кастрировавших себя ради всемирной стабильности.

Здесь, в Нантвиче, люди стояли в очереди у огромного балагана, чтобы посмотреть комедию «Несчастный отец». Тристрам выгреб горстку мелочи и отсчитал полтора септа — цену входного билета: у него гудели ноги, нужно было где— нибудь отдохнуть.

Втискиваясь на общую скамью, он подумал, что вот так же, должно быть, смотрели и первую греческую комедию.

На скрипучем помосте, освещенном двумя невидимыми источниками света, стоял рассказчик, нацепивший огромный фальшивый фаллос, и, непристойно выражаясь, комментировал простую похабную историю: облысевший муж, совершенный импотент (импотенция символизировалась обвисшим гульфиком), имел ветреную жену, которую постоянно брюхатили похотливые любовники. Как следствие, дом был полон детей. Бедняга муж, изруганный, осмеянный и осыпанный колкостями, явно пребывал в состоянии аффекта, однажды сцепился на улице с двумя из тех, кто украшал его рогами, и был избит до потери сознания. Но чудо! Удар по голове оказал странное влияние на его нервную систему: пустой шланг наполнился и поднялся, муж уже был не импотент! Однако, коварно притворяясь, что остается таковым, он легко нашел пути в дома тех любовников своей жены, где имелись женщины, и развратничал с ними в то время, когда хозяин дома находился на работе. (Шумное одобрение.) В конце концов жену он выгнал к черту, а дом свой превратил в сераль. Комедия кончалась фаллическим гимном и танцами. «Ну, скоро артисты оденутся козлами и представят первую неотрагедию, — подумал Тристрам, выходя на вечернюю улицу. — А через год-другой можно будет посмотреть и мистерию».

Рядом с одной из чадящих обжираловок маленький человечек бойко торговал какими-то обрезками бумаги, размером в четверть листа.

— «Эхо Нантвича»! Всего один таннер! — выкрикивал человечек.

Он был окружен людьми, которые, пораскрывав рты, стоя читали листок. Тристрам слегка дрожащей рукой отдал человечку одну из своих последних монет и так же украдкой, как и несколько дней назад, когда в первый раз попробовал мяса, забился со своим листочком в угол. Листок — газета — был почти такой же архаикой, как и комедия.

Обе стороны этого куска бумаги были испещрены расплывающимся шрифтом. Под заголовком — «Ннтвч эхо» — шла надпись: «Передано микроволновым передатчиком Мин. информ., принято в 13 — 25. Г. Хотри, издатель». «Частное предпринимательство. Начало Гусфазы», — подумал Тристрам. Новости Тристрам глотал, не разжевывая: Его Величество поручил мистеру Окэму сформировать правительство, имена членов кабинета будут объявлены завтра. Чрезвычайное положение по всей стране, немедленное установление контроля из центра над местными нерегулярными военными формированиями, командирам региональных формирований немедленно прибыть в штабы провинций для получения инструкций согласно прилагаемому списку. Ожидается, что постоянно действующие службы связи и информации будут восстановлены в течение сорока восьми часов. Приказывается в течение двадцати четырех часов всем вернуться на свои рабочие места, отказавшихся ждут суровые наказания (какие — не уточнялось).

«Вернуться на работу?» Оторвавшись от газеты, Тристрам размышлял о прочитанном. Мужчины и женщины вокруг него читали, шевеля губами, или быстро просматривали лист, стоя с раскрытыми ртами, озадаченные и удивленные. Никто не кидал в воздух шляп и не кричал «ура» в ознаменование восстановления стабильности. «Вернуться на работу…» Официально Тристрам еще, должно быть, считался безработным: заключение в тюрьму автоматически лишало его государственной службы.

Ему нужно добраться до Государственной фермы НВ-313 как можно быстрее. Конечно, ведь жена и дети прежде всего! («Какие дети? Ведь один умер».) Как бы то ни было, официально он не получал никакой информации. Он должен к вечеру добраться до Честера.

Тристрам купил себе на дорогу большой кусок колбасы за таннер и, жуя, отправился искать дорогу. Однообразный ритм шагов вызвал в памяти короткое стихотворение, написанное забытым поэтом:

Северный ветер — холодный покой, Южная буря — цветов ароматы.

Любит Пелагий полиции строй, Чтит Августин автоматы.

Глава 7

Капитан Лузли жадно слушал новости сквозь треск автомобильного микроволнового радиоприемника.

— Ага! — проговорил он с гадливым удовлетворением. — Это будет им урок, понимаете ли. Теперь поприбавится уважения к закону и порядку!

Как грубо заявил ему в тюрьме Тристрам Фокс, капитан Лузли не знал историографии и понятия не имел о циклах.

Сидевший за рулем рядовой Оксенфорд кивнул без большой уверенности. Сам он был сыт по горло этой вонючей поездкой. Полицейский паек был скуден, и в животе у него урчало. Атомный движок нарполовского фургона несколько раз начинал барахлить, а Оксенфорд не был специалистом по атомным двигателям. Выезжая из Честера, он перепутал дорогу и радостно потрясся на запад (дело было ночью, и ориентироваться по звездам он тоже не умел), обнаружив ошибку только в Долгели: дорожные указатели были спилены на дрова. В Мэллвиде, на дороге к Уэлшпулу, их остановила толпа мужчин и женщин с певучими голосами и лицами заклинателей. Эти люди были очарованы близнецами Беатрисы-Джоанны («Как они прелестны!»), но надменное поведение сержанта Имиджа и пляшущее дуло его пистолета им не очень понравились.

— Бедный педик совсем рехнулся, — решили они, осторожно отбирая у него оружие.

— Прекрасно сварится! — одобрительно кивали головами люди, раздевая сержанта и тыкая пальцами в его филейные части. С капитана Лузли и рядового Оксенфорда тоже сняли форму.

— Вполне подойдет для нашей армии, — объясняли они. — В аккурат то, что надо.

Видя, как эти двое ёжатся от холода в нижнем белье, кто-то сказал: — А жалко их. Ни у кого нет оберточной бумаги примотать им на грудь?

Никто не откликнулся.

— Мы с вами поступаем по-человечески из-за той женщины, что позади сидит, понятно? — объяснили полицейским на прощание. — Мы играем честно.

И люди отпустили их в Уэлшпул и даже помахали руками на прощание. Сержант Имидж, корчась в сильных лапах палачей, громко орал, обвиняя сослуживцев в предательстве.

Отобрав у полицейских форму, люди из Мэллвида, возможно, спасли им жизнь, но капитан Лузли был слишком глуп, чтобы это понять.

Что касается Беатрисы-Джоанны, то единственной ее заботой были дети. Она боялась этих городов и деревень с их кострами и лицами людей, жадно жующих мясо, лицами, которые при виде спящих близнецов расплывались в добродушных улыбках. Эти улыбки и слова казались Беатрисе-Джоанне двусмысленными: воркованье того и гляди могло смениться чмоканьем губами. Какую бы судьбу ни готовили ей в столице официальные органы, не могли же там докатиться до текнофагии

— детоедения? Беспокоясь о детях, Беатриса-Джоанна забыла о голоде, но недоедание сильно сказалось на количестве и качестве ее молока. Каждый раз, когда они проезжали какой— нибудь городок, ее невольно тянуло туда, где что-то жарилось и варилось, но каждый раз, когда мясистые руки давали сигнал остановиться, а любопытные глаза изучали парочку в нижнем белье и ее, с двумя детишками на руках, Беатрисе-Джоанне становилось плохо при мысли о том, что там жарится и варится. Но почему? Ощущение первично, и оно не было неприятным. Мысль — вот главный предатель, который всегда все портит.

— Похоже, что обстановка почти нормализовалась, понимаете ли, — проговорил капитан Лузли, когда они наконец выехали на дорогу к Брайтону. — Хотя… слишком много разбитых окон, и смотрите — этот покореженный металл на дороге, понимаете ли. Перевернутые автомобили. Варварство, варварство! Военное положение… Бедный сержант Имидж! Нам нужно было записать их фамилии, понимаете ли, фамилии тех, кто ответствен за это. Тогда бы их можно было всех наказать!

— Перестаньте нести околесицу, — заговорил рядовой Оксенфорд. — Вы так себя ведете, что, глядя на вас, мне иногда просто блевать хочется!

— Оксенфорд! — закричал потрясенный капитан Лузли. — Мне кажется, вы не совсем понимаете, что говорите! Если на нас нет формы, это не значит, понимаете ли, что можно забыть разницу, обусловленную… обусловленную…

— Да заткнитесь же вы! Все кончено. Неужели вы не понимаете, черт побери, что с нами все кончено?! И как только вы в начальство выбились, вот это меня просто поражает!

Они въехали в Хейвордзхит.

— Первое, что я сделаю, когда вернусь и раздобуду какую-нибудь одежду, так это вступлю в их чертову армию, — продолжал Оксенфорд. — Эта ваша система меня доконала, хотя ей и самой конец пришел.

Они выехали из Хейвордзхита.

— Этой нашей системе конец не пришел, понимаете ли, — проговорил капитан Лузли. — Всегда должна быть организация, которая могла бы держать народ в подчинении, то ли с помощью силы, понимаете ли, то ли с помощью пропаганды. Я вас прощаю, Оксенфорд, — добавил он великодушно. — Судьба сержанта Имиджа, должно быть, расстроила вас, так же как, признаюсь, она расстроила меня, понимаете ли. Немного. Но постарайтесь, чтобы такого не случалось впредь. Помните, прошу вас, о разнице в наших званиях.

— Да заткнитесь вы! — снова огрызнулся Оксенфорд. — Я чертовски замерз, я чертовски голоден, и мне чертовски хочется остановить фургон и бросить вас к дьяволу, а самому пойти и присоединиться вон к той компании!

Он коротко кивнул головой в направлении группы людей, похожих на цыган, которые, расположившись вокруг костра на обочине дороги, что-то спокойно ели.

— Армия до них доберется, — спокойно проговорил капитан Лузли. — Не бойтесь, всех их переловят.

— А-а-а-пчхи! — неожиданно чихнул Оксенфорд. — А… а— а-а-пчхи! — чихнул он еще раз. — Черт бы побрал все, я насморк схватил, ну, прелесть какая! Чтоб глаза ваши лопнули, Лузли! А-а-р-р-чхи!

— Столичному Комиссару будет что сказать вам по этому поводу, понимаете ли, — пригрозил капитан Лузли. — Нарушение субординации в чистом виде.

— А я-то думал, что целью данной операции было сделать так, чтобы Столичного Комиссара уволили, — саркастически заметил Оксенфорд. — Я думал, что в этом-то и вся соль.

— Вот тут и видно, что вы глупы, Оксенфорд. Это будет уже новый Столичный Комиссар, — проговорил капитан Лузли с видом превосходства. — Он будет знать, как справиться с нарушителями дисциплины.

— А-а-а… — вдохнул Оксенфорд и, чихнув, — пчхи! — чуть не въехал в фонарный столб. — Во всяком случае, это будете не вы, — грубо сказал он. — Не вы займете это вонючее кресло, уж это факт. И в любом случае завтра или послезавтра я буду уже в армии. Это жизнь для настоящего мужчины. Только успевай поворачиваться. Ну и черт с ним! Все лучше, чем гоняться за беззащитными женщинами и детьми, как мы сейчас.

— Я услышал вполне достаточно, понимаете ли, — надменно произнес капитан Лузли. — Это произведет очень сильное впечатление, Оксенфорд.

— А-а-а-пчхи!!! Чтоб тебя…

Вскоре они уже въезжали в Брайтон. Солнечные лучи весело играли на поверхности моря, на разноцветных платьях женщин, на скучных костюмах мужчин. Похоже было, что людей на улицах значительно поубавилось. Нельзя сделать так, чтобы и волки были сыты, и овцы целы.

Они въехали в квартал, состоявший из огромных правительственных зданий.

— Вот и прибыли, — с удовлетворением проговорил капитан Лузли. — Правьте прямо туда, где буквы «IN» стоят, Оксенфорд. Странно, что-то я не припомню, понимаете ли, чтобы, когда мы уезжали, здесь торчали какие-нибудь буквы…

Оксенфорд хрипло рассмеялся: — Вы, несчастный, глупец, болван проклятый! Неужели вы не видите, откуда взялись эти буквы? Неужели не видите, вы, дурак от рождения?!

Капитан Лузли вытаращил глаза на фасад здания.

— О! Этого не может быть! — воскликнул он.

Растянувшееся на всю огромную длину здания название Министерства изменилось: вместо слов «МИНИСТЕРСТВО БЕСПЛОДИЯ» на фасаде сияли слова «МИНИСТЕРСТВО ПЛОДОВИТОСТИ».

— Ха-ха-ха! — разразился хохотом Оксенфорд. — Ха-ха-ха! А-а-а-пчхи! А, чтоб тебя…

Глава 8

— И насколько возможно, — говорило изображение достопочтенного Джорджа Окема, Премьер-министра, на телевизионном экране, — обеспечить хороший уровень жизни при минимальном вмешательстве Государства.

У Премьера было лицо финансового воротилы: тяжелые челюсти, твердо сжатые, но чувственные губы, жесткий взгляд из-за стекол шестиугольных очков. Трансляция была плохая, и изображение часто пропадало, вместо него появлялись полосы, геометрические фигуры или узоры. Оно качалось и прыгало, гримасничало, раскалывалось на части, возносилось за пределы экрана и, будучи водворенным на него снова, начинало гоняться за самим собой. Но твердый, спокойный голос человека дела оставался ясным. Премьер говорил долго и — в истинно августинской манере — мало что сказал по существу. Он заявил, что, может статься, им придется пережить тяжелые времена, но благодаря духу трезвого британского компромисса, помогавшего преодолеть так много кризисов в прошлом, нация, несомненно, преодолеет трудности и придет к счастливому будущему. Требовалось доверие, и мистер Окэм просил о доверии. Он верил в Британский Народ, так пусть же Народ доверится ему.

Изображение закивало само себе, экран телевизора потемнел и погас.

Тристрам тоже кивнул сам себе и принялся ковырять в зубах. Он сидел в благотворительном пункте питания, учрежденном «Ассоциацией Женской Плодовитости города Честера», что на северном берегу реки Ди. Слушая мистера Окэма, Тристрам только что съел хороший мясной обед, поданный румяными веселыми чеширскими девушками, работавшими в приятной, хотя и скромной обстановке, среди нарциссов в горшках. Цветы явно стремились дорасти до потолка. Много таких же, как Тристрам, мужчин, утолявших голод, сидело в столовой, но они, по большей части, выглядели провинциалами. Это были нежданно-негаданно выпущенные из тюрем заключенные, которые разыскивали семьи, эвакуированные во время голодных бунтов и первых зверств «обеденных клубов»; безработные, тащившиеся на вновь открытые фабрики; люди, выкинутые из своих квартир на первых этажах теми, кто был сильнее и безжалостнее их — и все они были без денег.

(«Но где же женщины? Где-то ведь должны быть и женщины!») В кармане ни таннера. Деньги были проблемой. Днем Тристрам нашел действовавший банк, филиал Государственного банка номер три, где он хранил свои несколько гиней. После долгого перерыва филиал бойко работал. Тем не менее вежливый кассир объяснил Тристраму, что он должен обратиться за деньгами в отделение банка по месту жительства, хотя — тут Тристрам мрачно улыбнулся — если он хочет открыть у них счет, то филиал с удовольствием примет у него деньги.

Ох уж эти банки! Возможно, что те, кто не доверял им, были не такими уж дураками. Тристраму рассказывали, что один человек в Тарполи зашил в матрац три тысячи гиней бумажками, и пока банки были закрыты, ухитрился открыть универмаг. Мелкие капиталисты — крысы Пелфазы, но львы Августинианства

— полезли из всех щелей.

— Сердечно приглашаем вас к нам в восемь часов вечера,

— призывал женский голос из громкоговорителя. — Будет подан легкий ужин из жареного мяса. Партнеры для каждого.

Последние слова прозвучали зловеще. В репродукторе щелкнуло.

«Больше похоже на приказ, чем на приглашение. Танцы у костра на берегу реки, а не в поле. Может быть, они надеются, что в Ди скоро снова начнет играть лосось?» Два факта слегка удивили Тристрама этим ясным, но прохладным весенним утром: несговорчивость женщин и то, что за все, за любую мелочь, нужно было платить. Со вздохом он поднялся из— за стола; ему предстояла прогулка по улицам Честера. У выхода какая-то нетерпеливая женщина спросила Тристрама: — Вы ведь не забудете, нет? Ровно в восемь. Я буду ждать вас, вас, ненасытный молодой человек.

Женщина хихикнула. Это была толстуха, годившаяся скорее в тетки, чем в любовницы.

«Ненасытный»? Каким же это образом он показал себя ненасытным? Может быть, это слово было шутливым намеком, не имеющим отношения к пище? Тристрам изобразил комбинацию ухарской улыбки с хрюканьем и вышел вон.

Пахло ли в Честере во времена римского завоевания так же, как сейчас — солдатней? «ШТАБ-КВАРТИРА ЗАПАДНОЙ АРМИИ»,

— возвещала надпись на щите. Величественно. Сами звуки волнуют. Почти как при короле Артуре. Но если во времена нашествия легионов Цезаря город, должно быть, провонял дыханием потных лошадей, то теперь он смердел бьющими из мотоциклов фельдъегерей синеватыми струями перегоревших выхлопных газов. Мотоциклисты-связные непрерывно прибывали с совершенно секретными письмами в опечатанных конвертах и уезжали — с такими же письмами, в перчатках и шлемах, лягая стартеры своих мотоциклов, которые с ревом и искрами мчались по щупальцам дорог, выползавшим из города-лагеря или лагеря— города. На столбах висели таинственные указатели: «НАЧАЛЬНИК АРТИЛЛЕРИЙСКОЙ СЛУЖБЫ», «НАЧАЛЬНИК МЕДИЦИНСКОЙ СЛУЖБЫ», «КАНЦЕЛЯРИЯ ГЕНЕРАЛЬНОГО КВАРТИРМЕЙСТЕРА». Грузовики освобождались от своего груза — неуклюже топочущих солдат в импровизированной форме; хозяйственный взвод, с метлами вместо винтовок, болтался в переулке; двое военных священников, смущаясь, учились отдавать честь. В продовольственный склад, охраняемый часовыми, затаскивали ящики с консервами.

По чьему лицемерному кивку головой осуществлялись эти поставки? С какими-то гражданскими лицами заключались контракты, и никто не задавал вопросов. Солдаты называли это неизвестного происхождения мясо «булли», но такого животного не существовало в природе. Поддержание правопорядка уживалось с терпимостью к методичной работе этой бойни. Тристрам допускал, что военное положение было единственным выходом. Армия, будучи организацией, учрежденной прежде всего для совершения массовых убийств, никогда не была отягощена высокой нравственностью. Очистить дорожные артерии для транспорта, этой крови страны; наблюдать за водоснабжением поддерживать хорошее освещение на главных улицах (переулки и окраинные улочки должны сами о себе позаботиться) — вот задача, а рассуждать почему — не дело армии. «Я простой солдат, сэр, а не один из ваших болтливых политиков. Вот и оставим это грязное занятие им, сэр».

«Диск Ежедневных Новостей» снова функционировал. Тристрам услышал, как в гарнизонной офицерской столовой (полумрак, официанты в белых куртках, тихий звон столового серебра) бубнит металлический голос, и остановился. Сообщали о восстановлении культа Кетцалькоатля в Мексике, о праздниках любви и человеческих жертвоприношениях в Чихуахуа, Моктесуме, Чилпансинго. На всем протяжении длинной и узкой полосы Чили ели мясо и заготавливали солонину. Шло энергичное производство консервов в Уругвае. Свободная любовь в штате Юта. Бунты в зоне Панамского канала: свободнолюбящие и свободнопитающиеся люди не желают подчиняться вновь образованной милиции. В провинции Суйюань, в северном Китае, местный магнат с ярко выраженной хромотой был принесен в жертву с приличествующей случаю торжественностью. В Ост-Индии налепили шарики «рисовых младенцев» и утопили на залитых водой полях. Есть хорошие новости об урожае зерновых в Квинсленде.

Тристрам двинулся дальше. На глаза ему то и дело попадались свободные от службы солдаты, со смехом обнимавшие местных девушек. Он услышал, как настраивает инструменты оркестр, готовясь к танцам. Китайские фонарики нежно освещали набухшие почки деревьев на берегу реки. Тристрам, с томностью человека, переваривающего мясо, принялся направо и налево заигрывать с женщинами. Таков теперь был этот мир, молча соглашавшийся со всем: с интимными словами и с проповедью, с хрустом пережевываемых жил и скрипом колеса военной машины.

Жизнь…

«Нет, к черту все, нет!»

Тристрам взял себя в руки.Теперь он был на последнем этапе своего путешествия. В случае удачи, если его подвезут, он даже может добраться до Престона к утру. Он и так уже достаточно долго находится в дороге, он должен стремиться к единственной паре любимых рук, к томлению, освященному любовью и интимной темнотой, и бежать прочь от костров и праздников распутства.

Тристрам бодро дошел до шоссе, ведущего на север, и, поднимая руку с оттопыренным пальцем, занял позицию под столбом, стрелка которого указывала в направлении Уоррингтона. Возможно, он не выказал должной благодарности дуэньям из «Ассоциации Женской Плодовитости города Честера», но это его не беспокоило. Тем более что плодовитость должна быть даром Духа Святого, предназначенным женатым людям. Слишком много блуда кругом.

После того как он раз шесть или семь безуспешно просигналил поднятой рукой и совсем уж собирался идти пешком, около него, заскрежетав тормозами, остановился армейский грузовик.

— В Уиган еду, вот с этим барахлом, — проговорил водитель-солдат, энергично мотнув головой в направлении кузова.

У Тристрама заколотилось сердце: Престон находится в двадцати милях от Уигана. А в трех милях от Престона, на дороге в Блэкпул, находится Государственная ферма НВ-313.

Рассыпаясь в благодарностях, Тристрам полез в кабину.

— Так вот, — начал разговор водитель, ухватившись за баранку в самом широком месте, — то, что сейчас творится, не может продолжаться долго, я так понимаю, мистер.

— Не может, — с готовностью согласился Тристрам.

— А тогда скажите мне, мистер, — продолжал водитель,

—

кто будет главный, как вы думаете? — и громко втянул в себя воздух через натуральный передний зуб. Он был полнеющий моложавый человек в засаленной фуражке.

— Как? — переспросил Тристрам. — Боюсь, что я не… Боюсь, что я думал о чем-то другом.

— «Боюсь», — с удовлетворением произнес водитель. — В этом-то все и дело, не так ли? Это как раз то слово. Скоро много чего нужно будет бояться, и вам тоже, осмелюсь сказать. Здравый смысл подсказывает — быть войне. Не потому,

что кому-то хочется воевать, конечно, нет, а потому, что существует армия. Армия там, армия сям — везде всё какие-то армии. Армии существуют для войн, а войны — для армий. Об этом ведь говорит простой здравый смысл.

— С войнами покончено, — возразил Тристрам. — Войны вне закона. Никаких войн не было в течение многих и многих лет.

— Тем больше причин для войны, если у нас ее столько лет не было, — упрямо твердил водитель.

— Но ведь вы понятия не имеете, что такое война! — воскликнул взволнованный Тристрам. — Я читал в книгах о старинных войнах. Они были ужасны, да, ужасны! Отравляющие газы превращали кровь в воду, бактерии убивали потомство целых народов, бомбы уничтожали огромные города в доли секунды! Со всем этим покончено. Должно быть покончено! Мы не можем допустить, чтобы все повторилось. Я видел фотографии. — Он поежился. — И фильмы тоже. Те старые войны были страшными бедствиями. Насилия, грабежи, пытки, поджоги, сифилис… Немыслимо. Нет, нет, никогда! Не говорите подобных вещей!

Водитель осторожно крутил рулевое колесо, плечи его дергались, как у плохого танцора, пытающегося танцевать джигу. Громко втянув воздух через зуб, солдат сказал: — Я не такую войну имел в виду, мистер. Я подразумевал, ну, понимаете, — сражение. Армии… Когда одна куча народу дерется с другой кучей народу, если вам понятно, что я хочу сказать. Ну, когда одна армия стоит лицом к лицу с другой армией, как, так сказать, две команды. И потом одна команда стреляет в другую команду, и так они пуляют друг в друга до тех пор, пока кто-то не дунет в свисток и не скажет: «Вот эта команда выиграла, а эта проиграла». Потом им раздают отпуска и медали, а шлюхи, выстроившись в шеренгу, ждут на платформе. Я такую войну имею в виду, мистер.

— Но кто с кем будет воевать? — спросил Тристрам.

— Ну, надо будет рассортировать кто с кем, так ведь? Всякие такие приготовления должны быть сделаны, правильно? Но мои слова попомните: быть войне.

Когда они въехали на горбатый мостик, груз в кузове весело затанцевал и зазвенел.

— «Пал смертью героя…» — неожиданно проговорил солдат с каким-то удовлетворением.

Батальон консервных банок в кузове одобрительно брякал.

Бряканье было похоже на перезвон медалей на огромной груди.

Глава 9

На фургоне военной полиции Тристрам добрался от Уигана до Стендиша. По дороге от Стендиша и далее никакой транспорт уже не ходил.

Светила полная луна, Тристрам шел медленно, ступая с трудом. Неприятности доставляла левая нога: толстая мозоль на ступне и аккуратная дыра на подошве. Тем не менее он храбро ковылял по дороге, хотя и не без тайного волнения, которое трусило впереди него, высунув язык; спутником его была ночь, ковылявшая рядом с ним по направлению к утру.

В Лейланде его ноги запросили отдыха, но им возразило сердце, которое рвалось вперед. К рассвету нужно быть в Престоне, там — короткая передышка, может быть благотворительный завтрак, и — вперед, к цели, три мили на запад.

Утро и город появились незаметно. «Что это за звон?» Тристрам нахмурился и мизинцами пошуровал в ушах, заставив серу оглушительно загрохотать. Непроизвольно он понюхал измазанный серой кончик пальца (единственный приятный запах из всех телесных выделений) и прислушался: звук доносился из внешнего мира, в голове у него ничего не звенело. Звон слышался из города. «Колоколами приветствуют вход в город пилигрима? Чушь!» Да к тому же это были никакие не колокола, а электронная имитация колокольного звона, медленными волнами выталкиваемая из вздрагивающих репродукторов, сыпались металлические брызги гармоник и сводящий с ума серебряный звон.

Движимый теперь также и любопытством, Тристрам приближался к городу. Он вошел в Престон, когда уже совсем рассвело, и растворился в толпе и торжествующем колокольном

звоне. «Что это такое? Что здесь происходит?» — крича, спрашивал рн незнакомых людей, которые его окружали. Глухие, немые, захваченные сумасшедшими звуками бьющего по ушам металлического звона, они только смеялись в ответ. Казалось, что какой-то вибрирующий бронзовый колпак, чудесным образом пропускающий всё больше света, был опущен над городом, наполняя его серебряным звоном. Людские потоки двигались по направлению к источнику этого сумасшедшего ангельского грохота, Тристрам шел со всеми. Это было подобно проникновению в самую суть шума, шума как единственной конечной реальности.

Впереди возникло серое здание без всяких надписей, которые могли бы пояснить его предназначение, — шедевр провинциальной архитектуры, не более десяти этажей в высоту. С крыши здания свешивались громкоговорители. Подталкиваемый со всех сторон, Тристрам вошел в здание с ярко освещенной улицы и невольно открыл рот: он находился внутри огромного пустого куба. Никогда в жизни он не видел такого огромного помещения. Его нельзя было назвать ни комнатой, ни залом, ни местом для собраний, ни местом для ассамблей… Нужно было специальное слово, и Тристрам пытался найти его. Интерьер тоже был импровизированным: ячейки старого здания — квартиры и конторы — были вырублены, стены снесены (об этом свидетельствовали неровные поверхности кирпичных опор), потолочные перекрытия этажей были разобраны и удалены. Высота помещения поражала глаз.

Тристрам понял, что сооружение на помосте в дальнем конце помещения — это алтарь. Он увидел ряды грубых скамей и людей, которые сидели и чего-то ждали или просто стояли на коленях и молились. Термины, соответствующие случаю, — «церковь», «паства» — начали со скрипом выползать из его книжной памяти так же, как это случилось со словами «взвод», «батальон» несколько ранее в ситуации, которая почему-то показалась ему схожей.

— Эй, парень, не стой на дороге, — раздался за спиной веселый голос.

Тристрам сел на… на… Как же это называется? На церковную скамью.

Священники — их было много — вошли плотной группой, держа толстые длинные свечи, в сопровождении взвода, нет, отделения мальчиков-служек. «Introibo ad altare Dei» — «Припадите к алтарю Божию».