ГЛАВА 1

Во всем была виновата богиня — загадочная, неуловимая, опасная и вместе с тем очень желанная. Когда Уильям увидел ее впервые?

Ну да, конечно, это была Страстная пятница. 1577-й? 1578-й? 1579-й?.. Юный Уилл — подросток в поношенном тесном камзоле, заплатанном плаще, но зато в новых, с иголочки, перчатках. Бороду он еще не брил, покрывавший его щеки и подбородок светлый юношеский пушок казался на солнце золотистым. Золотисто-каштановые волосы и карие добрые глаза. Стремительной юношеской походкой Уилл шел через луг по левому берегу Эйвона, подмечая, что у затона под Клоптонским мостом уже зацвел молочай. Клоптон[1] — герой Нью-Плейс, покинувший отчий дом в надежде разбогатеть. Интересно, а он сам, Уилл, сможет когда-нибудь выбиться в люди, чтобы умереть таким же знаменитым, как этот великий сын Стратфорда? Уилл очень страдал оттого, что к нему все еще относились как к ребенку. В тот день ему и этому недоумку Гилберту было велено доставить готовые перчатки заказчику, а заодно взять с собой маленьких Энн и Ричарда, ведь прогулки на свежем воздухе так полезны для здоровья. На лугу дышалось легко, то здесь, то там из травы выскакивали зайцы, тут же бросавшиеся наутек, и ничто не напоминало о Хенли-стрит с ее вонючими кучами нечистот и мясными лавками, где торговцы уже затачивали ножи и разделывали туши для пасхального базара. Жалобно блеяли ведомые на заклание молодые барашки, а пасхальный зайчик только и дожидался своего часа, чтобы вырваться на улицу из дверей домов. В воздухе была грусть и пьянящая надежда, с юго-запада пришел полуденный дождик. Но Уилла волновали иные стоны, исходящие совсем от других тварей. Белые тела, впивающиеся в плоть пальцы, по-лягушачьи раскинутые ноги — все это было очень похоже на плавание в кровати. Мальчик стал невольным свидетелем этого действа накануне, в Великий четверг, когда, ничего не подозревая, распахнул дверь родительской спальни. Уж лучше бы он ничего не видел и не слышал. Всей этой наготы и белизны. Родители даже не заметили его и так и не узнали, что он все видел.

— Так нельзя, Дикон, — одернул Уилл Ричарда, который лез своим сопливым пальцем в глаз сестре. А затем добавил: — И к воде близко тоже не подходи. Вода — опасная штука. Если не утонешь, так вымокнешь. — И неожиданно увлеченный только что придуманным каламбуром: — В водице водится, в водице водится, в водице водится…

Озорница Энн напустила на себя важный вид, с которым ее отец, до того как семья Шекспир обеднела, имел обыкновение поучать прислугу, и сказала:

— Бедняжка Уилл тронулся умом. Уилл дурачок. Гоните в шею его вдову.

— …в водице водится…

Гилберт же, которого все в семье считали слабоумным, разинув рот глядел на небо, по которому медленно и величественно плыли облака. Гилберт был сопливым мальчишкой с пухлыми губами.

— А что, рай в самом деле находится там? — спросил он, не опуская головы. — И там живет Бог со своими святыми?

— Дочь должника. Голь перекатная. Так что там насчет моей вдовы? — поинтересовался Уилл у Энн.

— Сам козодой, — ответила ему сестра.

Ричард, у которого левая нога была на полтора дюйма короче правой, поковылял в сторонку, немного подумал, а затем достал из штанов своего маленького дружка и начал мочиться на траву, выпуская тоненькую желтую струйку, золотящуюся в лучах весеннего солнца. Он собрал на губах слюну и принялся выдувать из нее пузырь, тонкую, быстро лопнувшую пленку.

— А вон там растет козья ива, — продолжала Энн.

На Ричарде была бархатная шапочка, а старый плащ, полы которого сейчас были откинуты назад, мать украсила потрепанной кисточкой.

Коза, ива, вдова… Тарквиний, римский правитель, очень смуглый, словно опаленный лучами горячего южного солнца, он тоже был очень развращенным и похотливым. Вот это tragos, трагедия. Лезвие бритвы и точильный камень. Но то был совсем другой Тарквиний. Перед глазами Уилла до сих пор было белое, обвислое брюхо отца, выскочки из Хэмптон-Люси, и он отчетливо слышал крики матери, Арден, дочери древнего и достойного рода. Нет, она не ива. Но ива как раз пригодилась бы для смерти. Уилл смотрел на лужицу, собиравшуюся под золотистой дугой, и в голове у него назойливо крутилась одна и та же мысль, заставившая его снова прибавить шагу. Сможет ли он стать знаменитым сыном Стратфорда, таким же, как Клоптон? Мальчику казалось, что он спит наяву и пытается во сне догнать неуловимую тень, увидеть, которую можно лишь иногда, краешком глаза.

— А ты весь дрожишь, — сказал Гилберт. — Дрожишь, дрожишь, дрожишь.

Уилл недовольно поморщился, чувствуя, что краснеет. Он неопределенно пожал плечами, пробормотал что-то насчет промозглой английской весны и запахнул на себе полы поношенного плаща — ну совсем как король Стефан из песни. Настоящий пэр, честное слово. Ричард тем временем уже закончил мочиться и спрятал инструмент обратно. Все еще держась за штаны, он тихонько зарычал и, хромая, побежал догонять белоголовую Энн, у которой были светлые ресницы, а бровей не было видно и вовсе. Бледные дети, хмурая и безрадостная зима, пасмурная Англия, белые призраки, совокупляющиеся в темной спальне… Энн же притворилась, что ей очень страшно, и побежала, радостно крича, в сторону ближайших кустов. Она оглянулась на своего маленького преследователя, выкрикнула дразнилку: «Свинка, свинка, колючая щетинка!» — и снова бросилась бежать сломя голову, и в следующий момент со всего маху налетела на неуклюжую фигуру, появившуюся из-за толстого и корявого дубового ствола. Дети сразу же узнали этого человека. Старый прощелыга, так его называли многие жители Хенли-стрит, бродяга и проходимец. Звали его Джек Хоби. Грязная рубаха, старая шляпа с помятой тульей… Интересно, кем он был: настоящим морским волком или же всего-навсего сухопутным вруном? Вообще-то, честно говоря, от Стратфорда до моря было далековато. Но Уилл все равно был уверен, что Хоби избороздил все моря вдоль и поперек. Сейчас старик, как, впрочем, и всегда, был в сильном подпитии.

— Ну, — сказал Хоби, держа Энн за плечи своими грязными волосатыми лапами, — вот ты и попалась, маленькая егоза. Царица Фортунато и Эрактеленти, значит, быть посему. Я возьму тебя с собой туда, где гуси водят хороводы, а обезьяны играют в догонялки.

Энн вырвалась и убежала, но было видно, что она ничуть не испугалась. Ричард засмеялся. У Хоби была уродливая физиономия, похожая на морду черта, какой ее обычно изображали на ярмарочных картинках, но вид у него при этом был такой комичный, что напугать ребенка при свете дня было невозможно — один глаз закрыт навсегда, вечно чумазые впалые щеки, редкие черные зубы и жиденькая борода, в которой всегда было полно хлебных крошек. Хоби осклабился — ну прямо настоящий пират! От него пахло так же терпко, как от головы банберийского сыра, а изо рта разило перегаром.

— Мастер перчаточник, — ухмыльнулся старик, глядя на Уилла. — Святые деньки наступают, ни тебе осликов, ни ласточек.

— Ластовиц, — тут же поправил Уилл и вдруг устыдился своего, желания выглядеть мастером. Перчаточное дело вовсе не было его призванием, хотя отец и забрал мальчика из школы, сделав своим подмастерьем и объяснив это стесненными обстоятельствами и необходимостью его помощи дома. Сын должен был постигнуть тонкости отцовского ремесла ad unguem, то бишь в совершенстве. Он был по уши в этом дерьме! Уилл покраснел; он чувствовал, что краснеет еще сильнее. Эх, и куда только подевалось достоинство старинного рода Арден, берущего свое начало где-то в глубине веков, задолго до завоевания Англии норманнами. Обширные земли, благородное высокомерие, голубятня в Уилмкоте, где ворковало шестьсот пар голубей… («Какой стыд, — плакала недавно мать, урожденная Арден, — они проезжали через Стратфорд, мои родные кузены, и даже не проведали нас. Не зашли, чтобы выпить стаканчик вина и передать семейные новости. Ох, горе, горе! Какой позор! Я же вышла замуж за голодранца. И где только были мои глазоньки… Горе мне, грешной!») На глаза Уилла навернулись слезы. Он тут же поспешил убедить себя, что глаза просто слезятся на ветру. Будет лучше, если дети успеют вернуться домой к обеду: там будут ждать старшая сестра, неряха Джоан, мать, которая считает себя настоящей леди, и отец — с его лица в последнее время не сходит тревожное выражение.

— Отправляйтесь в море, пока еще молоды, — продолжал глумиться Хоби. — Весь мир будет лежать у ваших ног. Остров Рук в Кансленде. Мадагастат в Скории, где правят магометанские цари, черные лицом, словно черти, и царицы-распутницы, готовые лечь с любым мужчиной.

Тогда ли это случилось? Воздух Англии вдруг стал душным и знойным, а Эйвон засиял в лучах солнца подобно Нилу, воды которого кишат змеями. Уилл отчетливо увидел смуглый восточный профиль, лицо царицы с золотой монеты и галеоны, плывущие в далекое царство. Он с трудом сглотнул, отгоняя от себя это призрачное видение, и нашел в себе силы съязвить в ответ:

— Скажи еще, что сам когда-то нагружал галеоны золотом, амброй, мускусом и рогами единорога, но потом твой корабль потерпел крушение, и с тех пор тебя преследуют несчастья.

— Ничего, будет и на твоей улице праздник, — сказал Хоби, ничуть не смутившись тем, что его собственные россказни были только что повторены слово в слово. — Я-то уже пожил на этом свете и многое повидал. Видел я и морских чудовищ, и рыб, лазающих по деревьям, словно мальчишки за яблоками. Довелось мне отведать и мяса верблюда, и побывать в тех краях, где живут людоеды с глазами на груди…

Ричард сосредоточенно расковыривал засохшую болячку на нижней губе и разинув рот слушал Хоби; Энн молча шлепнула его по руке,

— А вы когда-нибудь бывали в море, среди огромных волн, похожих на разинутые пасти свирепых гончих, когда пронзительно завывает ветер, а солнце такое яркое, что может запросто растопить человеку глаза, если только он не зажмурится?

— И тогда он больше ничего не сможет видеть, — с идиотской прямотой добавил Гилберт.

— Ладно, хватит болтовни, — сказал Уилл, словно настоящий джентльмен. — Нам пора идти.

— Итак, — проговорил Хоби, пошатываясь и стаскивая с головы свою дырявую шляпу, под которой обнаружились свалявшиеся сальные лохмы неопределенного цвета, — пришло время поклониться в ножки благородному господину. А то их светлость уже недовольно сопит через дырочки своего длинного носа. Пощады, милости и защиты! Окажите мне такую честь и позвольте поцеловать ваш грязный башмак. — И пьяница попытался сделать реверанс, согнувшись в таком низком поклоне, что едва не упал. Энн и Ричард снова засмеялись.

Юному джентльмену Уиллу стало жаль этого незадачливого и вконец изолгавшегося беднягу, у которого так дурно пахло изо рта, и мальчик вспомнил о единственной монетке в своем кошельке. Ее дала ему одна дама (имени ее он не помнил), которой Уилл доставил пару великолепных лайковых перчаток в прошлую среду. Дама тогда сказала что-то вроде «вот, возьми, мальчик, это тебе за труды», и он смущенно покраснел. Теперь же Уилл не задумываясь достал монету и сказал: «Вот, возьми». Оба брата и сестра молча глядели на него; Хоби тоже недоуменно воззрился на благодетеля, но деньги взял. Потом он все же не сдержался и крикнул вслед тем, кого обычно презрительно называл Чакспирами или Каспирами:

— Послушайся моего совета, парень! Иди в море! Здесь, на суше, тебе не жизнь. К черту все эти господские ужимки. В море, в море, на простор, беги отсюда, пока еще не поздно! — Затем он упал в кусты, чтобы снова, как обычно, забыться пьяным сном.

Уилл позволил Энн убежать вперед, и Ричард, прихрамывая, снова погнался за ней. Гилберт шел зигзагами, не глядя под ноги и устремив взгляд в небесную синеву. Рот его был разинут, как будто юноша страдал от жажды. Наверное, ему хотелось увидеть в небе Бога. Уилл погрузился в размышления. Его задумчивые глаза были широко открыты, но как будто ничего не видели. Он не замечал ни сухих коровьих лепешек, ни зеленого клевера и не слышал звонкого пения жаворонка.

Так что же нужно предпринять, чтобы снискать почет и уважение, чтобы название селения Снитерфилд зазвучало так же гордо, как и Уилмкот, прославившийся родом Арден? (Уилл дал себе зарок во что бы то ни стало довести это дело до конца.) Возможно, и в самом деле нужно будет стать великим путешественником, искателем приключений, легендарным охотником за древними кладами. Но с другой стороны, тогда придется полжизни провести в вонючем трюме, питаться червивыми сухарями, запивая их застоявшейся водой, в компании с грязными оборванцами, от которых воняет так же мерзко, как и от их ни разу не стиранных рубах цвета ушной серы. Придется встать на кривую дорожку пиратства и грабежей или, в лучшем случае, всю дорогу терпеть общество грубых и похотливых бродяг, которые обжираются солониной, грязно бранятся и бьются насмерть за право обладать мягким белым телом мальчика, воспитанного на Овидии и Сенеке. Уилла захлестнуло разочарование, лишившее мечту былой позолоты, после чего море показалось ему менее привлекательным. И все же заманчивые названия далеких стран продолжали волновать его душу: Америка, Московия, Селентайд, Занзибар, Терра-Флорида, Мадейра, Пальме-Ферро…

А отец его подвел. Да-да; этот тихий человек, так терпеливо пережидающий скандалы своей сварливой и взбалмошной жены, смирившийся с молчаливым презрением семейства Арден, продолжал неуклонно катиться вниз, теряя авторитет в глазах сына. Джон Шекспир, который некогда занимал пост бейлифа (высшего должностного лица в городе), теперь не мог даже заплатить налог и хотя по-прежнему оставался олдерменом, но из-за своей нищеты не решался появляться на заседаниях городской корпорации. Он распродал большую часть своего имущества и сделал раба из собственного сына, обрекая его на пожизненную каторгу среди перчаточной лайки. При мысли об этом на глаза Уилла навернулись слезы. Нет, конечно, это честное, уважаемое всеми ремесло, но только провести вот так всю жизнь, шить перчатки до самой смерти… Выкраивать заготовки, вырезать узкие длинные полосы для фуршетов, соединяющих лицевую и тыльную стороны перчатки, делать крохотные треугольнички ластовиц и тонкие кожаные шнуры, а потом сшивать все это воедино мелкими перчаточными стежками, чтобы в результате получились два кожаных шедевра в зеркальном отображении. А потом велеть учтивому мальчику-подмастерью доставить товар заказчику, и. мальчик будет обивать пороги богатых домов, смиренно полагаясь на благосклонность слуг и терпеливо снося лай хозяйских собак…

И снова это видение! Вот Уилл стучит, ждет. Слуга говорит, будто бы госпожа передала через мажордома, чтобы мастера прислали к ней, и вот он уже сидит за столом в просторной комнате, где все стены увешаны великолепными гобеленами (Сусанна и похотливые старики; ковчег, голубь и сын праведного Ноя, высматривающий вдали землю; Юдифь, заносящая меч над Олоферном). Мальчик представлял это очень отчетливо, и временами ему даже казалось, что он чувствует запах грушевых поленьев, потрескивающих в огромном камине. Обед закончен, блюда и серебряные сосуды со специями убраны со стола, и чопорный мажордом вместе с богато одетыми слугами, почтительно пятясь, удалились из комнаты. Вокруг госпожи бегают, виляя хвостиками, маленькие собачки (Уилл понимает, что их очень много), она то и дело нагибается, чтобы протянуть им затянутую в перчатку ладонь с пригоршней сладостей; и собачки жадно хватают лакомство острыми зубками. Эта госпожа вдова, ее лицо скрыто под вуалью, и еще на ней богатое платье из парчи. Вот она пошевелилась, и парчовые складки тихонько зашуршали… Огонь потрескивает в камине, и запах грушевого дерева усиливается, заполняет уже всю комнату. Госпожа ставит перед собой серебряный кубок сладкого вина (Уилл точно знает, что вино сладкое, и даже чувствует его вкус; кубок украшен рельефом в виде крылатого херувима, а основанием чаши служат серебряные львиные лапы). Госпожа вынимает из кубка веточку розмарина, которой она размешивала специи. У Уилла перехватывает дыхание. Она же взмахом руки, все еще держащей веточку, манит его к себе, поднимается и идет к двери, оглядываясь, чтобы убедиться, что мальчик следует за ней. Высокие двери распахиваются перед ней сами собой, словно по волшебству. Вслед за хозяйкой Уилл проходит через анфиладу комнат и галерей, гладкие стены которых украшены дубовыми панелями с богатой резьбой и портретами героев. И затем они оказываются в спальне, где стоит огромная золотая кровать под покрывалом из узорчатого шелка. Здесь пахнет индийскими благовониями, и вокруг ложа расставлены шелковые ширмы, на которых изображены любовные утехи богов. Уилл даже слышит, как тявкают и скребутся под дверями собачки. Он робеет и отворачивается. У госпожи тихий грудной голос, заставляющий мальчика трепетать. Кровь оглушительно стучит у него в висках, он слышит тихий шелест шелков и прерывистое дыхание женщины. Она торопится, но застежки и шнурки все не поддаются. Уилл стоит крепко зажмурившись. И вот госпожа говорит:

— Повернись, мой возлюбленный. Посмотри же на меня.

Робея и едва не теряя сознание от страха, он оборачивается и после этого уже не может отвести глаз от чудесного зрелища. Его госпожа стоит перед ним совершенно обнаженная. Это золото, сияние, блеск, пламя, солнце, воплощение всех его желаний.

— Я твоя. Иди же ко мне и возьми то, что тебе принадлежит.

Ох уж это юное сердце! Ох, как оно трепещет, как бешено бьется! Уилл падает к ее ногам, но она решительно берет его за плечи и заставляет встать. А потом они, раздвинув серебристо-белые шелковые занавеси балдахина, опускаются на мягчайшую перину из лебяжьего пуха. И скоро, очень скоро должен наступить момент, когда Уиллу откроются все секреты мироздания и из его груди вырвутся те слова, которых так ждут все эти боги и которые они выслушают молча.

…Вскоре золото померкло, видение рассеялось. Остался лишь Стратфорд, пятница на Страстной неделе, солнце уже начинало клониться к закату, а ветер казался холоднее, чем прежде. Уилл стоял перед отцовским домом. Двери были распахнуты настежь, и остальные дети уже побежали есть, наперебой крича, как они голодны. Ему же пришлось задержаться на пороге, чтобы унять утомительное сердцебиение. Уилл окинул взглядом грязную извилистую улицу с потемневшими от времени и непогоды дощатыми заборами. Соседская девчонка из дома Куини выбросила на улицу рыбьи головы, и теперь из-за них отчаянно дрались кошки. Из-за дверей отцовского дома пахло вяленой рыбой, запеченной с луком и корицей. Хлеб, эль, яблочные лепешки… На коленях у отца непременно лежит Женевская Библия. Помни, в этот день Христос умер ради твоего спасения!..

Нет! Жаркое солнце и река, кишащая змеями, обнаженная царица Савская величественно возлежит на шелковых простынях… Уиллу нестерпимо захотелось сжать весь мир в своих объятиях. Все еще дрожа от охватившего его желания, мальчик снял перчатки, прежде чем войти в дом. На ходу сложил лодочкой правую ладонь и словно зачерпнул ею воздух, чувствуя в руке влажное дыхание юго-западного ветра. А ведь этот легкий ветерок, который долетел до Хенли-стрит с моря, мог надувать паруса кораблей, плывущих домой от берегов Америки или, наоборот, отправляющихся в дальние страны, к туземным островам за несметными сокровищами и заморскими специями. Неведомые края и тайны настойчиво звали Уилла; так кошка жалобно и настойчиво мяукает под дверью, прося, чтобы ее пустили в дом.

— Уилл!

— Бедный Уилл! Чокнутый Уилл!

Мальчик быстро переступил порог дома, с остервенением натягивая перчатки на пальцы, которым в будущем суждено было прикоснуться к великим тайнам мироздания. Доносившиеся из дома голоса звали Уилла к столу.

ГЛАВА 2

Впервые Уилл всерьез задумался о побеге из дома, когда к ним явились отец и мать Элис Стадли, гневно поведавшие Джону Шекспиру о том, что его сын Уилл — вот бесстыдник! — совратил их дочь. И так как девица по его милости оказалась в интересном положении, то теперь он должен на ней жениться, хоть сам еще годами не вышел. Но все равно, раз уж натворил дел, то пусть поступает по совести, а спрос с него теперь будет как со взрослого.

А он-то думал, что это была возможность приблизиться к богине; ему даже казалось, что он видел ее золотые ступни в лучах заходящего солнца. Это было продолжением все того же чудесного видения, посетившего Уилла в Страстную пятницу и вернувшегося вечером Пасхального воскресенья. Весна выдалась теплой. Это произошло на ржаном поле.

— Не надо, нет!

— Да! А-а-а-а!..

Элис Стадли была одной из тех бесстыжих девок, что готовы пойти с любым мужчиной — у нее были темно-карие глаза и блестящие черные волосы, похожие на оперение галок, которые роются в помойке. Однако на месте этой девицы могла запросто оказаться и какая-нибудь Бесс, Джоан, Мэг, Сьюзан или Кейт. Да и чем еще было заняться Уиллу, чтобы скоротать еще один унылый вечер в Стратфорде? Или в Барфорде, Темпл-Графтоне, Верхнем Куинтоне или Эттингтоне (кстати, в Эттингтоне, в обшарпанном доме разжалованного за какие-то грехи и вечно что-то бормочущего себе под нос полоумного адвокатишки, обитала одна разбитная девица, с которой не шли ни в какое сравнение все местные шлюхи). Уилл взрослел, превращаясь в приятного молодого человека с полноватыми губами и хорошей походкой, говорившего тихо, но вместе с тем витиевато. Настоящий торговец отличными перчатками. Но кто бы мог подумать, что под маской этого благообразного молодого джентльмена скрывается еще одна личность — вероломный и ненасытный Адам. Это был совсем не он, не Уилл, но какой-то диковинный зверь, которого он, сам того не желая, приютил в своей душе. И коль скоро этот зверь оказался там, Уилл с изумлением наблюдал за его повадками, слыша, как тот кричит чужим, незнакомым голосом, и все-таки стараясь по мере возможности придерживаться ритма — ямба или спондея. Перед глазами юноши снова и снова возникало то чудное видение сияющего божества, попиравшего ногами огненный шар, готовый вот-вот скрыться за краем земли. Но богиня излучала еще более яркий свет, который охватил весь мир, в то время как солнце тихо угасало. Уилл спешил овладеть богиней посредством темноволосой деревенской жрицы, лежавшей под ним, и громко вскрикивал, изливая в ее лоно горячие потоки семени и чувствуя, как вместе с ними из него уходит жизнь. Но Элис Стадли только насмехалась над ним.

Весь мир превратился в одну большую насмешку: старая мешковина, второпях брошенная на землю, впивающиеся в голый зад колкие сухие былинки; чувство стыда не за сам греховный акт, а за дерзновение применить высокие понятия (например, слово «любовь») к такому низменному действу; ползающие в траве букашки и недовольный писклявый голосок Элис Стадли. Даже измятая одежда теперь тоже казалась Уиллу издевательством, насмешкой над всей его жизнью — нужно заново завязать все шнурки и тесемки, стараясь забыть об обещанном в пылу страсти незабываемом наслаждении, а этим пуговицам вообще не видно конца. Да и все остальное не лучше. Уилл наконец понял, в чем состоит смысл жизни стратфордского перчаточника. Лишняя кружка эля, тошнота и рвота, прогулки по темноте в компании Дика Куини, Джека Белла и еще одного дурачка из Куинтона, устраиваемые специально для того, чтобы попугать благочестивых горожан. Утробное ржание, сопровождающее эти бесцельные шатания, и сожаление о том, что жизнь так коротка и потрачена впустую.

— Любовь, — хныкала Элис, все еще продолжая шнуровать корсет. — Ты говорил о любви.

— Так это ведь тоже любовь. Но я ничего не обещал.

— Ты сказал, что мы поженимся. Ты обещал.

— Мало ли что может сказать мужчина в порыве страсти. — И затем: — К тому же я еще не мужчина, а всего лишь мальчик.

— Но зато в штанах у тебя все в порядке, там у тебя все как у настоящего мужика.

Над Стратфордом сгущались сумерки, Элис торопливо поправляла свой туалет, а Уилл не находил себе места от охватившей его досады: и как у него только язык повернулся назвать все это непотребство любовью? Он грубо сказал:

— Уж в этом-то ты разбираешься, кто бы сомневался. Ты их видела уже немало, и не только у своего папочки, когда подглядывала за ним через дверную щелку.

— Вот возьму и скажу отцу, что ты меня заставил это делать!

Это выяснение отношений уже начало утомлять Уилла.

— То, что с тобой уже делали и Бен Ловелл, и Жервез Блэк из Блокли, и Пип Гейдбн, и все остальные? Они тебя тоже заставляли, да?

Элис заплакала, и вдруг Уиллу стало жалко ее, захотелось снова заключить ее мягкое и пышное тело в объятия, прижаться губами к ее щеке, чувствуя неровность угреватой кожи и попавшие в рот длинные черные волосы. В этот момент он понял, какую власть имеет над ним жалость. Уилл нежно взял девушку за руку и помог подняться с земли. Элис перестала дуться на него и больше уже не хныкала, а, невинно чмокнув его на прощанье, помахала рукой, повернулась и зашагала прочь по освещенному луной полю.

А потом, знойным душным августом, к Уиллу домой пришли ее отец и мать, но никаких доказательств того, что в случившемся виноват именно он, у них, разумеется, не было. Они обходили все дома, где жили юноши, чересчур охочие до плотских утех (потому что едят слишком много мяса и мало капусты, которая, как известно, успокаивает нервы и охлаждает пыл), и уходили, получив в качестве отступного где тестон[2], а где и вовсе несколько грошей — этого было достаточно, чтобы заткнуть им рот. Найти мужа для Элис будет легко. Устроить засаду в кустах в ожидании неопытного и ничего не подозревающего юнца, польстившегося на пышные формы прелестницы, и поймать его на месте преступления со спущенными штанами. Знакомая история. Родители Элис ушли, всхлипывая точно так же, как это делала их дочь; в потной руке матери была зажата монетка. После этого визита Джон и Мэри Шекспир напустились на своего старшего сына. Стыд, позор, грех, распутство! Встань на колени и молись, только так ты сможешь очиститься от греха (Джон Шекспир обратился к новой истинной вере, которую исповедовали английские торговцы). Уилл ответил отцу какой-то дерзостью; и тогда мать, леди Арден, отвесила ему пощечину. Не помня себя от обиды и негодования, юноша выбежал из дома.

Он уедет отсюда, сбежит этой же ночью и отправится на поиски своей золотой богини. Ночь стояла ясная, в воздухе пахло свежестью, в небе серебрился месяц, со стороны леса доносились соловьиные трели, а Уилл, запахнувшись в свой поношенный плащ с карманами, в которых гулял ветер, решил отправиться в путь. Но куда? На юго-запад, навстречу морским ветрам, в Бристоль, Ившем, Тьюксбери, Глостер… Пеший переход длиною в день или около того и долгожданная награда в конце пути — гавань, соль на губах и лес мачт… А что потом?

Нет, нет, не стоит ему уходить из дома; по крайней мере, не сейчас. Ему нужно время. И тут Уилл вспомнил о старухе-прорицательнице, Мадж Боуэр, которую за глаза называли старой Маджи, а иногда и просто ведьмой. Мадж жила в лачуге на окраине города. Она заговаривала бородавки и предсказывала будущее, и зачастую эти предсказания сбывались. Ее коты были жирными и лениво жмурились на солнце; в ее доме пахло душистыми травами, давно не стиранным бельем и еще какой-то кислятиной. Наверное, это был запах старости. И вот Уилл, пытаясь унять волнение, разыскал ее лачугу, стоящую в самом конце переулка, в зарослях бурьяна и крапивы, и, заметив тусклый свет в окошке, постучал. Мадж открыла дверь с фонарем в руках и что-то недовольно прошамкала беззубым ртом, но затем узнала своего позднего гостя и впустила его в дом.

Уилл закашлялся от дыма. В большом котле на огне булькало какое-то варево; с низких балок свисали подвешенные на крючьях куски мяса неизвестного происхождения. Когда юноша вошел, пламя заколыхалось от сквозняка и по стенам затанцевали зловещие тени; кошка облизывала своих новорожденных котят и громко мурлыкала. На кухне Мадж был невероятный беспорядок — грязные плошки, закопченные котелки, на столе прокисший творог и черствая краюшка хлеба, оказавшаяся, наверное, слишком жесткой для беззубого рта старухи. С улицы в грязное оконце заглядывала коза. Полосатая кошка подошла к Уиллу и замяукала, очевидно прося, чтобы ее взяли на руки и погладили. Это бесхитростное доверие растрогало его, и сердце снова кольнула острая жалость. Уиллу стало жалко эту кошку, точно так же, как он жалел и телят, шкуры которых шли на выделку кожи для перчаток. У него никогда в жизни не поднимется рука на какое-либо животное… Неожиданно он представил всех живых тварей, убитых, растерзанных, преданных, истекающих кровью; их предсмертные крики пронзили его мозг.

— Так что ты хочешь узнать, красавчик? — спросила Мадж.

— Я принесу тебе завтра пенни, — ответил Уилл. — И за эти деньги мне нужно узнать, что ждет меня в будущем, отправлюсь ли я в дальнее путешествие или нет. — С этими словами он сел на придвинутый к столу трехногий табурет, перед тем убрав с него грязную лохань для мытья посуды; в нос ему ударил резкий запах прокисшего творога. Мадж снова что-то недовольно зашамкала, но все-таки принесла карты. Уилл узнал эту колоду, хотя сам гадать и не умел. То были особые, гадальные карты, волновавшие его воображение. Не обычная колода для невинной игры в подкидного, а старинные магические картины, сохранившиеся со времен Древнего Египта (так объяснила ему Мадж).

На картах были изображены башни, рушащиеся от удара молнии, священник с императрицей, кровавая луна, Адам с Евой, воскрешение мертвых в Судный день… Мертвецы на последней карте были нарисованы голыми и заспанными, словно недовольными, что их потревожили.

— Путешествие, значит, — пробормотала старуха. — Что ж, поглядим, есть ли в твоей судьбе путешествие.

Кошка вскочила на стол, как будто тоже собиралась заглянуть в карты, но тут же была сброшена на пол. Гадалка теребила в руках грязную, потрепанную колоду. В тусклом мерцающем свете, среди таинственных теней эта морщинистая старая карга с обломанными грязными ногтями и в заляпанном жиром платье из мешковины (наверное, за долгие годы на это платье пролилось очень много похлебки из костяной ложки, зажатой в дрожащей старушечьей руке) выглядела загадочно и даже величественно. Она вытащила из колоды наугад семь карт и разложила их на столе картинками вниз. Затем дрожащие руки со скрюченными пальцами начали переворачивать карту за картой, и Мадж забормотала какое-то заклинание на странном языке: «Хомини помини дидимус дис дис генитиво тиби дабо аурикулорум». Взгляду Уилла открылись семь картинок: собаки, воющие на кровавую луну, и рак в речной глубине под ними, звезды с обнаженной девицей, жонглер, человек, повешенный на дереве за ноги. Смерть с косой, женщина со львом на поводке и колесница. Мадж еще какое-то время покачивалась, бормоча что-то вполголоса, и в конце концов изрекла: