Е.Д. КУСКОВА

(1869-1958)

Кускова и ее муж, С.Н. Прокопович, принадлежали к пражской эмиграции и во время войны переехали в Женеву. Мне известны 40 ее писем к Керенскому 1945-1958 гг. – около 180 страниц, ее письма к Маклакову, Николаевскому, Вольскому, Л.О. Дан и др. Она пишет о прошлом (десятые годы), и о настоящем, и их такое множество, что видимо она писала не менее восьми-десяти писем ежедневно. Она пишет о революции, о политике Сталина, о сегодняшнем дне и новых эмигрантах, «перемещенных лицах», пленных и беженцах, и ушедших из России с немецкой армией (она считала, что необходимо отправить их, хотя бы и насильно, обратно, т. к. Сталин их, конечно, простит). Она пишет иногда умно, иногда зло, иногда заведомо неправду, часто совершенные нелепости, путает, сплетничает, дает непрошеные советы, а иногда – важную информацию, и несмотря на все это, нельзя отрицать того факта, что письма ее интересны. Она остается одна после смерти Прокоповича, не понимает смерти, собирается вызвать его дух. Деньги на жизнь ей посылает Бахметевский фонд из США, она больна, ноги отказываются ей служить, она слепнет и, тем не менее, продолжает писать письма (и свою автобиографию – дальше детства она идти не решается – очень выходит «интимно»). Каждое письмо не менее четырех страниц, а иногда и больше.

Обо всем она имеет мнение: о «платформе» новой волны эмигрантов (где она? ее нет!), о статьях Г.П. Федотова, о хождении Маклакова к советскому послу, о том, что Ходасевич «оплевал» Горького после того, как Горький «помог ему выехать из России» и о том, что «только Бог помог Ниночке (!) Берберовой избежать сотрудничества в «Парижском вестнике»[98].

Ее навещают: Ступницкий – редактор советской газеты в Париже; Вырубов, живущий в Швейцарии, 33°; Вишняк, бывший редактор «Современных записок». Она волнуется, что эмигрантская газета, которую собираются издавать в Париже (первый слух о «Русской мысли») будет «не то, что надо». Ее беспокоит, что Вельмин (см. Биографический словарь) «слишком много болтает о нашей О.» (Организации, т.е. масонстве), что АЛ. Толстая находится «под дурным влиянием». Все это пересыпано воспоминаниями о кн. Львове, о каких-то забытых народниках, которых она встречала в детстве, суждениями о Бенеше («предатель»), о новом эмигранте Михаиле Корякове («несимпатичный»), о римском папе и проф. Степуне.

Когда Керенский пишет ей, что собирается писать книгу о 1917 г., она дает ему советы: что надо для этого прочесть, с кем поговорить, а главное – она беспокоится, будут ли это мемуары, или это будет исповедь, и он «обо всем» скажет, и во всем признается. Она подробно описывает свою и Прокоповича роль в Февральской революции, словно боится, что он о них забудет, спрашивает Керенского, как он сможет все это сделать один: «один вы не справитесь!»

В это время, в 1956 г., до Керенского доходят слухи, что кто-то из «Социалистического вестника» собирается написать о роли масонства в эпоху Временного правительства (предположительно – Аронсон), и он решает сам кое-что об этом сказать. Сначала Кускова пугается такого решения: «Ваша версия, как Вы сами вероятно чувствуете, убийственна для престижа Врем, правительства и ее пока лучше не муссировать, как бы правдива она ни была, и как бы преступно ни было поведение Малянтовича (министр Врем, прав., пошедший работать к большевикам – Н.Б.), а вместе с ним и всего Врем, правительства»[99].

Через два года (1958) Керенский, видимо, еще не принял решения, сколько и что именно он откроет из прошлого Временного правительства. На его сомнения Кускова отвечает:

С этого времени начинается перемена в словаре, которым Кускова до сих пор пользовалась: вместо слова «масонство» она пишет «Союз Освобождения» – эта конспирация делается для полных невежд: Союз Освобождения прекратил существование в 1905 г. Сама Кускова в письме от 7 июня 1958 г. писала: «Весь 1905 г. был занят еще «Освобождением». Сама я узнала о друзьях (!) лишь в 1906 г.» Масонство в России возникло в 1906 г., и Керенский прекрасно понимал о чем идет речь, когда Кускова ему писала о «разглашении тайн 1906-1917 С. О.», а иногда и просто «Союза», или даже «О» – что, конечно, могло означать и просто «Организацию». Другой способ засекречивания также был рассчитан на невежд: она называла имя человека, хорошо известного Керенскому, и добавляла: «он конечно, как Вы знаете, не масон». Керенский в 1956-1958 г. все не мог принять решения, и Кускова опять пишет ему:

В это же время Аронсон начал готовить свою книгу с «разоблачениями», и когда до Кусковой дошли слухи об этом, (до нее беспрестанно «доходили слухи»), она подняла кампанию против него, настаивая, чтобы он прекратил свои «сплетни».

Словами «я резко обрушилась на Аронсона» Кускова свидетельствует свою верность Керенскому. Аронсон выждал время, и когда она умерла (1958), напечатал в 1959 г. свои статьи. Его книга «Россия накануне революции» вышла в 1962 г. В ней он перепечатал свои четыре статьи и добавил к ним кое-что из документов: например, письмо Кусковой к Вольскому, которое я ниже цитирую в сокращении, т. к. Аронсон напечатал его почти полностью. В книге своей Аронсон «искренне благодарит» Кускову «за позволение цитировать это письмо, копию которого она лично прислала ему».

Идея «записать и спрятать» была не только у нее, как мы увидим дальше. Керенский переписывался не только с ней по поводу роли масонства в Февральской революции и о собственных проблемах, с ней связанных (отказ заключить сепаратный мир, дело Корнилова и др.), он переписывался и с другими «братьями», и они тоже советовали ему – не печатать, молчать, не давать пищи «дешевым сенсациям», но «записать все непременно» и положить на 25 лет в подвал какого-нибудь «американского университета». Но Керенский их не послушался, он едва-едва коснулся русского масонства в своей книге «Russia and History's Turning Point», и опять замолчал, и при жизни уже ни словом больше не обмолвился о тайном обществе. Записал ли он позже свою «исповедь» и зарыл ли ее где-нибудь на территории США или Соединенного Королевства – осталось неизвестным до сегодняшнего дня.

Несколько слов об «итальянской книге», о которой упоминает Кускова. Она вышла под именем «автора» Евграфа Сидоренко в 1913 г. в Петербурге, в издательстве М.И. Семенова «Прометей» (Поварской пер., дом 10), типография – т-ва «Грамотность» (СПБ., Невский, дом 82). В ней 192 страницы. Называется она «Итальянские угольщики начала 20 века». В ней в мельчайших подробностях рассказано о тайном обществе «карбонариев», но на самом деле в ней изложен устав русских масонов Великого Востока. Никакого Сидоренко никогда, конечно, не существовало. Небольшая группа масонов, в том числе и сам Керенский, сообща написала эту книгу, где не только раскрыты «все мифы мартинистов и розенкрейцеров», положенные в основу мирового масонства, но изложена жизнь св. Тибальда и объяснены все ритуалы, обряды, тайные смыслы, заклинания и эмблемы современного масонства, процесс тайного посвящения в его тысячелетием узаконенных диалогах, и гимны, которые хором поются, и речи, которые наизусть произносятся во славу Великого Мастера Вселенной. Диалоги, которые ведутся при допросах неофита, и экзамен состоят из огромного количества самых неожиданных вопросов: от отношения его к аборту («убийство плода»), до числа шипов в венце «нашего Брата», когда он был поднят на кресте – их было 72.

В книге этой, между прочим, говорится также о том, что от Досточтимых Мастеров лож требуется «привлекательная внешность, которая вызывала бы в братьях сердечное умиление».

В то самое время, когда Кускова осторожно засекречивала масонскую тему с Керенским, она гораздо откровеннее писала о прошлых тайнах Вольскому, который никогда ни в каких масонских ложах не состоял. Ее письма к нему говорят о потребности высказать некоторые мысли, которыми она, по-видимому, не считала возможным делиться с Керенским.

Между рецептом пельменей и жалобами, что она так стара, что «ничего не успеет записать», она ругает Николаевского, люто ненавидит Черчилля «за его славу» и обещает Сталину встать перед ним на колени, «если он проведет реформы». 24 июля 1946 г. она пишет Вольскому: «Узнала, что повесилась Марина Цветаева», и добавляет: «но мне ее почему-то не жалко»[101]. Она считает (тогда же), что Ступницкого, редактора советской газеты в Париже, «надо поддержать», потому что ей «Мельгуновщина надоела до черта». Жену Вольского она в течение всей переписки – более десяти лет – называет то Наталия Николаевна, то Валентина Николаевна, а после смерти своего мужа, Прокоповича, верит в спиритизм и собирается им заняться, если найдет время. Время от времени она возвращается к масонству и не знает, как ей к нему подойти: раскрыть ли «наши общие преступления 1917 г.?» Или описать их и «зарыть под Колумбийским университетом» в Нью-Йорке (т.е. под Бродвеем)? Она не сделала ни того, ни другого и, наконец, предпочла Национальную Библиотеку в Париже. Вот, в сокращении, ее письмо Вольскому, процитированное Аронсоном:

Много разговоров о «заговоре Гучкова». Этот заговор был. Но он резко осуждался членами масонства. Гучков вообще подвергался неоднократно угрозе исключения, и после дела Конради, в котором он вел себя совершенно непонятно, и вызывал скверные подозрения (очевидно – своими симпатиями к белым генералам – КБ.), с ним вообще старались в интимные отношения не вступать. Под конец своей жизни он близко сошелся с германским штабом, и когда приезжал к нам в Прагу, совсем больной, и просил оказать fraternellement услугу у чешского правительства, мы услуги не оказывали. Он знал, что мы знаем о его поездках в Германию и очень запутанно об этом рассказывал. Но один раз произошел инцидент: его принял Бенеш. И он Бенешу точно рассказал о планах Гитлера – нападение на Чехию, на Россию и т.д. … Потом – слово в слово осуществилось то, что рассказывал Гучков Бенешу и нам…

10 ноября 1955 г. Женева».

Она умерла девяноста лет, до последнего дня все еще беспокоясь, что кто-то что-то сделает «не так, как надо», уже не имея сил встать с постели и не понимая, почему она так устает, даже когда не выходит из дому. Но до конца она все повторяла, что с французским масонством у русского ничего общего не было, и что ритуалы все давно были отменены.

А.И. КОНОВАЛОВ

(1875-1948)

С Александром Ивановичем Коноваловым у меня с самого начала нашего знакомства возникли дружеские отношения[103]. О них я писала в моей автобиографии («Курсив мой», с. 361-363). Я позволяла себе задавать ему вопросы о прошлом, что очень редко делала с А.Ф. Керенским, и позже делала с Маклаковым, который часто даже поощрял их. Было это от одиночества? Или от сознания, что он идет к концу своей жизни? Во время немецкой оккупации Парижа я часто виделась с Маклаковым, и об этом рассказ будет ниже. Но с Коноваловым о прошлом говорить было интересно только мне, а он совсем, как мне кажется, не любил возвращаться памятью к 1917 году.

Он был тем «миллионером-промышленником», который строил своим рабочим больницы, и был первым человеком во Временном правительстве, в марте 1917 г., кто заговорил о немедленной разработке закона о стачках и забастовках. Ген. Спиридович (начальник царской охраны и один из косвенных убийц Столыпина) в своих воспоминаниях называет его «членом масонской пятерки», а советский историк Дякин говорит о нем, как о находившемся «на левом фланге прогрессистов».

Жизнь его в эмиграции была очень тяжелой. Отчасти это происходило от полного неумения жить в новой эпохе. Он был, несмотря на его прошлое «левого прогрессиста», полностью человеком прошлого века. В первом составе Временного правительства он с самого начала хотел «коалиции с Исполкомом Петроградского Совета», и уведомил Исполком в первые же дни, что будет образовано министерство труда, которое возглавит представитель Совета. Кн. Львов – в близком будущем пятый член пятерки – и Керенский тоже искали среди членов Исполкома подходящих людей, чтобы составить коалицию. Уже 1-го марта была создана Контактная комиссия Временного правительства с Советом, куда из этого последнего вошли Церетели, Чхеидзе и другие. У Коновалова же на даче под Москвой собирались в декабре 1916 и в январе 1917 гг. «левые прогрессисты», а некоторые, по причине конспирации, у него жили (Старцев. «Русская буржуазия…»). К тому же выводу примыкают и два других сов. историка: «20 ноября 1915 г. было совещание на его, Коновалова, квартире, где Керенский, народный социалист, уже выступал в теснейшей связи с кадетами и прогрессистами. Как в 1915, так и в 1916 гг. собрания были конспиративными. Бывали и социалисты». (Граве. «К истории…»; Черменский. «Четвертая Дума…»).

А.И., как многие люди его поколения (т.е. рожденные в 1860-1880), не только старели рано, но и подчеркивали это старение каким-то одервенением, не только физическим, но и умственным: он выглядел в 60 лет на 70 и, кажется, получал удовольствие от своей собственной неподвижности, от того, что на чью-нибудь шутку смеялся не сразу, а минуты через три после того, как она была сказана, и на вопрос отвечал всегда после долгой паузы.

У меня сохранилось несколько писем от него, и я приведу здесь одно из самых любопытных. 14 июня 1940 г. немцами был взят Париж, и помещение редакции «Последних новостей», где он был председателем правления, было разгромлено[104]. А.И. с женой, Анной Фердинандовной, были на юго-западе Франции, но не в «свободной зоне», куда добежать не успели. Как очень многие, они бежали в последнюю минуту, и когда немцы, овладев юго-западом Франции, были остановлены перемирием, он оказался в оккупированной зоне.

Он написал мне 20 июля, я получила его письмо не по почте, а с оказией. В этом письме отразился его «каменный оптимизм», мрачный, отзывавшийся отчаянием и растерянностью, оптимизм, которому он, вероятно, научился в эмиграции: денежные трудности, болезни, увечье при автомобильном несчастном случае, больница, семейные трудности, газетные трудности и разбитое в черепки прошлое. «А все-таки живем», говорил он иногда, медленно, без мимики и без улыбки. В письме его были иллюзии, которые мне тогда показались совершенно эфемерными. Письмо печатается по новому правописанию, оно написано по старому.

А.И. уехал в США, где прожил до конца войны, а затем вернулся во Францию. Он много и тяжело болел. В США ему материально помогали Бахметев и друзья. Это было ему морально тяжело, но выхода не было. Никаких «пенсий» или «страховок» у него не имелось. Незадолго перед его смертью, когда состояние его было признано безнадежным, образовался «комитет», который согласился помогать ему: из двух-трех десятков когда-то богатых людей (братьев «Северной Звезды» и «Свободной России»), к концу войны оставалось не более четырех (средним возрастом 70-75 лет). Эти люди – один в Нью-Йорке, один в Лондоне и двое в Париже – ежемесячно вносили в «комитет» небольшую сумму денег, которая пересылалась А И. и Анне Фердинандовне. Он очень страдал от своей бедности, но отказаться от денег не мог. В переписке русских масонов (Гувер) есть следы этого тяжелого, если не трагического, конца: в делах, среди потерь и забот конца 1940-х гг., – разбитого Лондона, нищего Парижа, рвущегося из кризисов Нью-Йорка, все четыре «благодетеля» иногда забывали посылать свои чеки или оказывались за пределами почты, телеграфа и телефона. Тогда начиналась паника. В 1948 г. в тяжелых страданиях А.И. умер на руках у жены. Он был когда-то одним из богатейших людей России, советский историк Старцев называет его «капиталистом-реформатором».

А.Ф. КЕРЕНСКИЙ

(1881-1970)

Когда В.А Маклаков спрашивал: «В чем мы ошиблись?» – Керенский всегда отвечал: «Мы никогда не ошибались». Зная его лично около сорока лет, я не всегда была уверена, что он действительно так считает. Он часто старался, иногда примитивно, а иногда и обдуманно, сбивать своих противников, и надо признать, что в большинстве случаев это удавалось ему. Но два случая в его поведении мне кажутся необъяснимыми. Они произошли уже в поздних годах, в США, когда он писал о своем прошлом. Я не могу их разгадать, и они смущают меня. Оба случая связаны с его последней книгой «Russia and History's Turning Point» (1966), где он вспоминает свой «русский» период.

Первый касается цитаты, приведенной Керенским из книги воспоминаний французского агента Ф. Гренара, друга английского агента Роберта Б. Локкарта, «La Revolution russe»: Гренар оставался в России до последней минуты – т.е. до начала октября 1918 г., когда его, со всеми союзными дипломатами, какие еще оставались в Москве, выслали через Торнео в Европу.

Вот эта цитата: