Легенды Зачернодырья (№2) - Задолго до Истмата

Через десять дней познаньский воевода прибыл в Варшаву и был допущен на аудиенцию к королю Карлу. О чем они говорили с глазу на глаз, истории неизвестно, сохранились лишь сведения, что разговор велся на латыни. Тем не менее Лещинский согласился с выдвижением своей кандидатуры на польский трон постфактум.

– Manus manum lavat! – вздохнул Станислав, когда на следующее утро толком осознал смысл сказанного Карлом накануне. – Feci quod potui. (Рука руку моет. Я сделал все, что мог.)

Двадцать второго июня (любит история этот день) на сейме разразилась настоящая война. Проказа пополам с чахоткой. Ошалевший примас Радзиевский тщетно призывал с высокой кафедры к спокойствию – никто его не слушал. Паны бесновались, точно рота посаженных на кол янычар. Великий гетман Любомирский, путаясь в собственных усах, спорил с многочисленной родней и подвергал резкой критике решение шведского короля. Его поддерживала едва ли не половина сейма. Сообща они решили написать петицию Карлу о возведении на трон одного из Любомирских, но швед был неумолим. Тогда паны попытались разъехаться, так и не выбрав короля, но не тут-то было. Полковник Арвед Горн окружил здание сейма кольцом солдат, так что паны могли выбирать одно из двух: либо поставить Станислава Лещинского королем, либо умереть от вынужденной голодовки. Не просидев взаперти и суток, гурманы-шляхтичи выбрали первое.

Любомирский, поигрывая гетманской булавой, возмущенно плевался и сопел аки рассерженный лев – но он был неинтересен Карлу в качестве короля. Два верных князя-собутыльника, Потоцкий с Вишневецким, повисли на могучих плечах гетмана с предложением разделить скорбь в ближайшем шинке, и мрачный Любомирский кивнул своим подернутым оспой лицом. Когда бы объединить его раздробленную страну да приличной армией шугануть этого шведского мальчишку, которого великий гетман мог купить со всей его страной и дырявыми носками! Но не бывать этому – слишком хорошо он это знал. И посему молча отправился вслед за весельчаками-приятелями в лучший шинок Варшавы.

Шведского монарха не устраивала сильная Польша, ему было нужно, чтобы во главе этой католической страны стояла марионетка, покорно позволяющая дергать себя за веревочки. В качестве кукловода Карл выступал впервые, но по юношеской самонадеянности считал, что занятие это плевое, навроде игры в щелбаны. Поэтому быстренько выделил новоиспеченному королю батальон солдат под командованием верного Арведа Горна. В качестве личной гвардии они должны были оградить молодого, перспективного, но незнатного молодого человека от всякого рода неприятностей.

С тяжким вздохом отца семейства, наперекор судьбе выдавшего беспутную дочь замуж, Карл вернулся к мыслям о своем месте в истории. Август, можно сказать, побежден. Армия его разбита, а чего стоит король без армии – все равно что всадник без лошади. Можно было бы и возвратиться домой, да точил короля червячок сомнения. Очень ему не нравились слухи, доносящиеся с Востока. Там, среди лесов и болот, словно птица Феникс, восставала из очищающего огня страна скифов и гипербореев. Россия! Наперекор всем законам развития общества она семимильными шагами догоняла Европу, возглавляемая реставрированной Софьей Романовой и ее «серыми кардиналами». Начав с блицкрига над Турцией, русские принялись наводить порядок внутри страны: мостили дороги, обустраивали города, реформировали сельское хозяйство, беря пример с наиболее передовых в этом отношении западных стран. Шилом в заднице всей Европы торчал город Софийск – новая столица этой Вавилонской Блудницы, который с трудолюбием муравьев создавали перерождающиеся азиаты. Не жалея денег и средств, привлекая лучших мастеров Англии, Италии, Франции и Польши.

Шведского короля постоянно держали в курсе новостей, поступающих из России, но юный возраст и излишняя самонадеянность монарха не давали повода надеяться, что из голубиных депеш и дипломатической почты он сделает правильные выводы. Иное дело – граф Пипер. Премьер-министр хотя и не знал всех обстоятельств прихода Софьи к власти, но с безошибочностью опытного интригана удерживал поводок внимания своего короля вне восточной стороны. В России происходили непонятные процессы, а при условии, что даже обычные явления в этой азиатской стране выходили за рамки европейских стереотипов, то не так давно ставший графом Пипер инстинктом бывшего бюргера пытался держаться подальше от всего непонятного.

Карл же наоборот. Бурлящая в нем кровь потомка викингов заставляла настораживаться; позвоночником он чувствовал исходящую от южного соседа опасность и стремился ее избежать, встретив лицом к лицу. То есть, выражаясь языком полководцев того времени, бить надо было первым. Год назад он так и не дозволил московитам выходить в Финский залив, минуя крепости Нарову и Иван-город. Разрешить этим варварам пользоваться Балтикой означало утрачивание позиций Швеции как морской державы с их основной доктриной господства на море. Софья вроде бы смирилась с отсутствием выхода к «северному средиземному морю», однако шпионы Пипера докладывали, что хитрые московиты все-таки туда проникли, а запрет шведского короля обходили весьма просто: при проходе Наровы поднимался флаг Португалии или Англии.

До поры до времени Карла это устраивало. Боятся – значит уважают. Но недавно в Варшаве его посетил вернувшийся из Парижа барон Гискар и в приватной беседе ознакомил с настроениями французского кабинета и личным недоумением короля Людовика. На вопрос, в чем же выражается недоумение, Гискар мило улыбнулся:

– Ваше величество, мой король никак не может взять в толк, отчего русские корабли добрались уже до Эллады – вы этот факт полностью игнорируете. Русские купцы скоро в Стокгольме будут продавать свой квас, а ваше величество об этом так и не узнает.

Карл отставил бокал с морсом.

– Ну, это вряд ли! – решительно произнес он и крикнул: – Графа Пипера ко мне, живо!

Королевский вопль прокатился по коридорам разноголосыми откликами стражников, и вскоре в королевский кабинет вошел Пипер. С первого взгляда он понял, что, может быть, сегодня он покинет этот грешный мир.

– Я колесую вас, подлец! – неожиданно ласково протянул Карл.

И столько яду было в этой ласке, что премьер-министр невольно содрогнулся. Король же продолжал:

– Я вас четвертую, сдеру с живого кожу, наполню ее конским навозом и в таком виде оставлю лежать в вашем фамильном склепе! Вы осмелились утаить от своего короля добрую половину новостей! Вы по-прежнему считаете меня молодым болваном, способным неосторожным решением погубить свою страну? Вы слишком часто оглядываетесь назад! Признайтесь, граф! Разве вас не убедили победы моей славной армии над врагами отечества? Разве они ничего вам не сказали?

– Разогнать датских сыроваров и польских пьяниц – это еще не подвиг! – буркнул Пипер. – Лишь в последнем бою нам пришлось тяжко...

– Но мы победили! – воскликнул король.

– Если бы не головотяпство Августа, кто знает, чем бы завершилась битва у Рудных гор!

Тут собеседники вспомнили о присутствии французского посла и были вынуждены прекратить прения.

– Вот видите, барон! – развел руками король. – Мои придворные намерены меня опекать неизвестно до каких пор.

Французский посол понимающе кивнул.

– До тех пор, пока ваше величество не прославит себя в действительно трудном деле. Прошу прощения, но отчасти граф Пипер прав: Польша – это не та страна, победой над которой может гордиться по-настоящему великий полководец...

Карл удивленно глянул на него. За целый год его армия как минимум трижды участвовала в крупных сражения и не потерпела ни единого поражения! Да мало кто из ныне живущих может похвастать таким послужным списком! Разве что принц Евгений Савойский и недавно ставший герцогом граф Мальборо. Но Евгению уже тридцать девять, а Мальборо – пятьдесят два! Ему же, Карлу, на прошлой неделе исполнилось всего двадцать!

Пипер тоже подобрался. Он лучше Карла знал цену его победам, равно как понимал ревность французского короля к успехам Софьи Алексеевны. А Карлуша, дурачок, проглотил наживку! Готов прямо сейчас броситься в битву, чтобы доказать собственную гениальность. Связанная войной Франция хотела поиметь Россию руками (ой ли!) Швеции.

Гискар же продолжал плести кружева интриги.

– Вся Европа, ваше величество, рукоплескала вашим победам, отвлекшись от войны за испанский трон. Но, похоже, от этой войны выиграет не только победитель...

– Поясните, любезный барон! – воскликнул король.

– Держава, в войне не участвующая, может воспользоваться этой войной для укрепления собственных позиций. И если вы взглянете на карту, то вам сразу станет ясна нить моих рассуждений.

На рабочем столе Карла и впрямь лежала карта Европы. Ею он пользовался вместо скатерти. Но не будешь ведь признаваться в собственном невежестве! Посему шведский король с неким подобием интереса следил за ловкими перстами Гискара. Тот, памятуя о присутствии Пипера, пытался на ходу импровизировать так, чтобы звучало правдоподобнее.

– Итак, мы видим, что на севере московиты граничат с вашим королевством, на северо-западе – с Лифляндией, на западе – с Польшей и Австрией. Далее к югу, если не брать в расчет правобережную Украину (которая сама не знает, с кем граничит), граница проходит с татарами и, наконец, с турками. Дальнейшую границу с Персией и Курдистаном прослеживать не будем, так как это не входит в наши планы. То, что я вам описал, известно любому из дипломатов самого низкого ранга. Вы, ваше величество, знаете об этом не хуже меня.

Их величество рассматривал карту с точки зрения цветовой гаммы, и больше всего она его привлекала в местах, раскрашенных в голубые цвета: там находились моря. У их величества были непреодолимые трудности с понятием масштаба и меркаторовой системы. Крупномасштабные карты он худо-бедно понимал, когда фланги его пехоты имели размер правильных прямоугольников, а конница стрелкой огибала преграды, заходя в тыл врага. Но при переходе к более мелкому масштабу он начинал путать стороны горизонта и морщить лоб при измерении расстояний с помощью циркуля.

– Мой отец прославил свое имя без помощи математики! – гордо выпячивал губу он. – Ежели мне понадобится что-то сосчитать, я из Ганновера Лейбница выпишу. Или Ньютона из Лондона.

Пораженные генералы обычно замолкали. Но в этот раз Карл не стал демонстрировать свое невежество в области географии, а послушно следил за манипуляциями Гискара. Для француза в принципе не было тайной профанство Карла в точных науках; эта темная сторона личности короля шведов в данном случае была на руку. Но оказавшийся на аудиенции Пипер мог смешать карты и все расстроить. А без упоминания о русских судах на Балтике не стоило и начинать беседу. Поэтому посол менял планы, на ходу играя словами и понятиями, переливал из пустого в порожнее, пока не понял, что Пиперу известна цель его пребывания в Варшаве.

Осознав этот малоприятный факт, он неожиданно успокоился и уверенно ответил на все вопросы по ходу беседы. А вопросы граф Пипер задавать умел.

– Скажите, господин барон, – поинтересовался он первым делом, – а верно ли то, что Анна Стюарт сделала попытку сближения с Софьей Романовой – русской царицей?

Карл глотнул глоток свежего воздуха. Нет, Пипер не заслуживал колесования и четвертования! Он заслуживал мучительной смерти на колу! Знать, что под носом у Швеции происходит сговор недавнего врага с недавним союзником, и молчать! И Гискар, по-видимому, ошарашен этой новостью не менее его, короля. Или его замешательство от недоумения, что в ставке шведского короля знают о переговорах Анны? И впрямь Гискар ошеломлен!

Гискар был не просто ошеломлен. Он был совершенно подавлен. Всю свою игру он построил на неосведомленности молодого шведского льва, но не учел самой малости. Льва обычно окружает стая хитрых шакалов, которые очень тонко нижним отделом позвоночника чувствуют ситуацию и обладают весьма острым нюхом. Только огромный опыт дипломата позволил барону выдержать этот удар. Но какой ценой – пришлось раскрывать карты и говорить практически одну правду, то есть то, что дипломаты не любят делать более всего.

– Мон дью мсье Пипер! – широко улыбнулся француз. – Мы ведь с вами знаем, что Анна отнюдь не создает погоды в английском парламенте. Там нынче заправляют виги во главе с герцогом Мальборо, и новая королева принуждена опираться на них. Власть монарха в Англии ограничена Биллем о правах, и в свете вышеизложенного считать, что Анна Стюарт пошла на сближение с домом Романовых...

– Мсье барон! – не слишком вежливо перебил француза Пипер. – Мы с вами тет-а-тет перед лицом моего короля. Не важно, санкционировала это английская королева или решение принято на уровне палаты лордов, важно лишь одно: молодой Генри Болингброк посетил этот чертов городок... э-э... как его...

– Гдов! – услужливо подсказал барон. – Нынче его московиты величают городом Святой Софии.

Слово «Гдов» труднопроизносимо на многих языках, поэтому граф Пипер изверг нечто вроде сердитого собачьего лая.

– Этот Гдау находится гораздо ближе к владениям Швеции, нежели Москва, – признал он, – но по нашим сведениям он охраняется «Железным фрегатом».

Карл и Пипер хмуро взглянули друг на друга. Этот «Железный фрегат» был притчей во языцех. Несколько лет назад он один разрушил часть турецкой столицы и почти полгода барражировал воды Черного моря, ожидая, пока русские закончат возводить бастионы новой керченской крепости. После этого он заявился на Балтику и, проигнорировав предупредительные пушечные залпы Наровы и Иван-города, вошел в Чудское озеро. Коменданты крепостей, понятное дело, не решились открывать огонь по дуре длиной в полтора кабельтова и высотой с Кельнский собор.

То ли Бог, то ли Дьявол задумал помочь московитам, прислав в подарок плавучий стальной остров, а шведский король и вообще считал наличие этого судна пустыми слухами и самой нелепой сплетней со времен греческих мифов. Пипер, напротив, считал наличие «Железного фрегата» у России фактом, но обусловливал это тем, что Софья продала душу Дьяволу. Правда или вымысел, но он не хотел связываться с этой страной, которая сама не знала своих границ и где было на карте больше светлых пятен, чем на карте Южной Америки. Пусть там даже золотые россыпи, но европейской армии не под силу пробраться даже тысячу миль по нехоженым тропам, пустыням и многочисленным болотам. А в России тысячу миль даже не считают за расстояние.

– Надеюсь, что и я вас удивлю! – сладко пропел француз. – По моим сведениям, «Железный фрегат» вернулся в Черное море. В Турции нынче неспокойно.

При этом он так таинственно улыбнулся, что даже Карлу стало ясно: Франция приложила немалые силы, чтобы Османская империя начала чесаться. Людовик не захотел принять, прямой помощи Мустафы в войне за испанское наследство, но через посла в Стамбуле выразил свое одобрение в случае покусывания Турцией за пятки Леопольда Первого. Также наказывалось шалить на прилегающих к России территориях. Пользуясь этим дозволением, султан принялся в очередной раз смущать потомка Гиреев обещаниями славной поживы.

Случилось это в конце зимы. Весной графу Волкову пришлось отдать распоряжение Нельсону о переводе крейсера «Орион» на постоянную дислокацию в район мыса Такиль. Это было не очень хорошо, так как в теплых водах Черного моря быстрее происходило обрастание днища крейсера и приходилось исхитряться, борясь с этим явлением. Тем самым граф оставил без прикрытия акваторию перед новой столицей. Да еще в запасе оставалась «Мурена» со смехотворным по меркам двадцатого века вооружением, но нельзя забывать, что в восемнадцатом веке залп из спаренной артиллерийской установки автоматического огня мог разметать целую эскадру деревянных линкоров. При массе снаряда в полтора десятка килограммов и дальности стрельбы на десять кабельтовых это «смехотворное» вооружение становилось серьезной преградой. Пипер, конечно же, об этом не знал. Но он подозревал, что в запасе у московитов найдется немало неприятных сюрпризов и помимо «Железного фрегата». На Карла же известие об отсутствии в пределах тысячи миль смертельно опасного корабля произвело магическое действие.

– Ну! – торжествующе воскликнул он. – Что вы на это скажете! Молчите, граф, ничего ободряющего от вас мне все равно не услышать! Лучше передайте моим генералам, что завтра после завтрака я жду их у себя. Есть возможность подрастрясти немного «дурного мяса», что за полгода наросло на их задницах!

Оставшись один на один с французским послом, король самодовольно произнес:

– И месяца не пройдет, как я поставлю Россию на колени.

Хитрый Гискар мысленно потер руки и наполнил чаши доставленным лично им в подарок шведскому королю бургундским вином.

Глава 13. Гея. 1702

Контрвалация и орден Святого Луки

Одним погожим июльским днем Самодержица Всея Руси совершала незамысловатую процедуру въезда в новый дом. Дворец Чудес – так ласково она называла свое новое жилище. Он не был настолько обширен, как Зимний дворец в параллельном земном мире, но тоже насчитывал не менее двухсот покоев: залов, галерей, гостиных, спален и прочих помещений. Для шестиэтажной махины весом во много тысяч тонн был разработан совершенно уникальный фундамент – навроде той бетонной чаши, что должна была удерживать в Москве Дворец Советов. Конечно, Дворец Чудес не мог идти ни в какое сравнение с Дворцом Советов, царице приходилось считать не копейки, но каждый рубль.

Хотя промышленное производство цемента на Земле было начато лишь в девятнадцатом веке, Ростислав Алексеевич принял решение: фундамент под Дворец Чудес делать из цемента марки «ДС». Цемент этой марки был разработан специально для строительства уже упомянутого нами Дворца Советов, а значит, годился и для более «скромных» целей. Цементный завод построили неподалеку от Гдова – первый комплекс, где применялось машинное производство наравне с ручным трудом. Неподалеку от него обосновалась мануфактура по лепке и обжигу красного кирпича. Прямо напротив строился прессовочный цех для производства кирпича силикатного, что позволило бы возвести строительство зданий на принципиально новый уровень.

Дворец Чудес был построен из красного обожженного кирпича с применением некоторых усовершенствований типа внутренних полостей и пропитки отвердевшего кирпича изопреном и пропиленом. Мономеры на Руси пока были в дефиците; нефть контрабандой и по баснословным ценам доставляли пруссаки. По иронии судьбы, месторождение ее было на территории герцогства Голштинского, добывали ее едва ли не открытым способом – самое ценное ископаемое двадцатого века сочилось в глубокие колодцы, делая воду для питья совершенно непригодной. Маслянистое вещество собиралось наверху, его черпали бадьями и использовали по прямому назначению – для освещения в темное время суток. Бюргерам что конопляное масло, что нефть – все едино, лишь бы тлел фитилек в плошке, освещая пяльцы да штопальные иглы. Все бы так и шло, не привези предприимчивый шкипер Шпигельман бочку этого средства в Гдов два года назад с началом весенней навигации.

Это его, лысого в бандане, видели Ростислав и компания, когда он появился в трактире Ивана Серебрянникова пред ясные очи графа Волкова. С тех пор шкипер умудрялся по десять раз за навигацию доставлять русским по сто пятнадцатипудовых бочек нефти. Итого за один рейс – двадцать четыре тонны. Двести сорок за навигацию. Не так уж и много, если сравнивать даже с любой «колхозной заправкой». Но техники у Волкова было немного, использовалась она рационально, а два «мамеда» при перегонной станции работу свою делали хорошо. Одним из рабочих на ней был местный чухонец, а другой – Петька Листьев – сержант-инструктор по рукопашному бою. У Волкова наблюдалась весьма значительная нехватка квалифицированных людских ресурсов, и среди этой нехватки сгодились и инструкторы, и водители из малочисленной экспедиции. В этой ситуации весьма пригодилась бы помощь женщин, но консерватизм начала восемнадцатого века перечеркивал на корню подобные начинания. Полуграмотный чухонец, с трудом отличающий «ять» от «ижицы», никогда бы не стал подчиняться бабе-начальнику.

Над Европой восходила звезда России, страною впервые в истории правила женщина, но старые обычаи и понятия были очень сильны, так же как и сильна была зависимость от них. Предстояло смениться не одному поколению, чтобы сердце русского человека, храброе и истовое, приняло «зовы новых губ». Именно по их зову около крепости Гдов строилась столица империи, которой суждено было стать ежели не Третьим Римом, то Новым Вавилоном. Пока же Софья Алексеевна именовалась скромно – государыней, и не претендовала на роль владычицы морской. Конечно, власть была приятна ей, она была рождена для того чтобы править, а девятилетнее заточение в Новодевичьем монастыре нынче вспоминалось как дурной сон, но заставляло более вдумчиво относиться к окружению и собственной власти. «Государственная машина» в нынешнем новом виде лишь проходила период обкатки: то и дело работу стопорили непродуманные до конца законы и способы их исполнения; в лесах еще полно было лихого люда, вооруженного кистенями и рогатинами; архиепископы у себя в епархиях до сих пор почитались вторыми после Бога, а главы новообразованных губерний исполняли свои обязанности робко, словно застенчивый юноша в первую брачную ночь; чиновники по-прежнему затевали волокиту на пустом месте и ненавязчиво просили мзду за исполняемую службу – уследить за всеми не было никакой возможности; крестьянство по-прежнему было крепостным, согласно Соборному уложению 1649 года.

Но на территориях Псковской и Новгородской губерний Софья Алексеевна разрешила своему бывшему фавориту князю Голицыну провести эксперимент по реформам, кои он планировал еще пятнадцать лет назад. Голицын, основательно подлеченный сестрами Настей и Евдокией (но без волшебного симбионта), принялся за работу. Ему Ростислав Алексеевич позволил прочесть труды Петра Аркадьевича Столыпина, предварительно откорректированные и выправленные в соответствии с историческим моментом. Прочитав записки перспективного премьер-министра, князь поразился тому, насколько схоже их мышление в плоскости аграрной политики и надельного землевладения. В России восемнадцатого века еще не наблюдалось такого кризиса в землеустройстве, но все предпосылки к этому были: традиционно землепашные районы были сильно истощены и не давали сколько-нибудь приличного урожая, шестьдесят пудов с десятины считалось очень хорошим урожаем; селекция была чем-то сродни алхимии, хотя отбирать зерна для посева человек научился уже давно; крестьян «доили» все кому не лень, жесткий единый налог был необходим, а всему этому противилась и церковь, и помещики-землевладельцы.

Василий Васильевич засучил рукава, закусил губу и принялся работать с каким-то мрачным остервенением, как бы свершая святой акт мести за десять выброшенных лет, проведенных в ссылке. И буквально со всех концов этих двух губерний полетели на него жалобы царице: в богохульстве от представителей церкви, в подрыве авторитета дворянства от крупных и средних землевладельцев, в оскорблении достоинства и попрании чести. Система «Слова и Дела Государева» была отменена еще три года назад, иначе Голицына затаскали бы по судебным разбирательствам, но препон чинилось много и без «Слова и Дела». Палки в колеса не ставили разве что ленивые – дворянство не желало лишаться вотчин и поголовно переходить на государственную службу. Тогда князь сделал ставку на мелких землевладельцев – этим порой хоть иди и вешайся. Поверстан в отвод сын дворянский деревенькой о двух десятках крестьян с семьями да двумя сотнями десятин земли, а на самом деле восемь человечков из этих двух десятков в бегах, трое «зипуна промышляют», а двое кривы на оба глаза. И из остального сброда необходимо было содержать двух ратников с конями добрыми, да вооружение на них, да одежу с сапогами...

А сколько таких, у кого по два-три мужика! Какие из них землевладельцы? Срам один! Такому вот дворянину и отдать свой надел – что в болото плюнуть. И отдавали, разом сбрасывая с плеч своих неподъемный груз забот и нерешаемых проблем. Шли служить. За дворянство казна платила в год десять рублев, да еще за службу, за чин, за выслугу. Бога гневить нечего, вполне мог вчерашний худородный дворянчик работать подьячим в приказной избе, иметь дом о трех горенках и небольшое количество прислуги. Большего хочется – сдавай экзамен на следующий чин, доказывай свою пригодность. Будешь в карете с железными спицами разъезжать, лакей на запятках. А не надо – и в должности коллежского асессора на пенсию уйти не грех. Пенсия за двадцать лет беспорочной службы те же десять рублев в год плюс на дворянство пятачок накидывают. До асессора и дурак до пенсии дослужиться может.

Колесо завертелось. Если в Англии патент на чин покупался за деньги, то русский дворянин мог сдать экзамен сразу на чин губернского секретаря, что соответствовало званию поручика в армии, и прилежно выслуживаться дальше. Лица, не имеющие дворянского звания, поступали на государственную службу в самом нижнем чине – коллежского регистратора, но для этого было необходимо наличие места и требовалось пройти собеседование по основным дисциплинам естественных и точных наук. Такие «специалисты» редко перепрыгивали планку титулярного советника, но и среди них встречались весьма даровитые личности.

Софийск, Софьеград рос и обустраивался на глазах. Многие иноземные гости дивились новому дворцу, облицованному по третий этаж темно-зеленым мрамором, отполированным до зеркального блеска. Внутренний дворик был вымощен гранитными плитами, в центре, как водится, можно было обнаружить довольно глубокий бассейн с редкими породами рыб. Посредине бассейна на небольшом постаменте стояла статуя Аполлона, из которой било несколько фонтанов. Иннокентий на полном серьезе предлагал первыми в мире установить «писающего мальчика», но Софья наложила на проект вето.

– Люди не поймут вашего «авангардизма», – тщательно выговорила она недавно почерпнутое из энциклопедии словечко, – что дивного в облегчающемся мальчугане? А Аполлон – лепо, дивно! Иннокентий Михайлович, распорядитесь, чтобы установили Аполлона. А этого, писающего яко бык, установите в кунсткамере, еже диво, завезенное из Абиссинии. Будем первыми над голландцами, но первыми скромно.

Подивившись прозорливости царицы, Иннокентий поспешил исполнить приказ. Вслед за Дворцом Чудес поспело и здание Сената, спроектированное и построенное под руководством одного из бухвостовских орлов – Матвея Смородинова. В этом, здании должны были заседать министры-сенаторы, пришедшие на смену боярам Государственной Думы. Для каждого из министров следовало построить здание его министерства – «приказной избы». Но не думайте, что эти «министерства» имели что-то общее с грандиозными зданиями двадцатого века. В те годы штат министерства варьировался от десятка до сотни чиновников. В министерстве культуры, например, кроме Иннокентия, было всего пять человек. И занималось оно проблемами подчас весьма далекими от повышения культурного уровня нижних слоев населения: опекой над аптеками и фельдшерскими пунктами, строительством общественных отхожих мест, инспекцией низших образовательных заведений.

Но самой яркой достопримечательностью новой столицы являлся, конечно, Центральный парк. Кристофер Рен – главный его создатель и автор проекта – постарался на славу. Мастер связки пейзажей, он так оформил предоставленные ему двадцать десятин, что неискушенное око просто не могло уследить за сменой ландшафта: вот мерно плещутся волны Чудского озера, играя с песком и галькой, играют в едва заметных глазу «барашках» красавцы селезни; величаво раскатывают, словно живые «кадиллаки», южноамериканские черношейные лебеди и наши кликуны и шипуны; вот отводной канал с одетой в гранит набережной уводит уставшего от жары путешественника в глубину сквера, где под тенистыми чинарами, доставленными аж из самой Турции, можно рухнуть на резную скамью и вдыхать полной грудью аромат бушующей зелени; едва отдохнув, человек замечал площадку с аттракционами и спешил туда, где за умеренную плату можно было пострелять из духового ружья по бесчисленному количеству мишеней, попрыгать и покувыркаться в воздухе на удивительно крепкой сетке, в прейскуранте обзываемой батутом, измерить рост, вес, силу удара бутафорским молотом по шутейной наковальне, наконец, подняться на колесе обозрения на высоту десяти саженей и вертеть там башкой, боясь глянуть вниз. А за этим всем небольшое пространство дендрариума, где на разные голоса перекликаются диковинные птицы, а сразу за дендрариумом – Дворец Чудес.

Не все придумал англичанин, многие нестандартные решения подсказаны были Иннокентием Симоновым, придирчиво отбиравшим из памяти наиболее подходящие для данного времени сюрпризы, шутихи и балаганы. Единственное механическое устройство – колесо обозрения – приводилось в действие отчасти ветром, отчасти силой искусственного водопада. При сильном ветре этот аттракцион приходилось останавливать и складывать массивное оперение, действующее наподобие донкихотовских мельниц. При штиле оно также бездействовало.

Много было недоделано, многое – только на бумаге в виде задумок и проектов, но Софья Алексеевна влюбилась в свою новую столицу всерьез и навсегда. Нынче она была на шестом месяце беременности. В сорок пять лет женщина считалась почти старухой, но, глядя на цветущую физиономию государыни, вряд ли кто-нибудь мог сказать, что эта женщина в последнем припадке молодости. В конце двадцатого и начале двадцать первого века никого не удивишь беременными тетеньками бальзаковского возраста, но другое дело – век восемнадцатый. По этому поводу даже состоялось заседание сената. Поскольку беременность царицы являлась следствием определенных взаимоотношений двух высших лиц в государстве, оба они сидели тихо, точно нашкодившие коты, и вслушивались в прения.

Князь Барятинский предложил подождать разрешения проблемы естественным путем и, судя по результату, определить дальнейшие действия: передать ли младенцу права наследования престола али присвоить бастарду титул великого князя (княгини) с соответствующими правами и обязанностями. Остальные министры затеяли спор, в котором пытались решить вопрос: удобно ли без отсутствия в истории прецедента передавать право наследования по материнской линии?