Мамочка, родная! Нам так тебя не хватает. Мы так хотим, чтобы ты быстрее вернулась домой!... Мамуня по секрету сказала мне, что Ленка беременна. Ругала ее - Потаскушка деревенская! Пугало огородное! Вцепилась, как клещ, в профессора-дилехтора, чтоб ёй ни дна, ни покрышки! - Ленка и вправду приехала из Владимира, поступила в папин институт. Многие студенты и преподаватели эвакуировались в Стерлитамак, это где-то в Башкирии. А Ленка познакомилась с папой. Как говорит Мамуня - Влезла к ему в душу и в постелю, глаза ее бесстыжие. Тьфу! - У меня с Ленкой молчаливый нейтралитет. Я ее ненавижу люто. Но что я могу? С папой о ней я не говорю. Вижу, он сам переживает, что все так вышло. И не знает, что теперь делать. Только однажды сказал - Напиши маме, что я ее люблю, пусть простит, если может. Мама ничего не ответила, хотя в каждом письме про папу спрашивает.
      Получил письмо от Наташи. Такое теплое, такое ласковое и такое грустное. И терпкий медвяный запах, ее запах закружил голову... Спрашивает - что ж, с глаз долой и с сердца вон? Насчет сердца не знаю. А помнить я ее буду всю свою жизнь. Звонила Тамара. Потом Анька. Ни с той, ни с другой я не стал назначать свиданий. Сел писать стихи. То ли вдохновение перегорело, то ли воспоминания о той последней встрече его затопили. Ничего стоящего не получилось. И я послал Наташе созвучное моим настроениям стихотворение моего любимого Миши:
      Расстались мы, но твой портрет
      Я на груди моей храню;
      Как бледный призрак лучших лет,
      Он душу радует мою.
      И новым преданный страстям,
      Я разлюбить его не мог.
      Так храм оставленный - все храм,
      Кумир поверженный - все Бог!
      Теперь ночами я вдруг просыпался, лежал долго с открытыми глазами, глядел в темноту, ждал прикосновения ее губ, ее пальцев. Словно наяву слышал ее призывный шепот - Лешенька! - Чтобы вызвать сон, жмурил глаза, считал до сотни. Пытался вызвать ее облик. Засыпал неожиданно, но во сне ее никогда не видел. Снов своих никогда не помню. Знаю, что было что-то яркое, цветное, всегда веселое. Но что именно - обидно, но не помню. Витька и Юрка видят всякие приключения, всегда с девчонками. Там и папиросы, и вино. Наверное, загибают. Но всегда складно. О снах много у Фрейда, читаю его книгу "Интерпретация снов". Старая, издание 1905 года, папа принес, ему какой-то академик подарил. И еще "Тотем и Табу". Интересно, но слишком заумно. Наша историчка Анна Павловна говорила, что у Фрейда есть книга по теории сексуальности. Папа ее читал и объявил, что для такого материала я еще слишком "юн". Все не так обидно, как "мал". Вперемежку с опальным Зигмундом упиваюсь Сенкевичем - "Камо грядеши", "Огнем и мечом". Еще по настоянию папы штудирую Сен-Симона. И тайком - рукописного "Луку" Баркова.
      Июль. Папа дружит со Львом Борисовичем Чижаком. Познакомились они давно. В конце двадцатых-начале тридцатых Чижак был помощником Постышева. Потом его послали замом главы Амторга в Нью-Йорк. И вернулся в Москву в один месяц с папой. Вчера он рассказал, как его тогда на Дзержинку вызывали. Маленький, от горшка два вершка, щуплый, с огромным, как у Сен-Симона, носом, умными глазами за мощными линзами, голосом как Иерихонская труба (это выражение Матреши) - это дядя Лева. Да, в Гражданскую войну подхватил туберкулез, вроде залечил. В НКВД его вызвала Тройка. Председатель говорит - Расскажите, товарищ Чижак, о деятельности врага народа Постышева. - Чижак отвечает - Врага народа Постышева не знал. Работал много лет с честным, преданным ленинцем Павлом Петровичем Постышевым. - С Сибири? - Нет, с Украины, с двадцать шестого по тридцать третий год. - Больше ничего не хотите добавить? - Хочу. Горжусь, что довелось работать с таким человеком.
      - Подождите в коридоре, после принятия решения по вашему вопросу мы вас вызовем. - Вышел в коридор, сел на лавку. Ждет час, два, три. Расстрел? Тюрьма? Ссылка? Никто в дверь не входит, не выходит. Постучал, открыл никого. Вышли через заднюю дверь. Что делать? Кто отметит пропуск? Уже десять часов вечера, одиннадцатый. Дошел до проходной. Думал - тут и сцапают. Нет, дежурный взял пропуск, глянул, откозырял - Проходите. Вышел. Шумная, вечерняя Москва. Дома жена чуть с ума не сошла от страха за него. Оказалось - Тройка вычеркнула его из жизни. Волчий билет. Куда ни приходит с просьбой о работе, везде отказ. - Тогда, Алешка, я и пришел к твоему папе. Он меня и взял - деканом вечернего факультета иностранных языков. - Отец засмеялся, я знаю как он смеется, когда стесняется или ему неловко - Лев Борисович, ну было это и быльем поросло. - Нет, - Чижак на меня смотрит, - сын должен знать о таких вещах. За то, что твой папа меня на работу взял, ему пытались дело пришить. Какое? Очень просто - один скрытый враг народа покрывает другого. Не вышло! И Крупская, и Литвинов, и Трояновский встали на защиту твоего отца.
      Вот это да! Я же ничего этого не знал. Ошарашенный, с восторгом гляжу на папу.
      Четвертое июля День Независимости Америки. У нас каникулы, но директор сняла нас с работ в подшефном колхозе. К нам едут союзнички, наша школа считается лучшей в районе. Шесть старших классов собрались в актовом зале. Появляются америкашки - один в гражданском, советник посольства, с ним три офицера. Подарки нам привезли, письма от американских школьников: дружба по переписке. Директор и советник выступили. Холеный такой янки, все о коалиции рассуждал, о демократии. Подарки - брелки, ручки и зажигалки, все с их флагом. От нас с ответным словом Коля Игнатьев выступил. Вся школа знает - у него на фронте батя и пять братьев воюет. Он текст своего выступления утром с передовицы "Правды" списал. Озвучил как Левитан по радио. А потом вот что дословно сказал - Кровь в обмен на тушенку - это не дело, господа. Когда второй фронт будет? - Американцы переглядываются, что-то бормочут меж собою. А в передних рядах выкрикнули - Второй фронт! И весь зал подхватил - Второй фронт! Второй фронт! - Директор подняла руку, что-то кричит. А мы ногами топаем, скандируем - Даешь второй фронт! - Так и ушли американцы, совсем не весело улыбаясь. А мы получили головомойку за наше "гостеприимство" и на следующий день укатили в колхоз.
      Сентябрь. Только я прибежал из школы, пришел Кузьмич, стоит у порога, мнется с ноги на ногу. Обычно протопив печи, он заходит, чтобы проверить, как нагрелись наши голландки. Но до отопительного сезона еще далеко. Лелька (он зовет меня, как мои домашние), чтой-то меня просифонило. Налил бы чего стакан. - "Чего" - это водки. В буфете графин пустой, но я знаю папа держит запасную бутылку в ванной. Она должна быть в стенном шкафу за тремя высокими томами "Мужчина и женщина". Кузьмич плотно обнимает стакан всей своей мозолистой пятерней, но пьет очень деликатно, медленно, с передыхом, как горячий чай. Только что не дует. Приоткрыла дверь на кухню Ленка, увидала Кузьмича, фыркнула, захлопнула дверь со звоном. Матреша приготовила быстренько бутерброд - кусок черного хлеба с жареным луком и картошкой. Кузьмич осторожно взял его негнущимися пальцами, сказал: Отнесу дочке Нинке, скоро из школы прибежит. - Матреша, наскоро завернув картофельные блинчики в газету, положила сверток в его карман. Она боится, что Ленка наябедничает отцу - мол, продукты по карточкам, а Матрена их транжирит. Я считаю - Кузьмичу помогать надо. Его жена Ксюшка в октябре прошлого года, когда в Москве паника была, поехала в деревню к родне, за продуктами, попала под немца и сгинула. Старый мужик остался один с семилетней девочкой. Папа сам дает Кузьмичу деньги. Смеется, говорит: Выдадим Матрешу за Кузьмича. - Она на шутку не обижается.
      Сколько срывалось у меня попыток уехать на фронт. Написал маме сколько я слышал, что берут и младше меня ребят сыном полка. Как было бы здорово воевать вместе с мамой. Она ответила: говорила с комбатом и с комиссаром. Оба в один голос твердят - пусть учится, когда исполнится шестнадцать лет - возьмем. Шестнадцать! Еще два года. Война уж точно кончится. Папу несколько раз упрашивал. Был у него в гостях друг еще по комсомолу, заместитель начальника штаба партизан всей Белоруссии Одинцов. Мировой мужик, полковник, два ордена Ленина, Красного Знамени. Разговор у нас дома, за столом. - Возьми его своим адъютантом - папа говорит. - А что, и возьму - Одинцов говорит. - Не адъютантом, адъютант у меня - капитан, а ординарцем хоть сейчас! - Я на седьмом небе! Прощай, школа, уроки, записочки. Здравствуй, разведка, закладка мин под эшелоны с фрицами, атака с гранатами и автоматом. Ура! Только папа на следующий день разводит руками - Одинцова срочно отправили в тыл врага.
      Был в гостях начальник курсов разведчиков генерал Кочетков. Папа временно передал под его курсы одно из зданий института. - Воевать хочешь? - это генерал за столом у нас дома спрашивает. - Хочу, товарищ генерал. - Приходи завтра ко мне на курсы, поговорим. - Пришел. Искать не надо, я раньше в этом здании у папы бывал. Захожу в кабинет. У него уже майор сидит. - Я вот об этом парне. - Это он майору. Майор спрашивает: Язык немецкий учишь? - Немецкий. - Он как начал шпарить, как настоящий шваб! Я на его вопросы попытался промямлить что-то. - Да, - генерал сказал это почти радостно, - не густо. - Ха! - гоготнул майор. - Как говорят немцы - швах. - А у меня уже слезы наготове. Что они сами не знают, как у нас язык в школе учат. - В нашем деле язык - основа, - генерал вздохнул. С такими знаниями, чтобы достичь нужного нам уровня, уйдет три года, не меньше, - уверил майор. - Зато... - Чего зато? Зато... - Я шел домой и ревел как белуга.
      Был в гостях давний приятель папы командир танкового корпуса дядя Любомир. Его дочка училась у папы в педучилище. Весельчак, хохмач. Матреше подарил шмат сала, Ленке позолоченные вязальные спицы (их, говорит, мои разведчики у пленного фрица-интенданта "организовали"), мне немецкий офицерский кортик, папе здоровую армейскую флягу трофейного шнапса. Ну, думаю, этот наверняка возьмет. - На фронт хочешь? - он посмотрел на папу. Добрый хлопчик. Поможешь нам этих гадов бить. Я зараз на Урал слетаю за танками, а ты через три недельки подтягивайся. - Куда? - Как "куда"? Ко мне. В Калинин. 31 армия. - А форма? - Форма пустяки. У меня в бригаде такой портной, что сам командарм у него обшивается. Такую форму тебе сварганим - все девки твои. - Кто ж меня туда пустит? - Кто пустит-то? Сейчас. - Достал планшет, вынул из него блокнот со штампом бригады. Все чин по чину. - Вот тебе пропуск. Годится? - Еще бы! - Мне хотелось прыгать от радости. Только дядя Любомир уехал, я бросился к Юрке. Не терпелось рассказать, что пройдет всего три недели, и я буду на фронте. Прибегаю, достаю бланк - На, смотри! - Чего смотри? - Юрка удивился. - Пустая бумажка. - И правда - штамп есть, а больше ничего. Пусто. Бегу домой - не ту бумагу дядя Любомир мне по ошибке дал. - Папа смеется: - Не ты первый на эту удочку Любомира попадаешься. Симпатические, или как их там еще, чернила. Давненько он ими балуется. - Обида и злость меня взяла на этого армейского фокусника. До слез. Почти. Сдержался все же. Я ему так поверил. Папа к тому же "успокоил": - Перед уходом Любомир сказал, что ты ему понравился. Будет шестнадцать - возьмет тебя к себе за милую душу. - Опять двадцать пять.
      Ноябрь. Колька Игнатьев смеется - Что такое не везет и как с ним бороться. Да, что не везет, то не везет. Решили мы с ним сами рвануть на фронт. Втихую собирали продукты - в школе - пирожки, булочки, все, что дают на завтрак. Дома картофельные оладьи, куски хлеба. Колькин отец на фронте, мой поехал в освобожденные районы Подмосковья, сказал: "Налаживать систему образования". Самое время. Ленка меня искать не будет, ей мое исчезновение лишь на руку. Мамуня будет плакать, переживать, но в милицию не пойдет, она просто не будет знать, как это сделать. А и пойдет, то не сразу, через несколько дней. Нас к тому времени сто раз след простынет. Положили мы в портфели вместо учебников и тетрадей собранные харчишки и после первого урока тайком ударились в бега. До Павелецкого от школы рукой подать. А на вокзале и начались первые ухабы. Документы проверяют и милиция, и военные патрули. Мы решили добраться до Каширы поездом, а там прибиться к какой-нибудь части. Но поезда ходят нерегулярно. Мало того, пока мы болтались по перрону, у нас пять раз проверяли документы. Злее всех проводники. Требуют билет, пропуск и документ личности. А у нас ничего этого нет. Без пропуска и паспорта не дают билет. Так что у нас ничего нет. Есть комсомольский и ученический билет, но проку от них никакого. Какой-то добрый дядя посоветовал: - Идите пешкодралом до Москвы III, оттуда легче уехать. - Дотопали, ждем. Час, два, три - ни одного пассажирского. Забились вечером в порожний товарняк. Поели и улеглись на соломе спать. Проснулись уже засветло от грохота, криков. Снаружи кто-то с силой откатил дверь. Военные. Из разговора слышим - Кашира. Заскочило несколько человек, стали неторопко втаскивать ящики. Командир кричит: - Соколики! Осторожно! Со снарядами шутки плохи. Неловко двинуть - и взлетим все к той самой маме! Нас заметил один, кричит: - Товарищ капитан, здесь посторонние! Похоже, лазутчики! - Завели нас под конвоем к военному коменданту. Пожилой майор. Глаза красные, щеки впалые, будто мукой посыпаны. - Кто такие? Откуда? Документы? - Мы объясняем - хотим на фронт. Смотрит на нас с подозрением. По документам нам по четырнадцать. А на вид Кольке все двадцать, да и я ростом вымахал с коломенскую версту (так Кузьмич однажды Матреше обо мне сказал). - На фронт, значит, собрались? - Комендант зло взглядывает на нас. Ему то и дело бумаги какие-то на подпись подсовывают, докладывают о прибытии и отбытии эшелонов, билеты на Москву вымаливают. Но нас он из виду не выпускает. Стоим. За спиной конвоир с винтовкой. - За последние дни в район две группы диверсантов немцами были заброшены. Выловили, да видно не всех. - Передать их в СМЕРШ и все дела! - весело советует молодой лейтенантик, видать, помощник майора. - Больно ты швыдкий! - Комендант закуривает, кашляет. - Кто может все это подтвердить? - Майор кивает на наши комсомольские и ученические. Мы даем московские телефоны родителей. В Москву?! - Это ойкает лейтенантик. - Тут в горвоенкомат Каширы не дозвонишься. Чего возиться с этими хмырями? Явно, что контрики. Завести в овраг - и в расход. - Молчать! - Майор позеленел, еле выдохнул одно это слово. И потом нам: - Разберемся. - И конвоиру: - На гарнизонную их гауптвахту. - Но там нас не приняли, все камеры забиты дезертирами и самострелами. Переправили в КПЗ. Ворюги, мешочники, барыги. Кто в карты дуется, кто байки травит, кто вшей бьет. С меня двое хотели стянуть пальто. Колька своим пудовым кулаком так одного звезданул, водой отливали. Один дед, его в камере уважали, много денег у него, пустил нас на свои нары, дал по куску хлеба и по картофелине (портфели наши отобрали конвоиры). А ночью стал к нам приставать. - Я, говорит, на зоне к мальчикам привык, слаще любой раскрасавицы. - Ушли мы в единственный свободный угол, так возле параши на полу до утра и просидели. Один урка нам ночью рассказал шепотком, что этот гад-старичок пришлёпал в Каширу, чтобы немца с хлебом-солью встретить. Он из бывших, купец первой гильдии здесь был. Кто-то из жителей его опознал. Замели. Выясняют. В лагеря он две ходки до войны имел. Днем все-таки приезжал подполковник из СМЕРШ, нас с Колькой допрашивал. На незнании Москвы нас хотел поймать, нас, замоскворецких огольцов! Все равно не поверил. - Еще троих диверсантов арестовали. Сознались - их было пятеро. Где двое? Приметы не сходятся. Но приметы можно изменить. Театр. - Для кого театр, а для нас с Колькой небо с овчинку кажется уже второй день. Ночью опять сидим у параши, греем друг друга. Спать не могу. Жалко себя. Вдруг часовой в дырку в двери кричит: - Которые прибегли немца воевать - на выход! - Ночью?! Испугался я теперь не на шутку. Ночью на прогулку не водят. Часовой в коридоре смеется: - Не бздите, пацаны! Отпускают вас на волю. - Приводят в кабинет. Свет слепит, тепло. Начальник тюрьмы и комендант станции улыбаются. - Мы тоже хотим на фронт, а нам приказывают здесь сидеть, - это майор. - Всяк сверчок знает свой шесток, - это начальник тюрьмы. - Вот, за вами приехали. Поворачиваюсь - папа! Что такое счастье? Любой школьник знает эту тему для сочинения. В тот момент для нас с Колькой это и было самым настоящим счастьем. Три часа мы тряслись в папиной эмке до Москвы. Перебивая друг друга рассказывали о нашем "великом походе". Мы сидели сзади, завернувшись в овчину. Тепло. Уютно. Многое казалось уже не таким мрачным, над чем-то мы даже сами подтрунивали. Папа слушал молча. Водитель Миша, раненный в грудь навылет и списанный вчистую, то и дело вскрикивал: - Ешь твою в корень! Ну, дает! Эх, молодцa! - Перед самой Москвой, за последним КПП, папа повернулся, сказал: - Хорошо то, что хорошо кончается. Майор сообщил - был момент, когда ваши жизни висели на волоске. Какой-то его лейтенант настрочил донос, что не в меру сердобольный майор пожалел не то диверсантов, не то дезертиров. Проезжал через город Мехлис. (Мы с Колькой о нем в первый раз услышали). Приказал - всех подозрительных к стенке, без суда и следствия. Гауптвахту враз очистили, а там более полусотни людей было. Слаба Богу, до тюрьмы не успели добраться.
      Миша удивился: - Чего этот Мехлис так разошелся? - Папа сказал: Диверсанты один из мостов через Оку взорвали.
      Дома Ленка злорадно ухмылялась: - Вояка сраный! - Матреша причитала: Мамки нет, вот от мачехи и сбежал! - Норовит меня накормить посытнее. Костик увидел меня, закричал: - Ты мне с фронта гостинца привез? - А в школе о нашем побеге тоже узнали. Учителя негласно относятся к этому с явным одобрением. Девчонки из соседней женской школы тоже пронюхали. При встрече млеют, шлют записки, назначают свидания. Николая и меня избрали в комсомольский комитет. Сделали с Колькой еще одну попытку - через Главный штаб партизанского движения. Говорил с нами вежливый дядя. - Стрелять умеете? - Умеем. - Мину заложить под рельсы сможете? - Сможем. На уроках по военному делу проходили. - С парашютом прыгали? - Прыгали. (Врали, конечно. Только в Парке Горького с вышки). - Так. Ну а с топографией Витебской области, к примеру, знакомы? - Ясно, мы молчали. - Или, скажем, Черниговской? - Дядя явно радовался - нашел слабину. Так и написал на нашем заявлении - Отказать из-за незнания местности. Не по малолетству, о юных партизанах все газеты пишут. Папа к моим попыткам уйти на фронт относится серьезно, хотя иногда я думаю он делает все, чтобы это не случилось.
      Телефон у нас на кухне. То Ленка у плиты, то Матреша, то обе вместе. Не дают поговорить толком с друзьями или девчонками. Вчера, 12 ноября был день рождения Томы. Она к себе домой пригласила. Собрались я, Юрка, Витька, Клара, Валентина. Каждый принес что мог. Пироги с картошкой, кусок сала, банку тушенки. Я попросил у папы бутылку кагора, у Матреши выцыганил селедку. Посидели за столом, потанцевали, парочками уединились по углам. Целуемся. Лафа. Вдруг является Томкина мама. Она ушла в ночную, плохо себя почувствовала, ее домой на машине директора фабрики отправили. Мы, конечно, сразу разошлись. Уже в девять я был дома. На кухне никого. Ленка ускакала к своей портнихе. Костик и Матреша спят в детской. Папа в кабинете сидит за бумагами. Звоню Томке. Ее голос... Он такой... Такой... Вообще красивее девчонки я не встречал. Только в кино. Смирнова, Целиковская, Окуневская. Томка тоже хочет быть актрисой. С ней я могу по телефону говорить часами. Иногда вдруг оба замолчим, слушаем, как бьется сердце. Дыхание перехватывает, в глазах радужные круги. - Ты здесь? - Я здесь. А ты? Ты здесь? - Потрясно!
      Положил трубку. Сразу звонок. На часах - четверть двенадцатого. Кто бы это мог быть в такое время? - Алло! Я слушаю. - Добрый вечер, молодой человек. Позови, пожалуйста, папу. - А кто его спрашивает? - Скажи спрашивает Вячеслав Михайлович. - Сейчас. - Иду в кабинет. - Пап, тебя там какой-то Вячеслав Михайлович. - Папа так и подскочил в кресле: - Это же Молотов! - И бегом в кухню. Я за ним. Сам Молотов! Вот это да!
      - Слушаю, Вячеслав Михайлович, да, сын. Алексей. Четырнадцать. В Восьмом. Спасибо. Да. Какое название? Академия педагогических наук. Нет, это по-моему хуже - Академия народного образования. Неточно отражает существо проблемы. Ну и что же? Есть общая, есть медицинских наук, сельскохозяйственная. Нет, в мире аналога нет. Структура? Да, с наркомом Потемкиным согласована. Нет, бюджет представлен приблизительный, два варианта - по максимуму и по минимуму. Готов, Вячеслав Михайлович, доложить и на заседании Совнаркома, и в Политбюро. Спасибо.
      Папа вытер потный лоб, посмотрел на меня восторженными глазами. Передает весь проект Сталину. Никак не думал! Ни-как. В такое время. В такое время! - Ушел в ванную. Выпьет рюмку на радости. Завтра скажу ребятам, что нам звонил Молотов - не поверят. Ну и пусть. Расскажу Кольке. И про звонок, и про академию. Он поверит. У него отец профессор, в МГУ кафедрой заведует, они с папой знакомы. Вышел из ванной веселый. Говорит: С кем это ты по телефону болтал? Премьер-министр целый час дозвониться не мог. Нет, чтобы учеба, у него все девы сердца на уме. И в кого ты только удался такой Дон Жуан? - Я подумал - есть в кого, папочка. Есть в кого. Прибежал Костик, сонный, босоногий. Ревет: - Па, мне злой волк приснился. Я боюсь. Хочу с тобой спать. Без Ленки! - Давай в кабинете на диване ляжем, как мужчины. - Взял Костика на руки, пошел к себе. С порога повторил с улыбкой: - Дон Жуан Замоскворецкий!
      Январь 1943. Новый год встречали с елкой. Федя приволок откуда-то из-под Краснозаводска. Ленка стала наряжать ее американскими игрушками, которые папа еще когда прислал мне из Нью-Йорка. Я сказал, что елка наша и на ней должны быть игрушки наши. Она ни в какую. Так и вышло - одна половина елки американская, другая русская. Костик помогал и Ленке и мне. Я его подсадил, он звезду на верхушку надел, захлопал в ладоши - светится лучше кремлевских. Матреша оторвалась от плиты, поглядела, вздохнула хороша-то хороша, да лучше бы в лесу жила, а теперь через неделю на помойку пойдет. Пришел проверить голландки Кузьмич, привел с собой Нинку полюбуйся, дочка. Для него уже был приготовлен подарок - бутылка Московской. Нинка нашла под елкой большой кулек с мандаринами, пастилой, плиткой шоколада. Костик тут же потребовал свой подарок. Я сказал, что его ему принесет Дед Мороз. Дед Мороз-папа приехал, когда было уже без десяти двенадцать. Быстро надел ленкин красный берет, надвинув его на самые глаза, кузьмичев кожух, прикрепил на подбородке пушистую мочалку. Разбудили Костика. Он долго с опаской смотрел на чуднoго старика, был готов вот-вот зареветь. Тогда Дед Мороз сказал: - Ты Костик - заячий хвостик? Я подарки тебе привез. - Ты папа, папа! Ура! Я сразу тебя узнал. - Костик получил игрушечный автомат и пистолет. Стал сразу тарахтеть и хлопать пистонами: На тебе, фашист! На! - Матреше достался отрез драпа на пальто, ее-то все штопанное-перештопанное. Ленке какие-то старинные серьги и перстень попали. Мне - первые в жизни наручные часы. Швейцарские. Выпил я свою рюмку кагора, сказал, что хочу спать. Ушел в кабинет. Свет не зажигал. Открыл светомаскировку одного окна, сел на подоконник и заплакал. Тут елка, подарки. А мамочка где-то в землянке или в окопе. Может, под обстрелом. Давно от нее писем нет. А какая-то Ленка бриллианты получает, в тепле нежится. А она моложе мамы. Могла бы тоже воевать с фашистами. Мамочка, любимая наша защитница, приезжай быстрее. Я так по тебе соскучился! И Костик. - За окном пурга. Мороз. Темень. Там, далеко, мама, война, смерть. Но я знаю - мама жива и она вернется. Матреша гадала на картах, она здорово гадает. Для трефовой дамы из казенного дома будет сначала удар, потом радостное известие, ей предстоит дальняя дорога, небольшие неприятности и хлопоты, а после радость и любовь.
      На Старый Новый год папа разрешил мне пойти к Кольке Игнатьеву. Собралось нас десять человек, он, я и три Игоря - маленький, средний и большой. Все со своими девчонками. И Колькины предки. Его отец еще до революции в университете преподавал русскую словесность. Он затейник, весь вечер учил нас старинным студенческим играм, проводил конкурсы на знание обычаев, литературы, географии, истории. Мы унизительно мало знаем. А когда нас учат, мы совершенствуем подсказки и шпаргалки, а не знания. И злимся, когда нас за это справедливо наказывают. В полвторого родители Кольки ушли спать. Большой Игорь достал бутылку водки и я впервые ее попробовал. У Кольки в заначке оказалась вторая. Куролесили до шести утра. Томка и я улеглись спать на диване в дальней темной комнатке. Водка добавляет смелости. И нахальства. Дверь в каморку закрыта. Мы в одежде под толстым ватным одеялом. - Давай разденемся? - Это я горячим шепотом. - Зачем? - Это она таким же шепотом. - Душно и жарко. - Ну давай. - Мы остались в одних трусиках. Я стал гладить ее грудь. Соски твердые, наши поцелуи жарче и жарче. - Не надо, - Томка произнесла это жалобно. Не отталкивала мои руки, не отодвигалась. Сменила шепот на голос. Чувствую - близко слезы.
      - Томик, почему не надо?
      - Не знаю. Я... Ты... У меня никогда ничего не было. - А целует крепче. И стонет - не как от боли, как-то иначе. - Потом, потом, Лешик. Сейчас не надо, не на-дооо... - Водка-водкой, но я вспомнил Фрейда, его слова об инстинкте и разуме. Я потом Кольке рассказал, он от смеха чуть не лопнул. - Нашел подходящий момент размышлять о разуме! И Томка, как пить дать, не простит тебе столь неуместного воспоминания о психоанализе.
      И ведь он оказался прав. Чуть не на следующий день загуляла Томка с фронтовым лейтенантом. Он после ранения на побывку к родителям приехал. Завертели ее пьянки-гулянки. Бросила школу, определилась в госпиталь санитаркой. Пошла по рукам. Забеременела. Неужели, если бы я тогда ее не пожалел и мы бы стали по серьезному встречаться, ее судьба сложилась иначе? Подвернулся бы не этот, так другой лейтенант или капитан. И все понеслось бы так же. Или нет? Чего гадать? Одно верно - папа дал мне читать Песталоцци, или это сказано где-то у великого Леонардо да Винчи - жизнь не письмо, ее нельзя написать в черновике, а потом переписать набело. Живется-пишется единожды. И навсегда.
      5 марта. Ура! Всыпали наши немцам по первое число под Сталинградом. Что, получили, гансики проклятые! Еще не то будет. Суворов до Берлина дошел. И мы дойдем. За все расплатимся. Жаль, у нас колокола не звонят. Все равно, вся Москва ликует. Наконец-то и на нашей улице праздник. А у меня вдвойне. Получил письмо от мамы. Подумать только - она воевала в самом Сталинграде! Цензура это зачеркнула, но если смотреть на свет, разобрать можно. Там была дважды легко ранена. В тыл ехать отказалась. Подлечили в медсанбате и снова на передовую. Как я люблю тебя, мамочка! Как горжусь тобой! В школе уроки отменили, правда, назадавали на дом вагон и маленькую тележку. Зато на митинге фронтовики выступали, даже один Герой был. И он то же, что и директор, талдычил - отличная учеба есть лучший вклад в победу. Хотел бы я посмотреть, как он сам на нашем месте усидел за партой! "Вы будущее страны". А я хочу быть ее настоящим.
      Поздний вечер. Папа еще не приехал. Матреша и Костик спят. Ленка второй час в ванной лежит. Небось, как обычно, своего Стендаля читает. А я корплю над уроками в кухне. Тепло. Вкусно пахнет жареной картошкой. Моя любимая еда. Пью чай вприкуску с постным сахаром, изредка витаю в облаках. Вдруг позвонит Аня. Она обещала. Только это ничего не значит. Она может продинамить и со звонком, и со свиданием. Фигуристая, красивая. Особенно глаза, зеленые-зеленые, большущие. И ресницы как у куклы, длинные, пушистые. Голос будто из самого горла исходит. И всегда слегка простуженный. Были на катке в парке Горького, три Игоря и я, там с ней и познакомились, и все влюбились. Большой говорит: - Тоже мне Анну Керн нашли! Но сразу видно - врет. Она отшила его прямо там, на катке. Маленький исподтишка прицеливается, приглядывается. Но она же выше него на целую голову. Средний Игорь и я явные соперники. Анька живет одна, помогает ей тетка. Отец погиб на фронте чуть не в первый день войны. Мама умерла совсем недавно от разрыва сердца. Крутит нам яйца, то с ним встретится, то меня домой пригласит. Она на два года старше нас и это чувствуется. Целуется взасос, а дальше ни-ни. Как на трофейной открытке, которую дядя Любомир подарил - к лодке на длинном поводке привязана собака, у нее перед мордой на удочке толстая сосиска, собака тянется к сосиске, во всю гребет лапами и тянет за собой лодку с парочкой влюбленных. Где же ты, стерва зеленоглазая? Уже полпервого ночи. Ясно, теперь не позвонит. Я собираю учебники, вхожу в гостиную. Вдруг звонок телефонный, резкий, мощный. Тут же звонок в дверь. Ночью любой звонок как сирена воздушной тревоги, а тут целых два. Открываю дверь - папа. Хватаю трубку: - Наконец-то! - Нет, какой-то мужик папу. Говорю недовольно:
      - Кто его спрашивает?
      - Передайте, Сталин спрашивает.
      Я онемел. Зову папу рукой, а он медленно раздевается - перчатки, шапка, пальто, спрашивает устало:
      - Кто там еще на ночь глядя? - Берет трубку. - Да. - И падает на стул, который я успеваю подставить.
      - Да, я, товарищ Сталин. Товарищ Молотов мне звонил. Конечно, понимаю. Отозвали меня из ополчения? В ноябре сорок первого. Уже тогда?! Да, предусмотрены научные разработки по подготовке учителей всех ступеней школьного обучения. И высшего образования, и дошкольного обучения. Фребелевские курсы? Конечно, знаком, читал сводные отчеты об их работе в России с 1872 года, то есть, с момента основания. Всё ценное и в сфере подготовки воспитательниц детей дошкольного возраста тоже. Не только в России, но и в США и Англии. Меньше - Франции, Германии. Да, товарищ Сталин, в Нью-Йорке я проработал три с половиной года. Да, была. Француженка. Сергея? Если бы все были такими же преданными патриотами. Кого конкретно имею в виду?. Никого. Просто наслышался за последние годы о всяких власовых и ему подобных иудах. Кто должен быть президентом Академии Педагогических Наук? Потемкин Владимир Петрович. Ну и что же, что нарком просвещения. Зная Владимира Петровича, я полагаю, он вполне способен совместить эти два поста. Я счастлив, товарищ Сталин. До-свидания.
      Папа положил трубку и долго смотрел на нее, не мигая. Сказал: подписывает постановление о создании академии. Свершилось!