Торопил Сталин настойчиво, сурово. И куратор этих усилий Берия с угрожающей остервенелостью и несомненным недюжинным организаторским талантом выкладывался сам и с изуверским умением заставлял выкладываться других. Именно в это время он узнал (не подробности, но суть), какую решающую роль в помощи Курчатову и его сподвижникам сыграл Сергей. И когда работал в США - сам; и - его агентура после его отъезда. Вот и сегодня, уже после совещания, в приватной беседе с Лаврентием Павловичем Игорь Васильевич отметил весьма позитивный итог последней поездки Сергея в США и Канаду.
      - Сейчас мы узнаем, о чем наш чересчур удачливый хохол судачил со своей не менее удачливой американкой, - произнес Берия, оставшись один. Могу поспорить, они встретились. Гм... и для обмена впечатлениями тоже. Жора Маленков говорит, что у меня звериная интуиция. Поглядим.
      И он вызвал "на ковер" Дато, которому звонил после ухода Элис. Тот появился через пять минут.
      - Ждал, пока закончится совещание, - объясняя свой приход позже установленного для его ежедневного доклада времени, сказал он. Положил на стол папку.
      - Есть что-нибудь интересное? - не дожидаясь ответа, Берия раскрыл папку, стал читать. - Да ты садись, в ногах правды нет. Нет, нет правды. Конечно, нет.
      По мере чтения лицо его искажали гримасы недоумения, раздражения, злобы, ненависти.
      - Я злоупотребляю властью! Это я, который день и ночь охраняет, укрепляет, очищает от перерожденцев и выродков все ветви этой самой власти?! Грязный, лживый, спесивый боров? Хм... Я могу ей назвать имена ста, двухсот женщин, которые думают совсем иначе. Со-о-овсем! Кстати, спесивый - что точно означает это слово? - Он протянул руку, взял из стопки книг, лежавших на приставном столике, увесистый том толкового русского словаря. - Спесивый, спесивый... вот: "Высокомерный, надменный, чванливый... Спесь - чрезмерное самомнение, стремление подчеркнуть свою важность и превосходство перед другими". Кле-ве-тааа! Дато, друг, ты меня знаешь с детства. Скажи, разве я такой?
      В немом ужасе, вытаращив глаза, Дато энергично замотал головой из стороны в сторону.
      - А не слишком ли хорошо эта заморская блядь изучила наш родной, великий и могучий? Как ты думаешь, Дато? Не зажилась ли эта дрянная пасквилянтка в Москве? Не слишком ли большую волю взяла? Кто ей дал право судить-рядить вкривь и вкось обо всем и всех? А генерал-то, герой-то наш явно под заокеанский каблук попал. Мало того, что путается с этой космополитской дрянью который уже год, он жениться на ней удумал - да еще с высочайшего благословения! И на меня с доносом собирается идти! Вот что значит, Дато, что эти люди не только не родились, - куда им! - не жили, не дышали горами! Каждый горец с молоком матери впитывает живительные соки гор - честь, правду, благодарность. А эти... такие... да, они понятия не имеют обо всем этом. Я им же хотел добра, а они... Это не я, а они свиньи неблагодарные! Но на каждый неправедный закон жителей долины есть два закона жителей гор. Слушай сюда внимательно, Дато...
      Элис и Сергей встали в этот день около двенадцати.
      - Сереженька, а мы на свадьбу не опоздаем? - спросила она, взглянув на часы и сладко потягиваясь.
      - Сколько сейчас? - спросил он и зевнул так, что за ушами звонко хрястнули какие-то косточки. - Без пяти полдень? Не-а. Тут езды на моем "адмирале" от силы три часа. А сбор гостей в семь. Так что если часа в четыре, ну, ладно, ладно - в три выехать, то будет в самый раз.
      Успокоившись, Элис пошла умываться, но через пару минут высунула голову из приоткрытой двери.
      - Сержик, - притворно-плаксивым голосом прохныкала она, - хочу пошалить с тобой в ванночке!
      - Сейчас иду, не наливай слишком много, а то польется через край, откликнулся он, улыбнувшись. - Только выдам звонок в редакцию.
      Тут же подумал: "Конспирирую по инерции. Она уже все знает".
      После водных "шалостей" Элис еще минут сорок приводила себя в порядок перед зеркалом. Напевала при этом: "Макияж, макияж! Ты себя покраше мажь!" Когда они спустились на первый этаж, она долго выбирала подарки в сувенирных киосках. Наконец, взяла два оренбургских, два кашемировых платка, пять шкатулок мастеров Палеха и Мстеры.
      - Куда столько? - удивился он.
      - Я хоть на русской свадьбе и не бывала, но порядки знаю, назидательно ответила Элис. И украдкой, так, чтобы видел только он, показала ему язык. - Подарки вручают не только жениху и невесте. Есть еще свекор и свекровь, тесть и теща.
      - Да држки-подружки, - в тон ей ответил он. И тоже высунул язык.
      В ресторане метрдотель Порфирий Никитич проводил их к столику Элис.
      - Порфирий, меню не надо, да? - она посмотрела на Сергея. Он кивнул и она продолжала: - Мы едем на свадьбу...
      - Понял! - тотчас сообразил опытный ресторатор. - Чего-нибудь легонького...
      - И побыстрее, Порфирьич, - Сергей посмотрел на часы. - Через полчасика нам уже надо двигаться.
      - Не извольте беспокоится, все будет в полном ажуре!
      И вскоре на столе появились зернистая икра с маслицем, печеночный паштет, селедочка с горячей картошечкой, овощной салат.
      - Карпик в сметанке через семь с половиной минут, - радостно доложил официант. И вопрошающе посмотрел на Сергея, выразительно щелкнув себя пальцем по подбородку. Тот раскрыл было рот, но Элис приложила к его губам ладонь:
      - Никакой выпивки, Никол. Он за рулем, поездка дальняя, и вообще мы едем на свадьбу.
      - Слушаюсь, мисс Элис.
      От гостиницы они "отчалили" (это словечко ей очень понравилось) в три тридцать.
      - С Богом отчалили! - напутствовал их швейцар дядя Миша, тряхнув седой бородой до пояса и "адмирал" плавно и величественно выплыл на Ленинградский проспект. Легко обгоняя "победы" и "фольксвагены", "москвичи" и "кадеты", "капитаны" и "хорьхи", Сергей привычно держал в узде послушные опытной руке двести с лишним лошадиных сил.
      - Как скучно видеть унылое однообразие автомобильных марок, вздохнула Элис. - Как ты думаешь, если бы всё разнообразие наших четырехколесных табунов да выпустить на русские просторы, а?
      - И не только русские, - не сразу ответил Сергей. Его мысли были далеко. Он вспомнил, как был на первой для него американской свадьбе. Элис была в редакционной командировке где-то в Южной Америке и он отправился в Западную Вирджинию один. Ныряя вверх и вниз по горным змеевидным дорогам на верном, преданном "обворожительном" (это было уже после отъезда Ивана домой), он то и дело посмеивался, вспоминая как сами жители этого штата в патриотическом экстазе называют его "Рай - почти". Правда, сами же оговариваются: "Горы у нас такие крутые, что коровы не скатываются по ним вниз только потому, что держат друг друга за хвост. А долины между ними такие узкие, что даже худые овцы по ним едва протискиваются, обдирая в кровь бока". По федеральному шоссе 48 ("Когда же у нас будут такие дороги?") он миновал Моргантаун, Вестон, Чарльстон и вскоре прибыл в Хантингтон. Пригласил его владелец местной газеты, чей сын женился на дочери мэра. Сергей не помнил, когда он последний раз был в церкви. Наверное, в детстве. Однако через всё - гражданскую войну, комсомольские и партийные должности, службу в органах - пронес в душе неяркий, но ровно теплящийся огонек веры. Первая часть свадьбы в Хантингтоне естественно проходила в церкви, насколько он помнил - пресвитерианской. Старший брат жениха привез его туда из гостиницы на своей машине. Всю дорогу они обменивались анекдотами о свадьбах и тещах и вошли в храм в веселом настроении. И там, с первой же секунды его нежданно-негаданно охватило полузабытое чувство возвышенного спокойствия, благоговения перед таинственным величием высшей чистоты, высшей правды, высшей любви. И он обрадовался, что с годами это чувство не умерло в нем, что он не растерял его по жизненным ухабам, под давлением обстоятельств и нажимом духовных мытарей. Зорко следя за дорогой, он долго мучился, пытаясь понять почему вдруг он вспомнил о той в общем-то приятной, но мало примечательной поездке в Западную Вирджинию. Пока не мелькнула слева за окном недалеко от дороги сельская церквушка. Ну, конечно же, воспоминания эти навеяла церковь у Сокола, в которой по преданию женился князь Петр Иванович Багратион. "Славное воспоминание", - подумал он. И сказал вслух:
      - Славное воспоминание!
      - Ты о чем? - спросила Элис. И он стал рассказывать ей о той поездке и, главное, о возрождении чувства веры. Элис слушала внимательно и ей было приятно и радостно то, что она слышала.
      - Я всегда так боялась задать тебе вопрос о вере, - призналась она, прижимаясь головой к его плечу.
      - Да, вера - это очень, очень личное. Если она истинная, настоящая это самое личное чувство, ощущение, духовное достояние, какое только может быть у человека.
      Отвечая на эти его слова, она потянулась к его щеке губами. "Как я люблю тебя, Сереженька!" Она тоже обратила внимание на ту же церковь. Свежепокрашенная, с позолоченным крестом, яркая и нарядная, она была одним из двадцати тысяч храмов, восстановленных и открытых указом Верховного. Эта праздничная игрушечность вернула Элис в детство. Она вспомнила, как плакала, когда ее крестили. Вода в купели была холодная, попала в уши, она пару раз хлебнула ее, когда священник окунул ее в третий раз. Крещение было поздним, ей было уже три с половиной года (мать была католичкой, отец ярым приверженцем англиканской церкви, они никак не могли договориться, по какому обряду крестить дочь). Это крепко засело в ее памяти. Сейчас, представив себе всю эту сцену, она от души рассмеялась.
      - Ты чего? - спросил, улыбаясь, Сергей. И тут увидел километрах в полутора стоявший у левой обочины бензовоз. "Адмирал" мчался под уклон, шоссе было пустынно.
      "Здоровый бензовоз, трофейный", - подумал Сергей и понял, что тот двинулся с места. Расстояние между двумя машинами стремительно таяло. "Куда-то торопится, дядя", - Сергей вдруг осознал, что многотонная громадина выскочила на его полосу. Он моментально среагировал и предельно вывернул руль, но скорость была слишком велика и избежать катастрофу было уже невозможно. Вместо лобового столкновения бензовоз ударил "адмирал" в бок. И в мгновение ока красавец-лимузин превратился в сплюснутую груду металла. Увлекая ее за собой, бензовоз медленно пополз под откос, грузно перевернулся раз, другой, третий - и через несколько секунд взорвался. Его водитель чудом сумел выскочить из кабины, попал под взрывную волну и его отбросило метров на пятьдесят на другую сторону шоссе...
      В понедельник, как было назначено, Федор Лапшин явился с докладом к Сталину. Оба уже знали о трагическом инциденте. Когда Лапшин, по сигналу Поскребышева, вошел в кабинет, его хозяин, стоя у письменного стола, читал какую-то бумагу. Плавным манием руки он подозвал Федора к себе. Раздраженно сказал:
      - Вот второй раз перечитываю донесение Круглова. Злая судьба словно по наводке беса одним коварным движением нанесла двойной удар. Генерал, герой, без единой царапины выходил из казалось бы безвыходных засад и ловушек. А здесь пустынное шоссе, всего лишь одна встречная машина. И - страшная гибель... И еще эта симпатичная американка...
      - Элис, товарищ Сталин, - подсказал Лапшин.
      - Помню. Всегда, после ее интервью, с интересом читал ее статьи. У нее было свое, оригинальное вдение мира, событий. Очень жаль!
      - Сергей хотел как раз сегодня попросить вашего разрешения, благословения на брак с Элис.
      - Выходит, смерть их обручила... Да, странный случай. Единственный свидетель - жена священника местной церкви, случайно вышла из дома на крыльцо, хотела воды набрать из колодца. Издалека увидела столкновение, взрыв. Как назло водитель бензовоза погиб от взрыва.
      - Не от взрыва, товарищ Сталин.
      - Как не от взрыва?! По-вашему, Круглов, Министр внутренних дел врет?
      - Не врет, недоговаривает. От взрыва водитель получил легкие ранения и ожоги. Умер он от пули в затылок. Мой человек был вместе с офицерами ОРУД'а на месте аварии раньше, чем команда Круглова. Однако, кто-то побывал там раньше всех.
      Сталин молча заходил вокруг конференц-стола, держа в руках незажженную трубку.
      "Сейчас еще я окажусь и виноватым, - настороженно наблюдая за генералиссимусом, подумал Лапшин. - Как сказал бы Сергей - "За мое жито мене ж и побито". Сталин неожиданно остановился прямо напротив Лапшина, в полушаге от него.
      - Ваше предположение. Кому мог мешать Сергей? Или Элис?
      - У Сергея в свое время была очень трудная встреча с Лаврентием Павловичем. Берия хотел превратить его в своего агента в нашей службе. Говоря это, Лапшин предельно внимательно наблюдал за выражением лица генсека. Но оно оставалось непроницаемым. - В прошлую пятницу, по моим данным, Элис привезли в резиденцию Лаврентия Павловича, захватив прямо на улице.
      - Любовные развлечения? - усмехнулся Сталин.
      - Никак нет. Серьезный разговор. Запись беседы получу завтра, когда у моего человека в резиденции закончится трехдневное дежурство.
      - Отцу Элис... у нее, насколько я помню, только отец, мать давно умерла, так? - сообщили?
      - Он уже вылете на своем самолете. Хочет хоронить дочь дома. Хотя, там ведь получилось сплошное месиво.
      Сталин еще немного походил, закурил, сел за письменный стол.
      - Посмотрите, чтобы похороны Сергея были достойные. И не обнажайте ваших людей.
      Когда Лапшин ушел, Сталин вновь заходил по кабинету, быстро, нервически.
      - Лаврентий, этот недоносок, политический котверан* затевает со мной закулисные ристалища? Со мной? Я его отмыл от меньшевистского говна, вытащил в Москву, доверил место в Политбюро, а он лезет туда, куда я ему лезть запретил! Ну что же, доиграется он у меня. Для начала надо будет вывести из-под его кураторства МГБ и МВД. Я тебе покажу, менгрельский выродок, как соревноваться со мной во власти...
      Похороны Сергея состоялись в пятницу на кладбище бывшего Донского монастыря. В среду отец Элис, оформив с помощью посла США в Москве все необходимые бюрократические формальности, увез в далекий Чикаго закрытый гроб. Теперь такой же закрытый гроб привезли на старинный погост древней славянской столицы. При гробе постоянно находились две женщины, одетые во все черное. Это были Маша и Сильвия, которую Федор Лапшин представил как подругу Элис. Приехало человек пятьдесят, все мужчины. Они держались тремя четко разделенными группами. Одну из них составляли журналисты "Известий" и ТАСС'а, другую - сотрудники внешней разведки госбезопасности и третью офицеры ГРУ. Поначалу Сильвия не обратила на это внимания, но в середине траурной церемонии странный сепаратизм вызвал ее удивление. И через Алешу она спросила, в чем дело. Маша, которая, конечно же, знала сугубо клановую принадлежность людей, пришедших проводить в последний путь коллегу, который работал с ними в разное время, сказала, что они представляют разные редакции Сергея - начиная с газеты "Труд". Подумала при этом: "Хорошо, что Федя Лапшин не привел своих, тогда было бы четыре людских островка". Она ошибалась. Они тоже пришли, но, чтобы не светиться - по команде Лапшина выступали в роли служителей ритуальных услуг. Печальным церемониймейстером был заместитель главного редактора "Известий", отлично знавший Сергея. Активно помогал ему руководитель группы политических обозревателей ТАСС. Надгробные речи были короткими, паузы между ними тягостными. Почти все понимали, что и в опубликованных некрологах, и в этих дежурных выступлениях не договаривается то главное, чем и ради чего жил тот замечательный человек, имя которого было окутано легендарной тайной, а сам он закрыт от любопытных взглядов, даже отправляясь в свой последний путь. И не у одного из собравшихся в тот день на Донском кладбище появлялась мысль: "Не удивлюсь, если под этой цинковой крышкой лежит вовсе не Сергей, а сам он уже выполняет новое, свое самое секретное задание".
      Поминки были назначены в "Балчуге", туда уже уехал первый автобус. Ждали второго. Лапшин увидел большой черный лимузин, который подъехал с опозданием. Из него выскочил Автандил, за ним три офицера с темно-синим кантом вынесли большой венок и быстро поднесли его к свежей могиле. На широкой красной ленте золотыми буквами было выведено: "Отважному борцу за социализм. Л.П.Берия".
      Алеша, стоявший рядом с Федором, тихо с сказал:
      - Здрово! От члена ПБ. А дядя Никита?
      Лапшин хотел было что-то сказать, но только махнул в сердцах рукой. "Не было бы здесь Маши и Сильвии, да не будь это кладбище, я бы поведал тебе, мальчик, открытым текстом и о Никите, и о Лаврентии..."
      Подошел второй автобус - и ввремя. Повалил крупными хлопьями снег. И вскоре и сама могила, и букеты, и венки были покрыты густым слоем леденящего душу серебра.
      НИКИТА
      Он приехал в Москву в декабре и сбился с ног, завершая подготовку города к семидесятилетию вождя. Еще бы, всем датам дата, можно сказать всеэпохально-вселенская. А он, Хрущев, не только первый секретарь МК и МГК, он еще и секретарь ЦК. Этот грандиозный юбилей явится проверкой его на зрелость. И исход этой проверки будет либо героическим, либо трагическим. Третьего не дано. Столица, да еще такая, как Москва - лицо государства. И за нее, и все, что происходит в ней, в ответе он. Взять хотя бы идеологию. После смерти Жданова этот скандально-хлопотный воз тянут коренной Маленков и пристяжные Суслов и Поспелов. Во всесоюзном масштабе. Однако, случись какой-нибудь прокол в Москве - и тут же держи ответ Никита. Одна наглядная агитация - все эти лозунги, плакаты, портреты - может свести с ума. Их же тысячи по городу, в каждом втором - дефект, шероховатость, недоработка. А репертуар кино, театров, концертов! А программы радио и начинающегося телевидения! А печать - газеты, журналы, многотиражки! А книги, альбомы, альманахи! Кремлевский юбиляр делает вид, что ему докучает, досаждает, претит вся эта верноподданническая, льстивая, угодническая шумиха. Но Никита знает, что все будет прочтено, увидено, оценено и расценено. Агитпроп чуть не под лупой изучает макеты и чистые листы всех изданий, верстку всех сборников и монографий, выискивает крамолу даже в подписях к фотографиям, репродукциям картин и рисункам. Но когда редактор "Октября" Панферов подготовил к печати свою статью, которую на Старой площади зарубили, то претензии предъявили к нему, Хрущеву: "Явно упрощенчески-вульгаризаторское изображение этапов жизни Сталина чуть было не протащили на страницы ведущего столичного журнала!" А в юбилейном номере журнала "Знамя" едва не проскочило рядом с именем генералиссимуса упоминание об опальном маршале Георгии Жукове. И опять ему, Никите, звонок: "Коммунисты столичного журнала явно страдают политической близорукостью!" Намёки, претензии, замечания...
      Он, впрочем, понимал: мелкие, несущественные недочеты и ошибки вскоре забудутся; не забудется главное - то материальное, что останется как вещественное отражение исторического юбилея. И Хрущев сконцентрировал максимум внимания на двух делах - подготовке своей статьи и достойном размещении тысяч и тысяч подарков, которые уже стали - задолго до 21 декабря - поступать со всех концов страны и мира в Кремль. Организация их выставки для всенародного обозрения была идеей Никиты. Сталин ее одобрил, заметив, что подарки эти являются достоянием нации. Статью помощники стали готовить за полгода до юбилея, еще в Киеве. Когда Никите представили первый вариант - с оговорками, что это де мол самый приблизительный, грубый, предварительный из предварительнейших набросков, с ним едва не приключился удар. Всё, решительно всё было не так: в небольшой части, посвященной детству и юношеским годам вождя, нанятые для ее создания знаменитый поэт и известный прозаик окрасили панегирик вдохновенным лиризмом и буйными красками Востока; в описание периода ссылок были вставлены беседы со старожилами Туруханска и Нарыма, для чего туда были направлены пробивные репортеры "Правды" и "Известий"; во вступлении и в завершающей части Сталин представлялся учеником и соратником Ленина с акцентом на "ученик".
      - Вы что - угробить меня сговорились? - кричал он, выходя из комнаты отдыха в кабинет, где собралась бригада по подготовке его юбилейной статьи. - Не выйдет! Не доставлю я вам такой радости! Или еще чище хотите, чтобы я сам наложил на себя руки? Не дождетесь!!!
      Он налил из бутылки полный стакан "боржоми", выпил его залпом и, не мигая, воззрился на руководителя бригады. Крупный, представительный, с раскатистым артистическим басом и ленивыми манерами пресыщенного жизнью вельможи, он втянул крупную голову в плечи и в стремлении стать меньше, незаметнее, почти лег грудью на стол.
      - Вы - профессор философии? Да вы профессор кислых щей, вот вы кто! К чему, ну к чему вы на целые три страницы развели эти турусы о детстве и тому подобное? Сосо то, Сосо сё. Разве важно это? Эти розовые сопли? Он! Никита поднял вверх указательный палец, - Он терпеть этого не может. Сделали из него какого-то... - он посмотрел на бумажку, лежавшую на столе, - ...Тома... этого... Сра... Сора... Сойра... Тьфу, что ты тут мне накорябал? - он зло покосился на секретаря.
      - Том Сойер, Никита Сергеевич.
      - Да ладно, хрен с ним, с этой Сойрой! Вон, все это вон из доклада... то есть, статьи, поганой метлой. Дальше. В ссыльные места журналистов погнали. Вы что - белены объелись? Хоть спросили бы раньше. Обо всех этих местах Он вспоминать не любит. Ну, может быть, так, мимоходом - что были эти факты. А тут и очевидцы, и старожилы. Чуть ли не друзья... по несчастью. Вы же знаете - в Курейке Он какое-то время жил со Свердловым. Не сошлись характерами. Воспоминания не из лучших. А тут я - как соль на рану. Здравствуйте, я ваша тетя! Нет, черт те что... Теперь насчет ученика и соратника. Тут подход может быть только один - Сталин это Ленин сегодня. Понимаете - Ле-нин се-го-дня! Значит, акцент не на "ученик". Акцент на "соратник". И еще - всякую отсебятину, опасную самодеятельность мы должны решительно подвергнуть... - он вновь заглянул в бумажку на столе, остро... остракизму. Ну, выгнать, значит, к ядрене бабушке.
      И, сам довольный таким пояснением, сел, взялся за папку с бумагами, давая понять, что разговор закончен. Все поднялись и молча двинулись к двери.
      - Доработать статью, Никита Сергеевич, к какому числу? - словно стыдясь своей корпуленции, изогнулся перед ним профессор.
      - Тут дорабатывать нечего. Надо заново все делать, - не отрываясь от документов, назидательно ответил Никита. - Жду вас через три недели. И - за качество будете отвечать своими партбилетами. "Время поджимает, - подумал он. - Лаврентий на днях хвастал, что у него текст статьи уже готов. Хочет предварительно показать ее Самому. И у Маленкова вроде бы тоже готов первый вариант. Ему легче. На него весь агитпроп работает. Все члены Политбюро строчат. Получается прямо соцсоревнование на высшем уровне. Вот только проиграть можно собственную жизнь".
      Разнос этот Никита устроил после того, как дал прочитать злополучный текст Корнейчуку. Пригласил его с женой Вандой Василевской на выходной на дачу. Приятельские отношения с влиятельным драматургом и видной писательницей льстили самолюбию. За обильным ужином разговор, конечно же, коснулся предстоящего юбилея.
      - Какую солидную акцию предложили бы вы, Александр Евдокимович? спросил Хрущев, заедая "горiлку з перьцем" салом з м'ясом.
      - Есть, есть одна задумка, Никита Сергеевич, - за мужа ответила Василевская.
      - Какая же, Ванда Львовна?
      - Выпустить альбом "Поэты Украины о Сталине". Издать его роскошно, с добротными иллюстрациями, на мелованной бумаге, крупным форматом!
      - Дуже гарнiй задум! - Никита одобрительно хлопнул в ладоши.
      - Тiльки треба трошки вдумуватися як це дiло найкраще зiграти, раздумчиво молвил Корнейчук. И после недолгой паузы воскликнул: - О! Телефонувати Максиму!
      Не мешкая ни секунды, Никита снял трубку аппарата правительственной связи и через несколько секунд девушка соединила его с Рыльским.
      - Слухаю! - раздался в трубке знакомый Хрущеву голос.
      - Здоровеньки булы, Максим Фадеевич!
      - Невже ж це розмовляе Никита Сергеевич? Велика радiсть!
      Хрущев вкратце изложил идею Рыльскому. Тот сказал, что у него сейчас Владимир Сосюра, он с ним посоветуется. И через минуту продолжил несколько смущенным голосом. Дело в том, что таких стихов к великому сожалению "Журба! Велика журба!" - на всей Украине на книжку не наберется. Зато он хочет подарить одну гениальную подсказку - "генiальну пiдсказку". Он читал переводы на русский двух-трех стихотворений вождя. Вот бы собрать их все (говорят, опубликовано в разные годы около ста) и издать сборник. "О це буде дарунок к ювiлею!" "Дякую! Дякую!" Никита тут же созвонился с Берией и Маленковым. И работа над сборником монарших виршей завертелась мгновенно. И разве в том вина Никиты, что - когда Сталину показали макет и набор всех его ста восьми стихов ("Надо же - раскопали, перевели, и не так уж бесталанно!") - он сказал: "Печатать не надо. Миру достаточно знать Сталина-политика".
      Когда Корнейчук и Василевская поздно ночью возвращались в Киев на хрущевском правительственном "ЗИСе", Александр Евдокимович долго мрачно глядел в окно на темный Голосиевский лес. Повернулся к Ванде, с раздражением, смешанным с недоумением, спросил:
      - Как ты думаешь, какого ляда он уже в пятый раз пытает мое мнение о булгаковской пьесе "Дни Турбиных"? Я уж ему и так разъяснял, и эдак. По художественному уровню - не "Ревизор", и не "Чайка", и не "Гроза". Сентиментальный перепев крушения белогвардейских грез и мечтаний. А он знай талдычит одно: "Тогда почему на эту пьесу всегда все билеты проданы?" Я не ведаю ответа на этот вопрос.
      - Ведаешь! - Василевская подняла стеклянную перегородку, отделявшую шофера от салона. - Следующий раз будет с тем же вопросом приставать, прямо скажи - народ ностальгирует по дореволюционным порядкам.
      - Хорошо, так и скажу! - он рассердился на явную абсурдность предложения, которое она сделала вполне серьезно. А Ванда, видя, что он смолк и продолжать не собирается, заговорила:
      - Меня обескураживает другое. Обожествление вождя начинают и с чрезмерным усердием осуществляют верховные партийные бонзы. Он их сам не раз осаживал. Так было и с учебниками истории, и с присланной ему на прочтение повестью о Сосо, и с пьесами, о которых ты знаешь, и с известным памятником Вучетича для берлинского Трептов-парка, и со многим другим. Нет, их усердие неистребимо.
      - А, может, он только делает вид? - Корнейчук на всякий случай проверил, надежно ли прикрыта перегородка. - Ведь такое его отношение всех этих... - он все же не решился дать стоявшим у трона достойный эпитет... руководящих товарищей только раззадоривает на дальнейшие, еще большие "подвиги" на ниве лести и холуйства. Не знаю... Когда я имею нечастые возможности с ним общаться, он очень естественен, прост, мудр - без подсказок советников и секретарей.
      - А ты заметил, с какой злостью проехался Хрущев по Кагановичу. Когда-то были друзья - водой не разлить.
      - Старая хлеб-соль забывается легко. Лазарь Никиту в начале тридцатых опекал как сына.
      - Они же почти одногодки!
      - Это неважно. Каганович стоял гораздо выше на партийной лесенке. Кошка между ними пробежала, когда Сталин прислал своего верного еврея на "подмогу" Никите вот уже сейчас, в сорок шестом. Да еще какая черная кошка! Ты помнишь, Никита отвел меня сегодня в сторонку, как он сказал "пошептаться"? Нашептал наушко любопытные вещи. Оказывается, Хозяин переводит его в Москву, потому что доверяет. Сказал ему - "Против меня плетут сети заговора и в Ленинграде и в Москве". Вознесенский, Кузнецов, Попов. Раскрыли, как Никита выразился, "целое кубло".
      - Боже мой, неужели снова грядут аресты и чистки? - Ванда с такой тягостной болью произнесла эти слова, что Корнейчук обнял ее за плечи, привлек к себе: - Ну что ты так убиваешься, родная? Это ведь пока всего лишь слова. Будем надеяться, что гроза так и не разразится. Начнутся торжества. Глядишь, юбиляр и помягчеет. Тем более, Никита ни в какие заговоры не верит. Считает, что старая гвардия боится за свои места, ревнует молодежь.
      - Саша, вливание свежей крови только укрепило бы руководство партии и страны. Неужели они не понимают это?
      - Это понимает Он. А они видят в молодежи только угрозу их власти. За каждым чрезмерно приблизившимся пристально следят и при первой же возможности на стол Самого ложатся доносы, начинается тайная игра на его подозрительности.
      - Вот тебе, драматургу, благодатнейший материал для трагедии! Ты ведь и начинал с трагедии - "Гибель эскадры".
      - Я, радость моя, не раз и не два думал об этом. И наброски делал...
      - Которые даже я не видела!
      - Не видела, - вздохнул он. - Ибо такая театральная трагедия могла бы обернуться для нас с тобой трагедией жизненной. Шекспировской былью на шевченковской батькiвщiне.
      Сталин сам утвердил регламент празднования семидесятилетия. Был банкет в Большом кремлевской дворце, был банкет на Дальней даче. Однако, самым важным и престижным был банкет на Ближней даче, на который были допущены члены Политбюро и Секретариата ЦК. Гостям было велено явиться в 21.00. Часы пробили девять раз и в гостиной появился хозяин в форме генералиссимуса, со звездами Героя Советского Союза и Героя Социалистического труда и орденом Победы, веселый, оживленный. Жестом пригласил всех в столовую и первым пошел к торцу длинного стола.
      - А где Молотов и Ворошилов? - шепотом спросил Никита шедшего рядом Берию.
      - Не приглашены! - приглушенно хохотнул тот в кулак. - Сами виноваты, космополиты! Кто им велел жениться на еврейках, а? Будто русских баб мало.
      Хозяин подозвал их, усадил Берию справа, Хрущева слева от себя. Посмотрел на Маленкова, проговорил полушутя:
      - Георгия, в наказание за то, что во время войны (правда, вместе с Шахуриным) выпускал бракованные самолеты, отправим на Чукотку... - все гости замерли, обратили сочувственные взоры на готового упасть в обморок коллегу, внезапно отправленного в далекую ссылку. - ...на Чукотку нашего стола, - улыбнулся хозяин. - Пока - стола.
      И все деланно засмеялись над этой мрачной шуткой.
      - Предлагаю тамадой назначить Булганина. Он, как бывший министр вооруженных сил, а ныне их куратор, привез нам сегодня певцов и танцоров ансамбля Александрова. Командуйте и тостами, товарищ маршал. Только прошу никаких славословий в мой адрес. Я от них не только устал, они мне противны. Надеюсь, как и вам, - Сталин прошелся взглядом по всем лицам, словно желал удостовериться, все ли его поняли. - Объявляю конкурс на самый веселый тост.