- Не позволю! - Бивень поднялась во весь свой гренадерский рост. - Вы спрашиваете - откуда оно у меня? Отвечаю - за моральную чистоту партии болеют многие органы и учреждения. А чем интересоваться чужими правами, вы лучше ответьте членам парткома - какое вы имеете право разрушать семью? Ваша жена воевала на фронте, а вы привели в свой дом любовницу и прижили с ней ребенка! И это не все. Будучи в командировке в Америке, вы вступили в адюльтер с француженкой и от нее у вас тоже есть сын!
      Члены парткома зашумели, воззрились на Ивана. Он сидел, словно в воду опущенный, внезапно постаревший на десяток лет и молчал.
      - Товарищи! - Муромцев тоже встал со стула, поднял руку, требуя тишины. - Я решительно против подобного рода разносов.
      - Что вы предлагаете? - Бивень, прищурившись, зло смотрела на философа.
      - Назначить комиссию, пусть разберутся.
      - Хорошо, - почти радостно согласилась Бивень. - Только ей кроме всего, о чем я уже сказала, придется разобраться и с директорской дачей. Есть данные, что строится она на институтские средства и за счет наших фондовых стройматериалов.
      Две встречи определили смелость, с которой Бивень выступила против директора с открытым забралом. Зная почти наверняка о более чем прохладных отношениях между министром и директором, она напросилась на прием к Калашникову. Принесла весьма существенный компромат - а) моральное разложение и б) дача. Никак не проявляя своей радости - а он давно и люто ненавидел "этого везунчика, этого любимчика Крупской и Потемкина", министра исподволь подбросил столь же недалекой, сколь и завистливой Марии Трофимовне свой, глубоко субъективный взгляд на монографию. (Как потом посетует в разговоре с Сергеем Иван: "Надо же было так угораздить Бивень оказаться в нужное время и в нужном месте"). Закончил министр беседу так:
      - Это, без сомнения, внутреннее дело вашей организации. Но если вы решите создать комиссию по рассмотрению полученных сигналов - а их, как я вижу, собралось предостаточно - министерство будет вынуждено отстранить вашего директора от должности. Временно.
      Последнее слово Калашников произнес без нажима, но Мария Трофимовна прочитала его смысл безошибочно: "Действуй!" И когда она взялась за дверную ручку, добавил озабоченно:
      - Одновременно будем думать о преемнике... Или преемнице.
      "Чем я не преемница? - думала она, торжественно спускаясь в раздевалку министерства по главной лестнице. - Я такой же кандидат наук, как и Иван. Поддержать мою кандидатуру есть кому и в ЦК, и в МК, и в райкоме. В двоемужестве не замечена, более того - никогда замужем не была. Дач не строю. И вообще - директор Московского Городского Педагогического института имени В.П.Потемкина Мария Трофимовна Бивень! Звучит!"
      Однако, главная встреча произошла месяцем раньше. Как-то вечером, когда она по обыкновению засиделась в парткоме после заседания секретарей факультетских бюро, к ней зашел начальник Первого отдела Антон Лукич Парфёненко. Фронтовик, инвалид войны, он, как и она, был бобылем и в институте дневал и ночевал.
      - Чего тебе, Лукич? - едва оторвав взгляд от еще тепленького протокола, спросила она.
      - Разговор есть, - посмотрев на технического секретаря Настену, принесшую протокол, пробурчал он.
      - А я ушла, - поняв его взгляд, заявила девушка и выпорхнула из кабинета.
      - Устала я, - бросив протокол на стол и потянувшись, произнесла Мария Трофимовна. Подавила зевоту: - Чего-нибудь срочное?
      - Не то, чтобы очень, - отвечал начальник секретной части. - Звонил Алексей Петрович. Просил тебя позвонить ему, когда у тебя будет свободная минутка. Он твою занятость уважает.
      - Кто такой этот Алексей Петрович?
      Лукич наклонился к Марии Трофимовне, вполголоса доложил:
      - Генерал Семин. В секретариате Берии Лаврентия Палыча служит.
      - Генерал с Лубянки? - поморщилась Мария Трофимовна. - Неужто опять наших студентов на фарцовке застукали?
      - Не похоже. Больно ласково говорил. Обычно с Лубянки хамят, а этот очень даже обходителен.
      Бивень глянула на часы:
      - Теперь уж поздно. Завтра позвоню. Давай телефон.
      Назавтра с самого утра закрутила-завертела Марию Трофимовну институтская рутина - переходы-переезды из здания в здание, с факультета на факультет: контрольное посещение лекций, проверка студенческой столовой, присутствие на экстренном "треугольнике", на закрытом заседании одной из многочисленных кафедр с обсуждением скандальной связи почтенного профессора со студентками. Лукич отловил ее где-то во второй половине дня в преподавательском буфете в здании в Гагаринском переулке.
      - Генерал опять звонил, - сообщил он, терпеливо дождавшись пока Мария Трофимовна откушает чай с бутербродами. - Настойчиво просил с ним связаться. Сказал, в отпуск собирается, так перед ним непременно переговорить надо.
      - Пошли в деканат, - скомандовала Мария Трофимовна. - Как, говоришь, его звать-то? Алексей Петрович? Фамилия Семин? Сейчас, - она начальственно придвинула к себе телефон, набрала номер. - Говорит Бивень, мне бы товарища...
      - Мария Трофимовна, - перебил ее переливчато густой баритон. - Когда мы могли бы с вами увидеться?
      - Завтра вас устроит?
      - Чудесно! Часика в три?
      - Годится.
      - Тогда запишите адресок. - И он назвал один из переулков между улицами Горького и Чехова, ближе к Садовому кольцу.
      С виду дом был неказистым трехэтажным строением конца прошлого столетия. Полутемная, выщербленная лестница, скромная обшитая грубым коричневым дерматином дверь, засиженное мухами и затянутое паутиной окно на лестничной площадке. На звонок дверь тотчас же распахнулась и в глаза Марии Трофимовне ударил яркий свет. Квартира являла резкий контраст и с внешним видом дома, и с лестничным интерьером. Ковры, зеркала, модная полированная мебель.
      - Шикарно, - снимая пальто и причесываясь, молвила она. - И не подумаешь, что здесь может быть так ... изысканно.
      - Служебное помещение, для встреч особо важных персон, многозначительно заметил Алексей Петрович, приглашая гостью в гостиную. Семин оказался щуплым, худым, низеньким. "Мужчинка. От горшка два вершка, отметила про себя Мария Трофимовна. - И ведь как даже такого соплю генеральские лампасы красят. Не Суворов, но явно на государевой службе не последний ярыжка".
      - Присаживайтесь, Мария Трофимовна. Не желаете ли чаю? Чудесненько! с этими словами Алексей Петрович достал из буфета большую коробку шоколадного набора, вазу с вафлями, коробку пирожных, сахарницу, тарелку с тонко нарезанным лимоном.
      - Коньяк я не предлагаю...
      - Отчего же? - спокойно возразила Мария Трофимовна. - От рюмки не откажусь.
      - Превосходно! - генерал, не поворачивая головы, протянул руку к буфету и водрузил на стол бутылку армянского "Юбилейного", подумав, что его сегодняшняя гостья не из робкого десятка. Во всяком случае не лже-трезвенница.
      - Вас, понятно, интересует предмет нашей встречи, - начал он, разливая густой, душистый, дымящийся напиток из огромного фарфорового чайника, расписанного аляповато крупными цветками шиповника. Неопределенно улыбаясь, Бивень кивнула.
      - Никаких конкретных причин или поводов, - заверил ее Алексей Петрович. - Просто давно хотел познакомиться с опытным наставником восемнадцати тысяч юных граждан нашей державы и идейным вдохновителем двухтысячного отряда академиков, докторов и кандидатов, ваяющих из вчерашних школяров завтрашних умельцев-теоретиков и умельцев-практиков для многочисленных учебно-воспитательных заведений и учреждений открытого и закрытого типа. "Ну и казуист! - внутренне восхитилась польщенная Мария Трофимовна. - Этот за словом в карман не полезет. Зачем-то же он однако вытащил меня сюда. Ладно, терпение, Маша, терпение. Не с пустобрехом, с генералом МГБ имеешь дело".
      - Потемкинский педагогический - это сегодня марка, - продолжал Семин. - Котируется вровень с университетом. И что же, в чем причина? Вернее - в ком? От разных..., - он хотел сказать "людишек", но во время поправился, - деятелей я слышал, что якобы все дело в вашем директоре.
      Он остановился, стал смотреть на Марию Трофимовну выжидательно. Ей явно не понравилась вопросительно-допустительная интонация в последнем предложении.
      - Директоре?! - она посуровела, сжала и без того узкие губы. Великолепный коллектив - вот в чем причина!
      - Вооот! Именно! - Алексей Петрович подлил еще коньяку в рюмки. Помните у Маяковского: "Единица - ноль"? Лучший поэт советской эпохи был более чем прав.
      - Почему же - ноль? - запротестовала Бивень. - Личность в определенных, благоприятно сложившихся условиях может горы свернуть. А наш директор, - она скривила губы, - так, середнячок. Честный, работящий, преданный середнячок.
      "Мания величия, бог ты мой, эта туша страдает манией величия! В объективке на нее, которую я сегодня читал, это точно подмечено". Он слушал ее предельно сосредоточенно.
      - Институт хорош. Но если бы вы только знали, как у нас велико поле для совершенства, сколько крупных и мелких упущений, скрытых от постороннего глаза недоделок и недостатков!
      - И в учебном процессе, и в привитии основ коммунистической морали, ведь так?
      - Так, - неуверенно согласилась Мария Трофимовна, не понимая, куда он, этот симпатичный генерал, клонит. А Алексей Петрович встал из-за стола, прошелся по комнате и, понюхав зачем-то пустую рюмку, заговорил медленно, словно начиная долгий рассказ:
      - В середине тридцатых годов я работал в Америке консулом. А директором советской средней школы в Нью-Йорке был ваш нынешний директор.
      Мария Трофимовна Бивень вся обратилась в слух.
      - Умел наладить наилучшие отношения с послом, хотя посольство находилось за сотни миль от Нью-Йорка, в Вашингтоне.
      - Он и здесь в фаворитах - и у Крупской, и у Потемкина преуспевал, Бивень произнесла это прокурорским тоном, выпила рюмку коньяку, быстро отправила в рот эклер. Помедлила секунду и в два приема прикончила внушительный "наполеон". Она хотела закончить однословным резюме: "Приспособленец", но воздержалась - "Кто его знает, как еще обернется разговор с этим шибздиком".
      - Это нам хорошо известно, - продолжал Семин. - Не знаю, на какой почве зиждились его отношения с руководством здесь. Там все было очень просто - сын Трояновского учился в Нью-Йоркской советской школе. Поэтому нашему директору многое сходило с рук. Даже, - генерал сделал паузу, потянулся к бутылке, вновь наполнил рюмки. - Даже откровенный адюльтер. И знаете с кем? С иностранкой, француженкой, которая работала в нашей же школе.
      - Сожительство с подчиненной? - в глазах у Бивень вспыхнул зловещий огонек. - Да еще с иностранкой?!
      Она достала из пачки "Друг" сигарету, Алексей Петрович ловко щелкнул зажигалкой. Вдруг она посмотрела на него обескураженно.
      - Но ведь это было так давно...
      - Давно, - согласно кивнул он. - Однако, во-первых, в вопросах морали срока давности не существует. Червоточина со временем только растет. А во-вторых, уважаемая Мария Трофимовна, неприглядная история эта, как выяснилось на днях, имеет вполне сегодняшнее продолжение.
      С этими словами генерал передал Бивень письмо Ивана Сильвии.
      - Откуда это? - спросила она, начиная читать заполненные знакомым ей директорским почерком страницы.
      - Результат бдительности почтовых цензоров, - Алексей Петрович не хлопнул ладонью по поверхности стола, а мягко положил на него тонкие пальцы и прижал их с такой силой, что они побелели. - Наша служба не имеет права на осечку. Ни в чем!
      Мария Трофимовна, прочитав письмо, задумалась. Материалец для возбуждения персонального дела есть. Хлипкий, конечно, материалец, давно это было. Какой-то изюминки не хватает, чтобы это сусло забродило-заиграло. Письмо? Хорошо, но и все-таки слабовато. Генерал, внимательно наблюдавший за реакцией гостьи на его слова, за вполне зримым ходом ее эмоционально-мыслительных усилий - на лбу выступили крупные капли пота добавил видимо прибереженную напоследок и вместе с тем неотразимую деталь:
      - Следует иметь в виду, что итогом этой порочной связи явился незаконнорожденный ребенок, мальчик. Сейчас ему десять лет.
      "Вот она эта недостающая изюминка - несчастный бастард как позорное следствие преступного сожительства. Моралист-теоретик оказывается практиком международного адюльтера! Этот шибздик достойно носит генеральские лампасы. Не знаю, какие у него счеты с Иваном, да мне на это наплевать. Я же ради чистоты рядов наших обязана прервать чрезмерно безоблачную карьеру хлопчика из полтавских Прилук. Зарвался наш Ванёк, зарвался! Пора его на место ставить".
      Гостеприимный хозяин провожал Марию Трофимовну до самой выходной двери. Поцеловал руку. Не выпуская ее из своей, заглянул в глаза, сказал извиняющимся голосом:
      - Забыл, совсем забыл! Но, думаю, вы и без меня это знаете. У нашего шалуна-директора была еще одна жена - не жена, но сожительница, это точно. Лена Тимохина, кажется так. - Он достал из бокового кармана френча записную книжку, пролистал несколько страничек, ткнул в одну из них пальцем. - Вот, точно. Помню, несмотря на склероз, ха-ха! Студентка вашего вуза, между прочим.
      - Бывшая, - досадливо проговорила Бивень. - Слухами земля полнится. Об этой Тимохиной много болтовни было. Я даже отряжала надежного члена парткома выяснить все обстоятельства. Директора не ставили в известность заявлений никаких не поступало. А слухи... Мало ли о чем народ треплется. Так вот - Тимохина эта как в воду канула. Так что увы...
      - Если это важно для наведения морально-нравственной чистоты в вашей парторганизации, мы могли бы посодействовать в установлении объективной истины.
      - Алексей Петрович, миленький, очень важно!
      Генерал на аппарате в прихожей набрал номер, приказал: "Григорий Данилович! Сегодня... (прикрыв трубку спросил Бивень: "Вы отсюда в институт? Ясно".) Так вот сегодня свяжитесь с секретарем парткома Потемкинского пединститута и помогите организовать встречу с Еленой Тимохиной. Помните, вы занимались этим делом. Всё. Об исполнении доложте". Он улыбнулся - видите, все это так просто, раз плюнуть, если, конечно, для общего дела. Улыбнулась и Мария Трофимовна - браво, генерал. Браво - и спасибо.
      И, вполне довольные друг другом, они расстались.
      Встреча с Леной Тимохиной, которую на следующий же день устроил немногословный, расторопный Григорий Данилович, произошла на Суворовском бульваре, у Никитских ворот. Был теплый безветренный осенний день. По опрятным дорожкам шествовали редкие прохожие. Две молодые мамы медленно катили новенькие детские коляски, увлеченно беседуя о чем-то явно забавном. Парень настойчиво пытался разговорить расстроенную подругу. Она то и дело вытирала платочком краешек глаз и уклонялась от робких попыток ее обнять. Группа школьников - три девочки и три мальчика - дружно промчались, обгоняя друг друга и размахивая портфелями и сумками. Мария Трофимовна сидела на скамейке, закрыв глаза и подставив лучам скупого уже солнца лицо. Тимохина отказалась от встречи в институте и, хотя Бивень понимала побудительные мотивы такого отказа, ей это не понравилось. Ей всегда не нравилось все, что хоть в малейшей мере складывалось не по ее плану. "Разговор в парткоме и беседа где-то на улице, - размышляла она, - разница ясна и беспартийному. А эта Тимохина беспартийная. Из комсомола выбыла по возрасту. По телефону со мной говорила излишне спокойно. Ее использовали и бросили как ненужную вещь, а она даже заявления в парторганизацию не подала. Куда, спрашивается, подевалась ее женская гордость?" Вдалеке показалась стройная дама в модном бежевом коверкотовом плаще и шляпке с вуалеткой. Легкой танцующей походкой она подошла к скамейке, на которой сидела крупнотелая тучная дама, едва заметно окая задала вопрос: - Простите, вы Бивень Мария Трофимовна?
      - Садитесь, Лена, - открывая глаза и застегивая верхнюю пуговицу кофты из мрачноватого штапеля, распорядилась Бивень. - Нате вот, подстелите газетку, чтобы одежду не запачкать.
      И стала ее бесцеремонно разглядывать. Чувствуя это, Лена особенно старательно расстилала газету, наконец, примостилась на краешек, боясь поднять на начальственную толстуху глаза. Марии Трофимовне Лена не понравилась - тощая, глаза слишком большие и слишком распахнутые, носик кукольный, губы вишневые, припухлые - словно она их сама себе искусала, щеки - иш ты! - с игривой ямочкой и такие пунцовые. Чай не девица, могла бы их хотя бы пудрой пригасить, что ли.
      - Ну что, Лена, обидели тебя: совратили, позабавились и выкинули на помойку жизни? Ведь так?
      Лена молчала и Мария Трофимовна продолжала:
      - Ты не стесняйся, я ведь с тобой как мать говорю. Война обнажила человечью суть. Из людей, из мужиков особенно, вся дрянь наружу поперла. То все звериное было спрятано, под замочек положено, укрощено кое-как; а тут трусость, злоба, жадность, похоть - все выскочило.
      Она замолчала, подождав, пока трое военных пройдут мимо и удалятся от скамейки, на которой они сидели. Закурила сигарету и, развернув могучий торс в сторону Лены, продолжала: - Твоему ребенку сколько?
      - Танечке четыре года
      Произнесла она это холодно, отрывисто, словно интонацией желая спросить: "Зачем это все вам?"
      - Вот видишь - уже четыре года, - не обращая внимания на ее интонацию, продолжала Мария Трофимовна. - А ты о ней не заботишься вовсе.
      - Почему вы так говорите? - от обиды голос Лены заметно дрожал.
      - Ты же не девочка, чтобы задавать подобные вопросы. На алименты не подала? Не подала! Благородством мир удивить хочешь? Так благородство мир разучился ценить еще до Вселенского потопа, милочка.
      "Господи, какая скверная женщина! - подумала Лена, поеживаясь, словно попала под ледяной ветер. - И зачем я, дура, только согласилась на эту встречу? Она меня будто раздевает всю..."
      - Благородство здесь не при чем, - наконец, сказала она. - Я не ради денег сходилась с Иваном, - голос ее звучал ровно, печально, почти строго. - Потому и на алименты не подала. Тем более, что ребенка я сама воспитать в состоянии.
      - Выходит, мужикам их блядство прощать следует? - разозлилась Мария Трофимовна.
      - Поймите, любовь у нас была, - умоляюще протянула Лена.
      - Любовь! - презрительно оттопырила губы Бивень. И тут же взорвалась: - Надобно было скотские чувства в себе глушить! У мужика двое детей. И жена на фронте. Хотя... какой он мужик? Мужики жизни клали за Отечество, а он...
      - Неправда! - слезы брызнули из глаз Лены. - Я познакомилась с ним в госпитале. Он раненый лежал. Из ополчения их едва десятая часть выжила. Вновь на фронт собирался, да отозвали его... А насчет жены и детей я только потом узнала. Сама себя частенько казнила. Ее возвращение как избавление приняла.
      Бивень смотрела на нее с осуждением. "Слаба дуреха, ох, слаба, мысленно возмущалась она, - ей ублюдка сотворили, она и растаяла. Безотцовщина. Война порождает ее и на фронте и в тылу. На фронте пуля-дура, в тылу - баба-дура".
      - Могу я вас спросить, - Лена замялась, однако, преодолела стеснение, - чем вызвана наша встреча?
      - "Во многих знаниях много печали", - цитатой из Библии ответила Мария Трофимовна, которая много лет руководила спецсеминаром при парткоме по антирелигиозной пропаганде. "Не иначе пакость какую-нибудь для Ивана затевает, - думала Лена. - Завтра надо будет ему рассказать". Завтра они встречались, как обычно в последнюю субботу месяца - он передавал ей деньги, обсуждал текущие заботы и нужды, гулял с девочкой.
      А Бивень, не в состоянии отделаться от брезгливого осадка от встречи с Тимохиной, решила, что в обсуждение персонального дела директора будут включены и француженка, и эта влюбчивая "тюха". Факт сожительства налицо? Налицо. А всякие там сердечные антимонии нужны, как собаке пятая нога. Нужна бескомпромиссная битва за идеалы и их носителя - созидателя коммунистического завтра.
      И грянуло закрытое партийное собрание Потемкинского института! Бивень из кожи лезла вон, чтобы построить его по классическим канонам военного искусства. С предварительной разведкой - выяснением союзников директора и действительными, а не расплывчато-словесными намерениями вмешаться и оказать какую-то там помощь; боем арьергардов - обсуждением вопроса на парткоме, где схватились две фракции - Бивень и Муромцева; обеспечением резервов - договоренностью с министром, что он направит в качестве представителя Минпроса на собрание своего помощника и старинного друга Марии Трофимовны Матвея Щеголькова, а с первым секретарем Свердловского райкома, что от него прибудет инструктор орготдела Феодосий Слепнев, открытый недруг Ивана (кандидатуру этого туповатого, чванливого партийного чиновника на должность первого заместителя директора института Иван не так давно справедливо и громогласно провалил); определением стратегии - кого за кем следует выпустить на трибуну; насыщением верными людьми арьергарда счетной комиссии. Иван был знаком лишь с одним компонентом - он присутствовал на заседании парткома, ведь он же был его членом и потом обсуждался его вопрос. Размышляя об итогах этого заседания, он пришел к выводу, что собрание должно завершиться единственно разумным, с его точки зрения, итогом - его полным оправданием. Бивень в своем обычно агрессивном, нахрапистом стиле прошлась по всем трем пунктам: научной несостоятельности, усугубленной космополитизмом и низкопоклонством перед Западом; морально-бытовым разложением, умноженным на сексуальные контакты с иностранками; наконец, возведением двухэтажной виллы с использованием похищенных у института стройматериалов. Предложения: за научное банкротство и буржуазные перерожденческие деяния, разложение и стяжательство исключить из рядов ВКП(б). Председатель комиссии Антон Лукич Парфененко постарался говорить языком документов - вот монография; вот письмо француженке и краткая запись беседы секретаря парткома с Еленой Тимохиной; вот докладная завскладом об отпуске досок, кирпича, стекол. Муромцев, известный всей научной Москве эрудицией и элоквенцией, начал свое слово так:
      - Великий английский сатирик Джонатан Свифт создал свой бессмертный гротеск - роман "Путешествие Гулливера" более двухсот двадцати лет назад. В нем поднято огромное количество морально-этических проблем, извечно стоящих перед государством, обществом, личностью. Одна из них - конфликт Гулливера и лилипутов. За что лилипуты боятся и ненавидят Гулливера? Не только за то, что он велик ростом и силой. Главное - он велик добротой, совестью, честью. И мудростью, помноженной на справедливость. Только вчера я в который уже раз за свою долгую жизнь закончил перечитывать эту необыкновенно поучительную книгу. Почему поучительную? Я подумал о персональном деле, которое мы сегодня обсуждаем. Я вижу это дело, как попытку лилипутов от науки...
      - Андрей Николаевич, выбирайте выражения! - оборвала его Бивень, повела могучими плечами.
      - Он не о физических данных, Мария Трофимовна, - заметил кто-то смешливо. - Он об интеллекте.
      - Об ём родимом, - подтвердил Муромцев. - Повторяю: как попытку лилипутов от науки расправиться с Гулливером. Великолепный, да что там стесняться, ходить вокруг да около, великий организатор, масштабно вселенски мыслящий практик школы и новатор в области педагогической мысли это наш директор. Может быть, профессорa и академики побоятся репрессий и так как я не выскажутся, но думают так девяносто пять процентов работающих в этом вузе. Я же говорю то, что думаю, не только потому, что уже без пяти минут на пенсии. Нет, не потому. Не могу молчать и спокойно наблюдать, как унижают то, что достойно возвышения.
      - Попрошу по существу, товарищ Муромцев, - Бивень лиловая от горла до краев залысин постучала карандашом по графину с водой. - По су-ще-ству!
      - А это все и есть по существу, товарищ Бивень, - Муромцев твердой рукой налил в стакан воды, сделал несколько глотков. - Теперь по пунктам. О монографии. Я сам ее не читал, она ведь еще не вышла в свет.
      - И не выйдет! - отрезала Бивень. Муромцев посмотрел на нее увещевающе - "Дайте же в конце-концов говорить" - и продолжал:
      - Но вот отзыв научного руководителя автора монографии действительного члена Академии Педагогических Наук профессора Каирова Ивана Андреевича, он раскрыл лежавшую перед ним на столе папку. - Читаю: "Поскольку в данной работе всестороннему анализу и критическому разбору подвергается полуторавековой опыт политехнического обучения в школах России, Европы и Америки и намечаются пусть спорные, но вполне реальные пути его дальнейшего развития и совершенствования, монография, на мой взгляд, явится новым словом не только в советской, но и в мировой педагогике".
      - Каиров! - возмутилась Бивень. - Каиров не есть истина в конечной инстанции. Сколько академиков, столько и мнений.
      - Теперь насчет француженки и этой Тимохиной, - не обращая внимания на секретаря продолжал Муромцев. - Тут я вообще ничего не понимаю. Есть заявление от жены? От этих женщин? Нет, ничего такого нет. Есть непонятным образом полученное письмо директора - поверим на слово Марии Трофимовне, что там его подпись - какой-то Сильвии куда-то во Францию. Ну, товарищи, послали бы меня по этому адресу с партийным поручением разобраться на месте и доложить. Было бы реальное дело. А то ведь мистерия какая-то получается.
      Члены парткома заулыбались, осторожно, с оглядкой на секретаря. А она, сурово насупив брови, смыла единой репликой все эти полуулыбки: "Не ёрничайте, Муромцев. Здесь вам не "Эрмитаж" и вы не Райкин".
      - И теперь насчет дач, - Муромцев обернулся к Ивану, развел руками. Здесь я не в курсе дела.
      - Могу пояснить, - Иван встал, посмотрел в сторону Бивень.
      - Поясните, поясните, - властно бросила она, затягиваясь очередной сигаретой. Ей явно осточертел этот Муромцев и она надеялась, что подзащитный не будет так оголтело переть на рожон.
      - На данном этапе я хотел бы заметить лишь одно - по даче я передал все расписки и квитанции об оплате Антону Лукичу. Меня удивляет, что в своем сообщении он ни словечком об этом не обмолвился.
      Лукич встал, потупился. Все затихли в ожидании его ответа. Но он молчал.
      - Что означает ваше молчание? - поинтересовался Муромцев.
      - Я их искал накануне парткома, - покаянно-испуганно заговорил, наконец, Лукич.
      - Ну и?
      - Делись они куда-то.
      - Как это делись?
      - Да потерялись - и все.
      Враз заговорили все - раздраженно, недоуменно, с явным подозрением.
      - Вот что я вам скажу: будет толочь воду в ступе, товарищи члены парткома! - Мария Трофимовна водрузила два увесистых кулака на стол. Давайте решать, с чем будем выходить на общее собрание. Есть одно предложение - исключить. Кто "за" - прошу поднять руки. Кто "против"? Итак, семь "за", семь "против" при одном воздержавшемся. Что будем делать?
      - Так и доложим коммунистам, - требовательно заявил Муромцев.
      - Да? - Мария Трофимовна с ненавистью посмотрела на заведующего кафедрой философии. При равенстве голосов ее мнение было решающим и можно было бы объявить на собрании о принятом парткомом решении об исключении. Но ведь этот Муромцев сейчас потребует голосования об одновременной информации о разделении голосов. Нет, лучше сохранить силы для решающего боя. - Нну... ладно, - согласилась она. - Итак, завтра собрание в шесть. Прошу не опаздывать. И обеспечить явку своих организаций...
      Иван позвонил Сергею через несколько дней в третьем часу пополудни.
      - Ну как, что? - едва узнав голос друга, спросил Сергей.
      - Это долгий разговор, - ответил Иван. - Я только что из ЦК от Шкирятова. Надо бы свидеться.
      - Знаешь что? - Сергей быстро прикинул, где бы они могли спокойно поговорить без посторонних глаз и, главное, ушей. - Давай через полчаса в "Метрополе", там в это время всегда немного народа.
      Знакомый метрдотель усадил их за маленький столик у фонтана, сосредоточенно сказал полувопросительно: "Как всегда?" и незаметно ретировался. "От Ваниной спины чуть не пар валт, - тоскливо подумал он. Видать, досталось бедняге в последние дни. И нос заострился, и глаза, всегда такие светлые, лучистые, будто померкли". Иван долго катал хлебные шарики. Наконец, улыбнулся какой-то чужой, серой улыбкой, произнес: "Такие вот дела, дружище". И снова замолчал. Официант принес водку, закуски. Выпили, вяло поклевали какого-то салата, рыбы, маслин. "Пусть сам заговорит, соберется с духом. Он же сильный, не сломали же его, - Сергей закурил, рассматривая ленивые струйки воды. - Держись, Ваня!" И, словно услышав этот молчаливый призыв, Иван отложил вилку, взял вновь наполненную рюмку и проговорил, чеканя слова:
      - Нас бьют, а мы крепчаем, Серега. Давай выпьем за твой бессмертный девиз: "Да здравствуем мы, и да пошли они все на..." Он не произнес последнего слова, они чокнулись, привычно глядя в глаза друг друга, выпили, обнялись, расцеловались. Сергей махнул официанту рукой - "С горячим погодuть!" Иван медленно оглядел почти пустой зал, потянулся было к сигарете, передумав, оттолкнул легонько пачку от себя, вздохнул. И заговорил:
      - Они все спланировали заранее, Калашников и компания. Даже успели к собранию многотиражку выпустить. - Он достал из кармана сложенную вчетверо газету. Сергей развернул ее, с разворота в него выстрелили огромными буквами слова заголовка на обе полосы: "Космополит, прелюбодей, стяжатель".
      - Даа! - протянул он. - Семьдесят второй кегль засадили, сволочи!
      - Собрание было бурным, - продолжал Иван. - Надо признаться, недооценил я Бивень. Ходом его дирижировала она умело и хладнокровно. И оркестровка выступающих была так произведена, что на каждого, кто хоть в малой степени говорил объективно, приходилось три, а то и четыре хорошо подготовленных лживых крикунов. Насколько я мог судить о настроении зала, чаша весов склонялась то в одну, то в другую сторону. - Он помолчал. Видимо, вновь мысленно пропуская через себя перипетии того вечера. - И, ты знаешь, главное коварство было припасено на финал. Голосуют. Большинство за выговор с занесением. По подсказке Бивень из зала предложение - провести переголосование. Причина? Слишком многие в момент подсчета выходили курить. Ведь голосование велось простым поднятием руки. Ну а вторичный подсчет дает иной итог - исключить. Потрудились "на славу" и помощник министра, и инструктор райкома.