Старик медленно встал, привычным движением оправил свои белые одежды, пошел вокруг храма. Он шел не спеша, с трудом передвигая ноги в сандалиях, бездумно скользя взглядом по древним стенам храма.
      Храм был высечен в скале. Триста лет тысячи каменотесов трудились день и ночь, создавая святилище всемогущему богу Начала Начал и Конца Концов. В давние времена храм процветал. Десятки жрецов беспрерывно читали мантры-молитвы при неистово пляшущем на ветру пламени светильников. Тысячи верующих из столицы могучего царства, расположенной в трех милях от храма, наводняли его каждый день. По праздникам толпы пилигримов собирались со всех концов царства. искуснейшие танцовщицы приводили в экстаз молящихся...
      Шли века. Под натиском коварных соседей пало некогда великое царство. Торговые пути переместились далеко на юг. Постепенно храм терял свое былое величие. Ныне же и самые древние жители окрестных сел не помнили, чтобы в храме читали молитвы несколько жрецов. Всегда был один жрец - старик. И до него был один жрец - его отец. И еще раньше тоже, кажется, был всего один жрец. так говорили люди. так помнил и старик. И танцовщиц в храме никто больше не видел. И люди собирались в нем два-три раза в году - по самым большим праздникам.
      Старик остановился у края площадки. Внизу, в долине было уже темным-темно. Сквозь полузакрытые веки он скорее угадывал, чем видел, несколько тусклых огоньков, мерцавших в отдаленной деревне. Минуты тянулись, как века. Минуты раздумий. Вдруг он широко открыл глаза: голубые всполохи то вспыхивали, то исчезали далеко за рекой.
      "О-хо, - думал старик. - Грозная беда пришла в наши места. Чужеземцы строят огнедышащее чудовище, - оно поглотит и поля, и жилища, и души наши. О-хо, наши души!.."
      Старик подошел к пальме, погладил ее шершавый ствол.
      "Человек выходит из земли, - думал он, - и в землю уходит. Рожденные среди дерев, трав и зверей, и жизнь свою мы должны провести среди них, разделить с ними. Города, заводы, машины - зло, суета сует. Среди них, с ними человек становится ничтожной букашкой, человек теряет себя!.."
      Сегодня вспышки бесовского огня были особенно ярки. И старик, каждый вечер приходивший посмотреть со скалы на далекое зарево, отвернулся, шепча проклятья, и тихо побрел вокруг храма.
      "Говорят, завод дает пищу многим семьям. А сколько семей он разрушает? - думал с горечью старик. - Люди предаются пороку пьянства, бросают детей и жен, заново пытают свою судьбу, предначертанную богами. О-хо, богами!"
      Обойдя храм, старик вошел в свою хижину, устало опустился на глиняный пол. Прохлада нежила уставшее от дневного зноя тело, развевала горечь дум. Старик любил эти вечерние минуты покоя, когда можно было отдаться думам о былом величии храма, о его грядущем, как он твердо верил, воскрешении.
      Возле хижины послышался едва уловимый звон.
      "Джайна! - спокойно отметил про себя старик. - Сегодня я скажу ей о своем решении. До праздника осталось семь дней..."
      У порога хижины появилась девушка. Сняв с головы кувшин с водой, она вошла в хижину, и на старика повеяло вечерней свежестью реки. Бесшумно ступая по полу, - только колокольчики на браслетах тихо роняли свой ласковый звон, - она зажгла два маленьких светильника. Потом поставила миску с водой на очаг возле хижины. Языки пламени лениво лизали тощие лепешки кизяка. Когда вода в миске закипела, девушка бросила в нее две пригоршни рису, немного соли.
      Старик сидел, молча наблюдая за плавными движениями и легкой походкой девушки. Молчал он и во время ужина. Схватывая дрожащими пальцами щепотку риса, отправлял ее в рот. Долго жевал искрошившимися зубами.
      Поев, он вышел на улицу и сел на землю невдалеке от хижины, поджав под себя ноги. Запрокинув голову, смотрел на звезды. затем тихонько позвал:
      - Дочь Лейлы, я хочу с тобой говорить.
      Девушка поспешно подошла, покорно опустилась на землю подле старика-отца.
      - Скоро большой праздник, дочь Лейлы. Много, очень много людей придет в храм. Но я хочу, чтобы не раз и не два в год к храму приходили люди. Пусть каждый день будет праздником!.. Я велел глашатаям объявить в округе на сотни миль, что на этот раз в храме вновь будет служить Великому Богу танцовщица. Той танцовщицей будешь ты. Приготовься сама и приведи в порядок одежды. Я все сказал, дочь Лейлы.
      И старик, и девушка знали: перечить старшим - святотатство. Так записано в древних молитвенных свитках, так ведется испокон веков. И все же старый жрец сидел несколько минут, пристально вглядываясь в опущенную, поникшую голову дочери. Словно пытался проникнуть в скрытые ее мысли. Словно хотел разгадать, что у нее на сердце.
      Джайна молчала. Старик, кряхтя, поднялся, и через минуту она услышала, как он задул светильники в хижине и лег.
      От людей Джайна не раз слышала о храмовых танцовщицах. О том, какие они красивые, искусные, бесстыжие. О том, что каждый мужчина за деньги - за большие деньги! - мог купить их ласку. О том, что относились к ним, как к уличным девкам. О том, что относились к ним, как к уличным девкам. О том, что восхищались ими лишь в те мгновения, когда они, повинуясь высшей воле, танцем своим прославляли богов...
      Ее тоже учили танцам. Учили с трех лет. И все учителя в один голос твердили, что при ее красоте и таланте она могла бы стать великой танцовщицей. Но ее мать, Лейла, и слышать о том не хотела: "Моя Джайне будет петь и танцевать лишь для мужа". И впрямь, пристало ли девушке из древнего, пусть обнищавшего рода жрецов уподобляться продажной танцовщице, услаждать то пресытившегося всем богача-купца, то сладострастного старика-князя, то похотливого министра...
      Но матери уже нет в живых. И старик решил, чтобы вернуть храму былую славу, пожертвовать молодостью дочери, ее честью, может быть даже жизнью.
      Джайна подошла к Кальхе, обняла ее одной рукой, прикоснулась к ней щекой, приникла всем телом. Она беззвучно плакала, не утирая слез, и они катились по ее щекам, падали на обнаженную грудь. Налетел порывом теплый вечер. Кальха ласково зашелестела узкими листьями, успокаивала...
      Надолго ли хватит девичьих слез, если ты молода, здорова и если несчастье еще не случилось, а может быть, и не случится? И потом, танцевать в храме вовсе не значит отдаваться каждому, кто захочет. Да и отец не допустит этого! И разве так уж плохо на виду у тысячной толпы исполнять танец во имя Бога Начала Начал? Люди окаменеют: мужчины - от наслаждения, женщины - от зависти. Еще бы! Ты, вся в золоте и серебре, вздрагиваешь замираешь в такт барабанам, плывешь по воздуху. За твоей спиной громадный божественный фаллос. И - сам Бог! Он благословляет тебя, зовет, требует, приказывает. Еще мгновение - и нет тебя. ты растворилась: твоя душа - в Его душе, твое тело - в Его теле. Тебя нет. есть только Он. И ты - в Нем.
      Джайна уже улыбалась. А какой-то вкрадчивый голос шептал ей о том, что ей уже семнадцать, а она еще не знает радостей и утех любви, о которых повествуют древние скульптурные группы украшающие внешние стены храма.
      Уже входя в хижину, Джайна обернулась. За храмом всходила невидимая луна. Храм призывно простер к небу свои башни. Яркие огни за Священной рекой, огни завода, наполнили душу девушки смятением, страхом: "Что там? Зачем? Что-то новое грядет, неведомое. Добрые боги! Оградите очаг наш, жизни наши от напастей и бед!"...
      Весь день к храму шли люди. В одиночку, парами, семьями. Сверху долина Священной реки была похожа на муравейник, в котором движение устремлено в одном направлении - к храму.
      В конце дня перед его входом, у его стен сдержанно гудела праздничная возбужденная многотысячная толпа. расположившись на площадке вокруг храма, люди ели, отдыхали, читали молитвы.
      Старик был в том редком, сладостном состоянии экстаза, которое на грани нервного припадка. В первые час-два праздника на него напало странное оцепенение. Сказалось напряжение долгих недель и месяцев, нестерпимо томительное ожидание чуда, казавшегося почти таким же невозможным, как восход солнца на западе. Проведи он покрепче рукой по глазам, протри их, думалось ему, и все эти неисчислимые толпы людей растают без следа, как утренний туман в бездождные месяцы года над Священной рекой. Но люди все шли и шли. И старик понял: чудо свершилось! Словно в забытьи он вспомнил свое детство. Его дед был прославленным жрецом, искусным и бедным. да и откуда быть богатству, если во всей округе лишь три-четыре деревни? Впрочем, он и не думал о богатстве. Дед хорошо знал одну из основных заповедей великого Бога Начала Начал:
      "И слава прах - да, прах,
      И власть прах - да, прах,
      И богатство прах - да, прах
      Не прах лишь Светлый, щедрый,
      Всемогущий и бессмертный
      Разум Человека"...
      Знал эту заповедь и верил в нее. И всю жизнь мечтал о всенародном празднике в этом храме, когда на поклонение Великому Богу придут тысячи тысяч людей. Он передал эту мечту своему сыну, отцу старика. Умирая, он тихо и безутешно плакал. не потому, что ему страшно было уходить из этой жизни ведь ему предстояли еще тысячи лет жизни, тысячи воплощений в муравья или полководца, корову или банкира, графа или политика. Чего же страшиться перейти из жалкой временной каморки в сияющий дворец бессмертия? Нет,горевал он лишь потому, что в землю вместе с прахом его уйдет и его несбывшаяся мечта...
      В сопровождении двух младших жрецов, которых старик пригласил из главного храма ближайшего города, он начал, наконец, обряд приношения. Он стоял в главном зале - обиталище Бога Начала Начал, рядом с его двенадцатиметровым каменным изваянием. В колеблющемся пламени установленных под куполом светильников возникали фантастические тени, то вытягиваясь во весь пол, то прыгая по стенам...
      Люди несли в бамбуковых корзиночках, на тарелках, а то и просто в руках кокосовые орехи, бананы, лепестки роз, листья бетеля, пепел сожженного буйволиного кизяка. Старик на мгновение прикладывал пепел к одной из шести ног или к одной из шести рук изваяния, затем проводил им полосы на лице, руках, груди верующих. Взяв кокос, он передавал его одному из младших жрецов и тот острым, сильно изогнутым ножом одним взмахом рассекал орех пополам. Старик клал приношения к ногам изваяния.
      Закрыв глаза, мерно покачиваясь то вправо, то влево, высоко воздев руки, он получитал-полупел молитвы на древнеиндийском языке. Вряд ли нашлось хотя бы полдюжины среди всех, побывавших в ту ночь в храме, кто понимал смысл молитв. Но разве не в силу именно этого - таинственного, непознаваемого, высшего и всемогущего, возникшего в древние времена, - не остывал в веках пыл молитв, возносимых в величественном ли Соборе Святого Петра в Риме или в жалкой молельне нищей деревеньки где-нибудь на Борнео или в джунглях Бразилии?
      Старик брал в руки лепестки роз и сыпал на головы, на плечи склонявшихся перед ним людей. Часа в четыре утра, отслужив в зале жены Бога Начала Начал, в зале его старшего сына, среднего сына, младшего сына и единственной дочери, и вновь вернувшись в главный зал, старик уступил свое место младшему жрецу, а сам отправился посмотреть, готова ли Джайна к священному танцу. Первый удар барабанов должен раздаться как раз в ту минуту, когда первый луч восходящего солнца коснется купола главной башни храма.
      Джайна сидела на новых циновках в одной из подсобных комнат храма в окружении десятка женщин. густо насурмленные брови и ресницы, нарумяненные щеки, напудренный нос сделали ее сразу старше лет на десять. Ей дали выпить чашку холодного настоя - опиум, смешанный с сушеными травами. Настой был густой, темный, терпкий. Через минуту он парализовал ноги и руки Джайны. Женщины начали массировать ее тело. Эти полчаса, пока ее гладили, шлепали, выгибали, выкручивали, она почти ничего не чувствовала, хотя голова оставалась светлой, мысли ясными.
      "Скоро, очень скоро выйду я в центр главного зала, и тысячи людей замрут, глядя на меня, - думала она. - Пусть будет так, что среди них окажется принц - молодой и прекрасный. Он приедет из далекого царства, чтобы посмотреть, как я танцую. И полюбит меня. И увезет с собой. На убранном по-царски белом слоне"...
      Закончился массаж и вместе сним действие наркотика на тело, но он начал действовать на мозг. Она видела теперь все в какой-то мутной пелене, потом исчезли окружавшие ее люди и предметы. перед глазами бешено крутился огненный вихрь. И вся она переполнилась одним желанием - раствориться в этом вихре, слиться с ним в радостном смерче движения...
      - Бум, бум! Бум, бум! - эхо мерных ударов в большие храмовые барабаны рванулось под купол. не найдя там выхода, обрушилось громом вниз.
      Толпа наиболее именитых верующих, уплативших немалые деньги за лучшие места в храме (В тайнике, в каменной шкатулке старика уже покоились в аккуратных стопках сто тысяч рупий) охнула, подалась вперед, отхлынула и замерла. В зале появилась Джайна.
      Старик, стоявший вместе с младшими жрецами впереди всех, сначала не узнал дочь. И, не узнав, обрадовался.
      "Она воистину прекрасна, - думал он, напевая слова молитвы в такт барабанам, в такт начавшемуся танцу. - Она и впрямь не похожа на дочь нищего жреца. Эти камни, браслеты, золото! Надменное лицо всесильной владычицы! Движения, полные... Но что это? Что она делает?"
      Вместо танца сладострастия Джайна исполняла танец целомудрия. Испуганный взгляд, как если бы из-за плеча матери назад, спряталась. Мать впервые вывела дочь на люди. Боязно и любопытно. Как обычно у женщины, любопытство побеждает боязнь. Девушка смотрит на мир доверчивыми глазами ребенка: все добры, все счастливы, все братья и сестры. Повстречался ей юноша, другой, третий. Все не то - не единственный. А ей не к спеху порхает, кружится,смеется - юность! На секунду она замирает - ей кажется, сердце подсказывает: "Он!" Он ли? Они вдвоем. Одни! На заросшем цветами лугу. Вот он тянется к ней губами. Она отталкивает его, убегает, хохочет. Ей нравится эта невинная игра. Ритм барабанов учащается, переходит в почти непрерывную дробь. Она бежит, быстрее, еще быстрее. Он нагоняет ее. Но в глазах, движениях - ни тени страха. И, действительно, догнав девушку, юноша смотрит на нее в смущении, не смеет прикоснуться. "Видели? Видели! - ликует девушка. Как хорошо жить в этом прекрасном мире! нет ни зла, ни горя, ни зависти, ни предательства".
      Танец целомудрия...
      Толпа с каждым движением девушки возбуждалась все больше и больше. Люди не знали этого танца, толковали его по-своему. Видели в нем не то, что в нем было, а то, что они хотели, что жаждали увидеть. Толпа пришла в экстатическое движение. Пение молитвы превратилось в бессвязный гул. Стоны и причитания слышались со всех сторон...
      В начале танца старик был ошеломлен. Он бросил взгляд на одного младшего жреца, на другого. Лица их были бесстрастны. Старик стал исподволь наблюдать за людьми, заполнившими храм. Он хорошо знал танец целомудрия. И тем сильнее был потрясен невежеством толпы.
      "О боги!" - мысленно восклицал он, и старческие слезы, слезы бессилия, огорчения и стыда за всех этих людей текли по его щекам. - Видно, правда, пришло время обрушить вашу святую кару на этих скотов, готовых в угоду своей похоти сожрать друг друга, как дикие звери в джунглях! не нужны мне их деньги, самый вид этих людей мне тяжек"...
      Он забыл, что сам хотел довести их до экстаза, что дочь поступила вопреки его воле. Он помнил лишь одно: танец целомудрия, почитавшегося богами Индии как высшая святыня, вызвал у этих людей животные инстинкты. И старик считал это худшим из всех возможных святотатств. И он запел одну из самых почитаемых в Индии молитв о всеприсутствии Бога Начала Начал и о всепочитании его. Сначала никто не слушал старика. Но вот его поддержали два младших жреца, затем некоторые из молящихся. И вот уже почти все, стоя на коленях, отрезвев, очнувшись от охватившего их было безумия, пели молитву, повернувшись лицом к изваянию.
      на следующий день еще большие толпы верующих продолжали благоговейно штурмовать храм. Старик заметно сдал. Он появлялся в храме лишь через каждые пять-шесть часов и, пробыв там час-другой, возвращался в хижину,отдыхал. Раза три он заходил в боковую пристройку к храму проведать Джайну. Но она спала, не просыпаясь, вот уже более полусуток. И постепенно гнев на дочь остывал в его душе.
      "Все-таки чудо свершилось, - думал он, лежа в хижине на циновке. - И только благодаря ей - дочери Лейлы. О-хо, дочери Лейлы... А за ослушание я ее накажу - отдам в услужение Каррату. Очень уж он просит. И деньги большие предлагает. Пойдут ей в приданое... Отпущу ее на полгода - до следующего праздника Великого Бога"...
      Джайна очнулась поздно вечером. В комнате было темно, и она долго лежала,глядела на чуть заметный квадрат окошка у самого потолка. В голове была блаженная пустота - ни мыслей, ни воспоминаний.
      За окном послышался трубный рев. "Слонов привели, - подумала Джайна. - Для торжественной процессии в третий день праздника"... Она встала с циновок, ощупью нашла свои одежды, накинула их на себя и, открыв дверь, вышла из храма.
      накрапывал мелкий дождь. То тут, то там черное полотно неба вспарывали кинжалы молний. Издали докатился первый удар в небесный барабан. неожиданно поднялся сильный ветер.
      Джайна не без труда добралась до своей хижины. Она хотела уж было войти, как вдруг услышала чьи-то голоса сквозь неплотно прикрытые двери. Заглянув в щель, девушка увидела отца и незнакомого ей человека.
      - ты богатый купец,Каррат, - говорил отец. - Что ты торгуешься, как мелкий лавочник?
      - ты просишь слишком много, достопочтенный жрец, слишком много... В конце концов, твоя дочь - не принцесса, - отвечал незнакомец.
      - Она тебе будет чай подавать в постель. И массаж делать. И танцевать для тебя будет... Ты видел, чтобы еще кто-нибудь так танцевал в наших местах?
      - Так что - сделка? - купец протянул старику жирную короткопалую руку.
      - Я от своей цены не отступлю, - мотая головой, бормотал старик. - Ты же должен понять - я отдаю тебе самое дорогое, что у меня есть на свете. На полгода лишаюсь любимой дочери!..
      - Придется накинуть на твои родительские чувства! - со злой издевкой проговорил Каррат. - наживаетесь вы на мне, достопочтенный жрец!.. Ну да ладно, - чего не сделаешь из уважения к служителю Великого Бога!
      И широкая ладонь купца будто всосала в себя сухонькую пятерню старика.
      - Сделка! - сказал Каррат.
      - Сделка, - вздохнул старик и уставился на двери невидящим взглядом.
      "Сделка! - ужаснулась Джайна и метнулась прочь от хижины. - Продал! Отец продал! - бормотала она. - Продал! Продал! Продал!" Ноги сами несли ее мимо храма, вниз по тропинке, к Священной реке.
      Не удержавшись на ногах, Джайна скатилась вниз по скользкой тропинке. Поднялась, вытерла грязь с лица и, спотыкаясь, падая, двинулась вперед, в темноту бурной ночи - куда-нибудь, куда угодно! Лишь бы подальше от того места горя и страха,где она чуть было не стала рабыней какого-то неизвестного ей человека...
      Взобравшись на невысокий бугор, девушка начала было спускаться с него, как вдруг земля под ней словно бы расступилась, и она куда-то провалилась. Она не ушиблась. вскрикнула от испуга. Ноги ее тонули в густой траве. Над головой не видно было неба. Низинка, в которой очутилась Джайна, была вся покрыта кроной старого баньяна. Девушка стояла не дыша, боясь пошевелиться. Раздался слабый, сухой щелчок, и при показавшемся ей ослепительном огоньке спички Джайна увидела испуганное лицо молодого парня. Спичка погасла.
      - Ты - дочь жреца? - спросил из темноты после некоторого молчания изумленно-восторженный голос.
      - А ты кто - бродячий саньяси? Святой?
      - Святой! - парень насмешливо присвистнул. - Я - рабочий с завода.
      - Зажги еще спичку.
      Снова вспыхнул огонек. теперь он не казался ей таким ярким, при его свете она успела разглядеть парня. У него было доброе лицо. След полосок на лбу, почти смытых дождем, подсказал ей, что он побывал в храме.
      - Что ты здесь делаешь? - спросила она.
      - То же, что и ты, - весело ответил парень, - прячусь от дождя!.. А танец твой я не забуду - никогда я не видел такого. И все, кто был в храме, не видели.
      Джайна молчала, но бесхитростная похвала парня была ей приятна.
      - Ты давно учишься танцевать-то? - спросил он.
      - С трех лет...
      - Сча-стли-вая! - восхищенно протянул парень и замолчал, подумав, что в его семье, да и во всех семьях подобных ему бедняков, замученных жизнью, никто никогда не танцевал.
      Мертвенно-голубым копьем вонзилась в землю молния. Джайна в страхе приникла к парню. И тут же отпрянула, подумав: "Кого больше боюсь - его или молнию?"
      - Ты чего, напугалась? - сочувственно спросил он.
      - Напугалась, - прошептала она. - А ты?
      - Я не трус,нет. Но... молний-то все боятся...
      Гроза тем временем утихла. В просветах между тучами высоко засветились одинокие звезды. Постепенно ночь заполнялась привычными звуками: из далеких джунглей донеслось победное рычание тигра; где-то близко тяжело проползла змея - словно кто скомкал бумажный лист; несмело застрекотала цикада, за ней другая, третья. В их нестройный хор вплелся надрывный плач шакала, крик кем-то потревоженной птицы. Началась обычная ночная симфония джунглей. Как сто, как тысячу лет назад...
      - Пойдешь домой? - спросил парень.
      - Нет, - тихо проговорила Джайна.
      - А куда же?
      - Не знаю...
      - Отчего не домой?
      Джайна молчала, разглядывала парня при тусклом свете луны, едва сочившемся сквозь тучи. Высок, строен, плечист. Глаза большие, доверчивые, улыбка открытая, добрая. И руки сильные и ласковые. Это она почувствовала, когда в страхе прижалась к нему. Такому можно верить...
      - Отец хочет продать меня купцу, - негромко сказала она. И замолчала, опустив голову.
      - Вот что, пойдем со мной, - сказал парень. - на завод пойдем. там люди нужны...
      Джайна продолжала молчать.
      - Ты не бойся. Я тебя в обиду не дам! Как сестру...
      Она подала ему руку, осторожно, трепетно, сложив пальцы доверчивой щепоткой. Он бережно взял ее руку в свою. Ее пальцы были холодными, дрожали.
      И они пошли в ночь. Что ждет их? Но парень сейчас не думал об этом. Он вообще ни о чем сейчас не думал. Просто ему хорошо было идти вот так рука в руке - с этой девушкой навстречу утру. Все было для него так необычно. таинственно. Торжественно. И праздник в храме. И ее танец. И гроза. И их встреча. И ее согласие идти с ним. И вот эта ее маленькая рука, которую он теперь бережно держал в своей.
      А Джайна думала о том, что отец не хватится ее до утра. Она правильно поступила, уйдя из дома. И вовремя. Лучше делать самую черную работу, чем дать над собою надругаться. Этот незнакомый парень сильный. И добрый.
      Шли двое в ночи. Шли, взявшись за руки. Каждый со своими думами и заботами. И так было всегда. Сто. тысячу лет назад. И вокруг было все так же. Только огни завода, тревожно мерцавшие в темноте где-то у горизонта, за Священной рекой, нарушали единение прошедшего с настоящим...
      Поставив у ног пустую корзину, в которой она носила землю, Джайна смахнула с лица пот. Прикрыла глаза рукой.отсюда, со дна котлована - его рыли под фундамент третьей доменной печи - едва угадывались контуры высоких труб коксохимического цеха, похожие издали на минареты мечетей, которые она видела на картинке в детстве.
      У края котлована показался парень, обнаженный по пояс. Его шоколадный торс, грудь, руки казались литым сгустком мускулов. Джайна залюбовалась им. Как юный индийский бог! А парень, отыскав ее взглядом среди многих сотен людей, махнул ей рукой.Крикнул что-то. Улыбнулся. Ветер унес его слова в сторону, и Джайна ничего не разобрала. Но она тоже улыбнулась ему. Ответно помахала рукой. Парень исчез.
      Землекоп наполнил корзину Джайны землей,она с трудом водрузила ее на голову. Двинулась по доскам наверх. тысячи женщин молча плелись нескончаемой вереницей. Вверх с корзинами, наполненными землей. Вниз - с пустыми. Вверх - вниз. Вверх - вниз. День за днем. Месяц за месяцем.
      Маленькие дети - а они были у большинства женщин - копошились в грязи где-нибудь тут же, предоставленные самим себе. Плакали, просили есть. Матери не слушали их плача. Они и без того знали, что дети их голодны.
      Прозвучал гонг. Наступило время получасового обеденного перерыва. Женщины подобрали детей, уселись на землю. Развязали тощие узелки. В усталом, тупом молчании вяло жевали сухие, постные лепешки, плохо очищенный рис. запивали мутной, тепловатой водой из заводского водопровода. Молчали, уставившись в землю, не видя ни тенистых молодых деревьев у цеховых зданий, ни необъятной небесной голубизны. Ни величественных контуров завода, контуров новой Индии.
      Джайна сидела одна, в стороне от всех. Думала она о парне. О том, как славно, что она его встретила. О том, что в следующий праздник Великого Бога Начала Начал они поженятся. И она подарит своему мужу сына. И он будет такой же, как его отец. Прекрасный. Сильный. Добрый...
      Кирилл шел к автобусу, чтобы ехать в столовую. Он работал на строительстве Бхилаи уже год. Глядя на его ссутулившуюся спину, на его некрупную фигуру, на раньше времени иссеченное морщинами лицо и поседевшие виски и усы, трудно было представить, что этот пятидесятилетний украинский рабочий-строитель заканчивает здесь, в Бхилаи, свою тридцатую в жизни домну. Много поездил на своем веку Кирилл. Он много строил. И на Украине. И на Урале. И в Кузбассе. И в Казахстане. Семья его - жена и три дочери постоянно жили в Днепропетровске. Сыновья, двое старшеньких - те разлетелись по белу свету кто куда. Дочери же были еще маленькими. Изредка они навещали его. Гостили две-три недели. И снова он оставался один. Сюда же, в Индию, жена и думать не хотела ехать.
      Сегодня утром он встретился с Раджаном. Встретился, как со старым знакомым, хотя со Дня Республики, когда они познакомились, минуло едва ли более полумесяца. В разговоре помогала им Рита, переводчица главного инженера строительства Голдина.
      - Вот, значит, и свиделись еще раз, - радушно приветствовал Кирилл Раджана. - Теперь не на параде. Теперь, значит, на работе. Переведи-ка ему, Рита, что я рад видеть его.
      Девушка бойко затараторила на хинди. Раджан ответил. Завязался вежливо-пустой разговор. Журналист Индии смотрел на рабочего России. И чувствовал, что перед ним - загадка. Явление, которое он был пока не в силах постичь. Ведь это же не инженер, не техник. Рабочий!..
      - Что вы любите больше всего на свете? - спросил Раджан.
      - Ну что ж, отвечу. Свою семью. Свою землю.
      - Как вы понимаете свободу?
      - Свободу? - Кирилл помолчал с полминуты. - Это, во-первых, труд по душе. Если я делаю то, что хочу и так, как хочу, а не ради куска хлеба и крыши над головой, считай - я свободен. Это, во-первых, когда никто на другого спину не гнет. если у одного, к примеру, земля и заводы, а у других - ничего, какая же это свобода? Свобода продавать себя и детей своих? Наконец, свобода - это когда я могу делать людям добро.
      - То есть, быть меценатом, благотворителем? - уточнил Раджан.
      - Совсем не то, - отрезал Кирилл. - Я не о подачках говорю. Человек свободен, когда он всего себя людям отдает. И умение свое, и знания, и сердце. Только тот по земле не зря ходил, кто людям дарил счастье. Пусть хоть самую малость его, - Кирилл улыбнулся. - Вот, значит, как я понимаю свободу, господин Раджан. А так ведь, к примеру, и птица, и рыба свободны. Плыви, лети куда вздумается.
      Раджан слушал ответы Кирилла. Думал: "Если бы эти же вопросы задать любому нашему рабочему-индийцу? Вот их тут тысячи вокруг. Что бы они ответили?" И он вынужден был признаться самому себе: "Не знаю. Знаю одно: ответили бы не так, как этот русский рабочий..." Наконец, он задал тот самый вопрос, ради которого он нашел сейчас Кирилла: "Почему вы здесь?".
      Кирилл медленно повернулся к детям рабочих. Сказал:
      - Мне горько думать, что всю жизнь они будут вот так - в грязи, в нищете.
      - Но ведь у вас у самих немало проблем! - воскликнул Раджан.
      - Это так, - ответил Кирилл. - Тем более цени. - И, подумав, добавил: - Ты знаешь, журналист, что бывает, когда двое рабочих берутся за руки? А если тысячи? А если миллион?
      Раджан молчал. Он отлично знал лозунг о единении рабочих. Молча глядел на Кирилла.
      - То-то!..
      Спустя час, проходя мимо сидевших на земле женщин, Кирилл невольно задержался взглядом на одиноко сидевшей Джайне. Залюбовался ее красотою.
      Он увидел, как к девушке направился знакомый ему грузный подрядчик с мясистым носом, толстыми губами. С этим подрядчиком Кириллу уже доводилось иметь дело по ходу работы.
      Толстяк наклонился к девушке и, улыбаясь, стал что-то быстро говорить, размахивать перед ее лицом бумажками. девушка отвернулась от него, закрыв лицо руками. тогда контрактор схватил ее за руки, за плечи. Чуть поодаль Кирилл увидел молодого парня. Бледный, сжав руки в кулаки, он все видел, но не решался подойти к девушке и пристававшему к ней тучному наглецу. В одну минуту Кирилл оказался возле них.
      - Не тронь девку, подрядчик! Ну, - тихо, угрожающе проговорил он. Крепко взял подрядчика за плечо. Тот оглянулся, недоумевающе посмотрел кто посмел перечить ему? Но, увидев Кирилла, заискивающе заулыбался. Что-то быстро заговорил.
      - Будет болтать! - Кирилл с гневом смотрел в спину поспешно ретировавшегося подрядчика.
      "А ведь какой-нибудь наемный писака мог бы сейчас, пожалуй, растрезвонить на весь белый свет, что я "вмешиваюсь", "нарушаю обычаи", угрюмо подумал тут же Кирилл. - Но разве можно было стерпеть такое?!"
      Кирилл повернулся, чтобы идти дальше, и столкнулся лицом к лицу с парнем. С минуту, а то и больше, они смотрели друг другу в глаза. Ни Кирилл, ни парень не знали языка, ничего не могли сказать друг другу. Парень крепко пожал руку Кириллу. И, глядя в глаза парня, читая в них сдержанную, строгую, а потому более весомую благодарность, ощутив силу его пожатия, Кирилл понял: он ошибался, полагая, что парень не вступился за девушку по слабосилию. "Деньга проклятущая спину гнет. И душу!.."
      Так они и разошлись. Не сказав друг другу ни слова.
      Джайна с сильно бьющимся сердцем наблюдала за ними. Поняла их молчаливый обмен взглядами. Радость охватила ее.
      После работы, вечером, вдвоем с парнем она пошла на их любимую полянку - меж камышей, у небольшой реки, огибавшей завод. Она расспрашивала его про русского, но парень ничего не мог ей сказать. Он даже не знал, как того зовут.