- Вы готовы объявить его наместником бога на этой земле, - задохнулся от злобы первосвященник. - Вам наплевать даже на то, что он замахнулся на власть Рима!
      - Я никогда не говорил такого, - поспешил я опровергнуть его слова.
      - Я утверждаю ваш приговор, - бросил Пилат и посмотрел многозначительно на меня, потом на Сабину. Первосвященник, едва склонив голову, вышел. Пилат налил в кубок вина, выбрал большую спелую грушу, протянул их мне. Он взял меня обеими руками за плечи, тихо спросил по-арамейски:
      - Кто ты?
      - Человек я, человек.
      - Сейчас тебя поведут на казнь, человек. Держись так же славно, как и до сих пор. Сабина, вызови стражу, пусть они с ним поторопятся, на Голгофу путь далекий. Я иду на балкон объявить приговор.
      Ааа... Огромные черные жирные змеи выскакивают из бездны и душат, душат меня безжалостно. Усилие, еще - я задыхаюсь, мне страшно... Слава Богу, удалось сбросить их с себя. Как странно - змеи в городе, большом городе.
      Я не знаю этого города. Силуэты его не враждебны, но и нет в нем ни одного родного штриха. Далекий,наверно, от моей страны город. И люди чужие. Красивые, но чужие. Сумерки. Все куда-то спешат: машины, люди, даже темные облака на небе. И вдруг эта вспышка, словно миллионы молний сверкнули разом. И запылали небеса. На фоне этого вселенского зарева стал расти огромный серо-черный гриб. И мелкий, горячий пепел стал засыпать город. было тихо, лишь где-то вдали слышался приглушенно не то вой, не то плач. По осевой линии прошлась серо-зеленая грузовая машина. На крыше кабины вращался мощный динамик. Он выплескивал наружу одно слово: "Апокалипсис! Апокалипсис! Апокалипсис!". В разные стороны бежали люди. Они горели - не их одежды, - их тела, их волосы. И в воздухе, который был раскален до предела, пахло паленым мясом. Люди-факелы натыкались друг на друга, на деревья, которые обуглились дочерна, на стены домов, которые тоже горели. Тут только я понял: они были слепы, они ослепли при первой вспышке. Поперек улицы появилась трещина. она росла и росла, и из нее вырывалось пламя до небес с гарью и дымом. В растущей бездне клокотало что-то и вздымалось ввысь кроваво-серым фонтаном. Обнявшись, шли мужчина и женщина. оба пили что-то из бутылок, повернув друг к другу обугленные глазницы. Мгновенье оба исчезли в клокочущей бездне. Старуха тащила полуметровую статуэтку из желтого металла. Ей было тяжело, но она довольно щерилась обгоревшими губами. Вот она ступила на мостовую, и тут же ее сбил автомобиль-факел. Старик вожделенно тащил упиравшуюся девушку, не видя, что бездна уже в одном шаге от них. Все новые и новые трещины разрывали землю. Ага, вот они змеи! Черные, жирные, никакая напасть их не берет. Они тянутся ко мне, готовятся броситься в атаку. Зарево из красного превратилось в багрово-лиловое. Дышать становилось все труднее. низко над землей волнами проносились самолеты с нашими опознавательными знаками. Многие самолеты лопались со странным глухим звуком и тут же росли новые серо-черные грибы. Пепел стал густым. Все дома исчезли в безднах. Чудом уцелел центральный круг какой-то площади. По нему бесконечно мчался серо-зеленый грузовик, и динамик на его крыше выплескивал все то же: "Апокалипсис!". Я стоял на маленьком островке в морской бухте. Но от островка все время откалываются небольшие куски и скоро его вовсе не станет.
      Черная стена воды идет на город, на островок, на меня. Это цунами, заливающий всю сушу планеты, и страшнее и чернее его ничего нет.
      Америка, дом мой, где ты? Твой сын гибнет на чужбине. Жива ли ты, Америка?
      Я и раньше видел кресты. Но то были чужие. Я никогда не думал, что он может быть таким тяжелым. Тащить его, чтобы на нем же быть самому распятым! Солнце стояло прямо над головой. жара была удушающая. Прежде чем взвалить на спину крест, я окинул взглядом площадь перед двориком. Море народа. По смешкам и плевкам, по косым взглядам и угрозам, то и дело долетавшим до меня, я понял, что священники настроили доверчивых людей против меня. Пожалуй, не всех, но многих. у ног моих вертелся какой-то бездомный шелудивый пес. Один из легионеров ударил его плашмя копьем. Пес заскулил, отскочил в сторону, но не убежал, а держался рядом. Потом, во время двух недолгих остановок он лизал мои разбитые в кровь ноги и хоть как-то облегчил мои мучения.
      Крест был свежеоструган. Я попытался поднять его, и не смог даже сдвинуть с места. Тогда четверо солдат взгромоздили его мне на спину. Я зашатался, но устоял.
      - Получай, разбойник, свою посмертную поклажу! - рявкнул одноглазый центурион и захохотал. Засмеялись и солдаты.
      - Будь ты проклят, вероотступник, - резким тенором закричал седой, хромоногий нищий, и его плевок попал в мою левую щеку. Тут же ударился о подбородок и разлетелся мелкими брызгами перезрелый помидор. Путь на Голгофу начался. Подъем был довольно пологий. "Зачем столько войск? - думал я, с трудом делая шаг за шагом. - То ли боятся, что меня преждевременно убьет толпа, то ли ужасаются, что последователи Иисуса сделают попытку его освободить. Нет, не будет ни того, ни другого". И еще думал я о том, что Сабина отправилась к месту казни не из простого любопытства. Но с какой целью? Ведь она знала, что я не Иисус.
      Я сделал всего лишь шагов пятьдесят, а сил, казалось, не осталось уже никаких. Пот заливал глаза. Господи, сколько пота в человеке? Сколько слез? И сколько мух и слепней в Иудее? Казалось, они все слетелись ко мне, и жужжали, и жалили, и кусались, словно чувствуя, что я не в силах их ни отогнать, ни даже согнать. Двигаясь вместе с процессией, какие-то мальчишки бегали взад и вперед, бросали в меня камешками, кричали: "Эй ты, сын божий, покажи твои чудеса! Освободись! Или твой отец отступился от тебя?". несмышленыши. Жестокие, как все дети, разве они ведали, что творят?
      Остановились. Я с трудом сбросил крест на землю, едва не распластавшись под ним. Какое это было блаженство - повалиться тут же в дорожную пыль. Но страшный бич одноглазого центуриона не дал мне лежать.
      - Вставай, пророк всех времен, мы забыли постелить на это божеское ложе царские простыни, - и он загоготал вместе со своими легионерами. Пить! Никогда в жизни мне так не хотелось пить - даже после долгого перехода по пустыне однажды в юности. Я стоял и плакал, а пес лизал мои окровавленные ноги. Женщина, совсем согбенная старуха, седая и морщинистая, протянула мне кружку с водой. Солдат ударил по ее руке ногой, кружка упала и покатилась по склону. К центуриону подошла Сабина. Она сказала ему что-то на ухо, и он вновь загоготал:
      - Соленая - это великолепный подарок такому разбойнику.
      Сабина подала мне флягу, и я почувствовал, как холодное сладкое блаженство разливается по всему моему телу.
      - Понтий Пилат и я, мы преклоняемся перед твоим мужеством, - шепнула мне Сабина. - А теперь сделай вид, что вода во фляге была соленая.
      Я сморщился. Солдаты гоготали.
      - Я тоже хочу воды! - закричал один из двух разбойников, шедших со мной на казнь.
      - И я! - вторил ему второй. - Мы такие же разбойники, как и он.
      Ответом им был гогот солдат и свист бичей центуриона:
      - Марш, разбойники! Марш, убийцы!
      Каждая выбоинка, каждая рытвина, каждый, даже самый мелкий камень становились причиной дополнительных терзаний. терновый венок надвинули на самые брови. Колючки впились в тело. Прошло много времени, и я не ощущал боли, но иногда кровь заливала глаза. мы были почти у вершины, когда я вспомнил прощальные слова, сказанные Пилатом в спину первосвященнику. Они были ответом на вопрос, почему римлянин так ненавидит иудеев. "Я живу здесь много лет и знаю вас теперь хорошо, - сказал он в раздумьи и скорее с горечью, чем с ненавистью. - Если бы вы могли, если бы у вас была сила, вы повергли бы в прах все живое. И - напоследок - самое себя".
      На вершине холма я потерял сознание. очнувшись, я вдруг увидел, что вырос вдвое, нет, втрое. И тут только понял, что я распят. Я не чувствовал ни рук своих, ни ног. Словно и все тело стало легким, как пушинка. Едва приоткрыв глаза, я все же увидел, что толпа исчезла. Лишь одна Сабина, закутавшись в плащ, стояла невдалеке. Солдаты по-прежнему окружали холм. Солнце было уже не так высоко, однако душно было даже сильнее прежнего.
      - Жив еще, собака,- услышал я голос, который показался мне знакомым. Я сделал усилие и, повернув голову вправо, увидел одноглазого центуриона. Говорил он то ли себе, то ли двум палачам, бывшим рядом с ним: - И ведь может еще долго прожить.
      - Целую вечность, - с готовностью и злобой усмехнулся один из палачей. - Целую вечность.
      Подошел Га-верд. Долго смотрел на меня приторно добрыми глазами. Протянул на конце палки ко рту моему губку,сказал:
      - Пей!
      "Какой добрый, какой же добрый! - захлебнулся я благодарною мыслью. Я всегда верил в доброту человеческую. И верю". Что это была не вода, а уксус, я понял, теряя сознание. Как радостно хохотал Га-верд. Как злобно хрипели разбойники, распятые слева и справа от меня. Они тоже умирали от жажды. Они требовали себе губку Га-верда.
      Думаю, блаженнее забытья состояния не бывает... Забытья. Дремоты. Сна.
      Так сладко, так беспредельно сладко в последний раз я спал, пожалуй, лишь полвека назад. Безо всяких усилий, легко и свободно летел я невысоко над землей. Зеленые поля и леса, усыпанные цветами склоны холмов, славненькие коттеджи и домики. И тихо так; тихо - ни криков, ни шума машин, ни гула самолетов. Солнце - не жаркое, не бьющее в глаза, ласковое, заботливое. Постепенно снижаясь, я ступил на землю в центре небольшого безвестного городка где-то на северо-западе. Городков таких сотни - главная улица вдоль хайвея, банк, торговый центр, два-три кинотеатра, несколько церквей, редакция газеты, школа, да спортивный комплекс. Было безлюдно, и я решил, что скорее всего - воскресенье. В окне адвокатской конторы на цветном экране бежали строчки: "Сегодня - 5 сентября 2082 года, 10 часов 14 минут, Шестьдесят пятое президентство". На стене красовался огромный многоцветный плакат: "Граждане Синлессвилля! Все как один примем участие в плебисците 6 сентября. Долой желудки и мозги! Последний перед плебисцитом митинг - в 1- часов 00 минут 5 сентября на стадионе". Когда я прибежал туда, митинг уже начался. На поле была сооружена временная платформа, на которой разместился президиум. Выступал пожилой мужчина, седой, высокий, атлетического вида. Микрофон разносил крепкий голос всем трибунам: "...так как завтра мы будем решать судьбу нашу, наших детей, детей их детей. Мозги и желудки являются постыдными атавизмами. Достижения геоинженерии, электроники, словом - наш технологический гений - дают возможность вместо мозга и желудка вживлять компоненты с энергопитанием на двести лет. Размер их - десять миллиметров. Вы только подумайте - не надо тратить деньги на продукты, время на их приготовление,на еду, переваривание и все прочее. А мозг? Стоимость учебы, постоянное мучительное накопление знаний, которые могут не понадобиться, поиски так называемой истины. И потом - все эти болезни, лекарства, врачи, операции, больницы; вы только подумайте! В том, что предлагает наш муниципалитет, заключено торжество здравого смысла. Во многих соседних городах системы "Совершенный мозг" и "Совершенный желудок" уже успешно осваиваются. Гарантии полные. Здесь, джентльмен кивнул почтительно сидящим справа и слева от него, - ответственные представители таких достойных фирм, как "Юнайтед дайнэмикс" и "Амалгамейтед электроникс". С их помощью и с помощью Провидения мы свободно решим самые сложные проблемы в этой самой свободной стране.
      - А кто будет закладывать программу вашего "совершенного" мозга? раздался громкий насмешливый голос.
      - Ответственные национальные организации.
      - ФБР, что ли? - не унимался голос.
      - Что же, нам и нашим детям придется навсегда забыть вкус и запах стейка, вкус и запах виски, вкус и запах супов и мороженых, пирогов и пудингов?
      - На первых порах стимуляторы будут создавать полную иллюзию и запахов и вкусов - по выбору.
      - Господа, а еще не придумали отменить старинный способ делать детей? Тоже можно, наверно, обнаружить немал преимуществ и делать их без вмешательства родителей, а?
      Ораторы теперь сменяли один другого. Помимо явных сторонников и противников совершенных мозгов и желудков, были и такие, которые вроде и не возражали против экспериментов в принципе, но склонялись к постепенному их осуществлению.
      - А по-моему, были бы руки, ноги и глаза, чтобы вести автомобиль, все остальное несущественно, - завершил свою недолгую речь один.
      - Главное - глаза, - тут же возразили ему, - именно глаза. Иначе как же смотреть одновременно все сто пятьдесят четыре программы теле-капсуло-голо-графтографа?
      - Итак, предлагаю резолюцию, - загремел через динамики голос председателя митинга. - "Долой мозги и да здравствует автомобиль!"
      - Странно, - обратился я к соседке по трибуне, пожилой полной даме. Я не вижу ни черных, ни цветных.
      Она осмотрела на меня так, словно я вылез на ее глазах из летающей тарелки.
      - Вы иностранец? - глубокомысленно наморщила она лоб.
      - В известном роде - да.
      - Я так и подумала, - успокоилась дама. - Лет пятьдесят назад мы всех тих черных, желтых, медных - и пр., пр., пр...
      Что произошло полстолетия назад, я так и не узнал - все оркестры города, собравшиеся на стадионе,грянули разом "Янки дудль".
      Выйдя на главную улицу, я подивился оперативности синлессвилльских отцов города. Фасады всех зданий были уже обклеены яркими плакатами. Трехъярдные буквы звали: "Долой мозги и да здравствует автомобиль!"
      И вновь я летел невысоко над землей. Неторопливо убегали подо мною куда-то вдаль холмы, и леса, и долины. тихие солнечные сонные городки мирно дремали у хайвеев. и едва слышная райская музыка переполняла мою душу. вот в таком городке я родился, сделал первые шаги по земле, поцеловал первую девушку. Близ такого городка похоронил мать, потом и отца. И меня завещаю похоронить там же. Только не подумайте. что он удобный и естественный погост. Нет. Такой городок - основа национальной морали. В значительной степени он - Америка...
      Кругом черным-черно. Льет сильный дождь. Не видать ни зги. Жив ли я? Жив, наверно. Ибо ничего не болит, лишь голова. Но я не могу, не могу сбросить этот венок, нет сил для единого резкого движения. Сегодня, глядя на Пилата и девушек, я вспомнил свою первую и единственную любовь. Она была дочерью виноградаря Симона. Ее звали Саломея. И было мне пятнадцать, а ей тринадцать лет. Как-то было сильное землетрясение. Я бежал на ближний пустырь, и у храма, прямо на дороге, споткнулся о девочку. Она была недвижима. Я поднял ее на руки и понес. На пустыре она пришла в себя, и тут мы увидели, как разрушился храм. Земля гудела вокруг, но мы не слышали шума падающего здания - было довольно далеко.
      - Прямо куполом на то место, где я упала со страха, сказала Саломея. - Если бы не ты...
      Она поцеловала мою руку.
      Мы любили смотреть на звезды. Тихонько убегали из дома я от двоюродного дяди, она от родителей - на тот самый пустырь, прятались в траве и молча лежали на спине, прижавшись плечами. Потом мы путешествовали со звезды на звезду, а то по такой большой, такой близкой, такой прекрасной Луне.
      Однажды Симон поехал на лошадях к морю (приходил корабль из Греции с корнями виноградных лоз) и взял нас с собой. Какой же это был праздник море, солнце и Саломея! Она выходила из волн как нимфа, и волосы падали ей до пят. Взявшись за руки, мы бежали по влажному песку у самой кромки воды и радостно смеялись.
      Брызги, соленые и теплые, паруса рыбачьих лодок, бездонное небо - все приводило нас в восторг. Если бы жизнь была вся - как счастливое, беззаботное детство!
      На Пасху мы ходили друг к другу в гости. Сидели строго и чинно, как взрослые, ели праздничные блюда. Особенно любили сладости. Когда оставались одни, мы неумело и безгрешно целовались. Однажды я невольно подслушал разговор Симона с моим дядей.
      - Девочка созрела, - говорил Симон. - Посмотри на ее груди - набухли как две почки весной на веточке персикового дерева.
      - Это так, - улыбнулся дядя.
      - Так, конечно, так, - с досадой повторил Симон. - Твой парень трется возле нее все время.
      - Что значит "трется"? - решил возмутиться дядя.
      - Да разве я против? - миролюбиво добавил Симон. - Только как бы до греха не дошло. Поженить бы их, вот что.
      Дядя долго молчал. Мне не было видно его лица. Но когда он, наконец, заговорил, я отлично представил его гримасу, когда он давился, но жевал зеленую сливу.
      - Она созрела, да он-то еще не мужчина, а ребенок. Как сделать ее матерью - это он сообразит, я с тобой согласен. Но содержать семью? Нет, не сможет. Нам же брать их на свои плечи и кормить и поить нет ни сил, ни резона, ни возможности.
      Через месяц было объявлено о свадьбе Саломеи с сыном купца. Но женой его она не стала. В день свадьбы бросилась с крепостной стены и разбилась насмерть...
      Иисус сейчас далеко-далеко. Он несет людям свет добра и сострадания. И я счастлив, что умираю за брата. Последние же мысли о моей любви, в которой - одной! - проявилось все то лучшее, на что способен человек. А он способен на многое. И ради любви становится всесилен, всенежен, всестоек, всепрощающ, все... бессмер... бессмертен.
      Иисус, брат мой, слышишь ли ты меня?"
      Глава сорок третья ДО УТ ДЭС*
      (*Даю, чтобы и ты мне дал (лат.)
      Джерри метался по Штатам. Сегодня он был в Юте, завтра в Пенсильвании, послезавтра - в Северной Дакоте. Встречи с крупнейшими бизнесменами, инспекционные осмотры своих предприятий, обеды с губернаторами и законодателями - все, казалось, шло обычным своим чередом. Парсел неукоснительно придерживался порядка, который он выработал для себя много лет назад: ранний - шесть часов - подъем (он любил употреблять именно это военное слово, а не какое-нибудь там пробуждение и пр.), полчаса гимнастики, легкий, почти голодный завтрак, обильный, практически неограниченный ленч, а после четырех часов дня - лишь овощи, фрукты, молоко. Дважды в день, утром и вечером, он разговаривал по телефону с Рейчел, трижды - в десять часов утра, в полдень и в три часа дня, - с головным офисом в Нью-Йорке.
      Для посторонних все было как обычно, как всегда - Джерри Парсел, магнат, один из индустриальных столпов страны, мудрый и щедрый меценат работал, работал, работал во славу своей империи и Америки. Но был один человек, который знал,что с Джерри Парселом происходит нечто непонятное,неладное, скверное. Этим человеком был Джерри Парсел. То его охватывало такое состояние,когда он не знал, что может совершить в следующую секунду. И он, стремясь уйти от гнетущей потребности совершить нечто непоправимое, включал диктофон или видеофон или хватал трубку телефона и начинал яростно диктовать распоряжения, указания, приказы. Явных противоречий в них не было, но чувствовалась поспешность и непродуманность. Чувствовалась теми, кто работал с Парселом многие годы и утвердился в мысли, что поспешность, непродуманность так же чужды Парселу, как жалость и слюнтяйство. То он вдруг ощущал неизвестный ему дотоле страх одиночества, страх закрытого помещения, страх высоты. И он вызывал к себе в кабинет секретарей, помощников, телохранителей; спешил прочь из здания на улицу, мешался с толпой, уезжал за город и бродил часами вдоль речки, по полю, по лесу. То ему казалось, что он смертельно болен, и он прочитывал кипу медицинских книг, всякий раз облегченно вздыхая, когда казавшиеся ему достоверными симптомами рака или проказы не подтверждались.
      "Боже, в чем же я, собственно, не прав? - размышлял как-то Джерри. Он только что приказал посадить самолет на ближайшем аэродроме - ему показалось, что в следующее мгновение этот могучий летающий аппарат разлетится на мелкие куски, и ужас охватил его. Вскоре после посадки он сумел восстановить контроль над собой и провел несколько часов, сидя с Ларссоном в паршивеньком баре провинциального аэропорта. - В том, что я отстаиваю дорогие для меня идеалы? Или в том, что я не даю врагам Америки укреплять их позиции - как здесь, внутри, так и за ее пределами? Или, наконец, в том, что - как я полагаю, - все средства хороши в борьбе против этого богом проклятого дела? И осуществляю этот свой принцип везде, всегда, при любых обстоятельствах?
      Подумаешь - земной бог Джон Кеннеди! Таких Джонов тысячи. И каждый может, если судьба его поставит в экстремальные условия, напортить столько, что и на небесах не сумеют исправить. Нет, с ним все ясно, все правильно. Хотя каждый раз возникает проклятый вопрос - кто теперь? Но это, в конце концов, все же лучше, чем поступление принципами. Ведь Джон, кроме всего прочего, был строптивым малым. А строптивость хороша лишь в молодом и необъезженном мустанге... Когда хирург проводит успешную операцию, удаляя злокачественный нарост и когда эта операция способствует одоровлению всего организма, хирургу все благодарны, его объявляют героем, возводят чуть ли не в сан святого. Хотел бы я знать, чем я - не хирург больно Америки?"
      За все пять недель, прошедшие со времени последнего разговора с Беатрисой, Джерри ни единого раза не вспомнил дочь по имени. "Она", "ее", с "ней", - только так разрешал он себе думать о Беатрисе. теперь чаще всего она представлялась ему в виде годовалой, розовощекой девчушки с забавными светлыми кудряшками. она улыбалась, протягивала к нему пухлые пальчики, твердила: "Дэдди! Дэдди!". Или он видел ее пятилетним крепышом, для которого наступила пора миллиона вопросов: "Почему птички летают? Почему солнышко светит? Почему ты такой старый? Почему? Почему? Почему..." А сколько было восторга, когда ей, уже подростку, он подарил сделанный по специальному заказу миниатюрный "бьюик" и она стала разъезжать в нем по дорожкам их сада в Манхэттене.
      Теперь все это забыто. теперь он для нее - не папочка, не дэдди, "чудовище". Теперь он для нее - "убийца самого лучшего из всех американцев Джона Кеннеди". Надо будет дать задание Ларссону выяснить, кто этот негодяй,очернивший отца в глазах дочери. А "она" тоже хороша! Восстала против отца, слепо поверив сплетням и сразу же заняв противную поизцию. неужели гены Маргарет оказались сильнее? Неужели его дочь не прозреет и не проснется в ней чувство великой ответственности перед собой, перед людьми, перед миром? Допустимо играть в либерализм. Допустимо иногда и побравировать "левой" позой. Недопустимо забвение главного - исполнения миссии клана Парселов, миссии идеальной американской справедливости и идеального американского порядка.
      Было время, когда "она" ловила каждое его слово, дышала его дыханием, мыслила его мыслями. И ведь совсем недавно это было. Счастливый Джерри не допускал и мысли, что когда-нибудь будет иначе. И вот - на тебе! А он так гордился "ею". "Ее" сильным мужским умом. "Ее" парселовским характером. "Ее" бескомпромиссностью и упорством. Все, все обернулось против него. Джерри любил их нечастые, долгие вечерние беседы, игру в бильярд (последние пятнадцать лет он ни с кем, кроме нее, не играл - просто потому, что не получал удовольствия), совместные походы на бейсбольные матчи и поединки борцов и боксеров. Ему нравилось всячески опекать "ее" незримо и неназойливо. А любой "ее" успех, большой ли маленький ли, наполнял его чувством гордости, заставлял испытывать радость значительнее и глубже, чем при любых своих победах на бирже. Да и что они ему, эти победы? "Всех женщин мира не перелюбишь, всех денег на этом свете не обретешь", вспомнил он выражение Роберта Дайлинга.
      А "ее" дочерние ласки? Один "ее" легкий и нежный поцелуй в щеку - как прикосновение мягкого, молодого листочка - снимал с него усталость, накопившуюся годами в общем-то довольно бурной жизни. От прикосновения "ее" руки к его волосам, от сказанного тепло и искренно "дорогой папочка" он начинал себя чувствовать не машиной для делания денег, а человеком, любимым кем-то на этом свете бескорыстно и бесхитростно. И ощущать, что кроме долга в этой жизни существует еще и радость. Радость продолжения твоего собственного бытия. В бытие тех, кому ты дал жизнь.
      Случилось и еще нечто непредвиденное и необъяснимое. Как-то вскоре после их размолвки (он все еще надеялся на то, что это всего лишь легкая ссора), Джерри, как обычно, отключился от всего внешнего мира, чтобы продолжить ежедневную работу над новым романом. и не смог написать ни одной стоящей строчки. То, что всегда приносило радость, создавало настроение упоительного вдохновения, свободного и могучего парения мысли, теперь нагоняло апатию, сонливость, даже тоску. "Я, видно, сегодня устал. биржевые страсти душу вымотали, - попытался иронизировать над самим собой Парсел. Что ж, духовным займусь завтра". Но завтра случилось то же самое. И послезавтра. И как ни прятался сам от себя Джерри Парсел, он понял, что это не простая усталость, и не сиюминутный нервный стресс, что это нечто более серьезное и длительное. И что это нечто определенно вызвано его размолвкой с дочерью. Понимание этого, осознание этого привело Джерри в состояние крайнего замешательства - состояние, которое никогда не было ему присуще и потому испугало его не на шутку. Дать указание о розыске Беатрисы он не решался. Зная ее, он понимал, что, поступив так, можно вконец испортить все. и он чаще обычного звонил теперь Рейчел. И разговоры его с ней были ласковее и продолжительнее, чем когда бы то ни было. Рейчел была нежна, ровна, говорила лишь о Джерри-младшем:
      - Ты знаешь, сегодня он посмотрел на меня совершенно твоим взглядом! У него появилась на подбородке твоя ямочка! На левой коленке у него две родинки - точь в точь, как у тебя!
      Джерри оттаивал, успокаивался. Правда, ненадолго...
      Джекки была рада, что Рейчел с Джерри-младшим гостят у не. Она так устала от потрясших ее переживаний, связанных с ужасной смертью Джона, его пышными, печальными похоронами. Ей так хотелось отдохновения, покоя. Но пресса и телевидение не оставляли ее ни на минуту. Когда охота за ней стала вовсе невмоготу, она улетела во Флориду. И позвала с собой Рейчел. Жена Парсела импонировала вдове Кеннеди своей тонкостью, тактом, мягкостью.
      Днем они вместе много гуляли по парку. Вместе возились с Джерри-младшим, и обеим эта возня доставляла огромное наслаждение. Джекки забывала о своем горе, радовалась первым шагам новой жизни - чужой, но такой симпатичной, такой бесконечно симпатичной. Вечерами они подолгу сидели вместе, молчали. Джекки с увлечением шила забавные одежды для Джерри-младшего. Рейчел запоем читала.
      Она страстно скучала по Джерри и безумно стеснялась этого чувства. Оно появилось вскоре после рождения ребенка и удивило ее своей силой. Целомудренная, стеснительная, она жаждала близости Джерри, и самое ужасное для нее заключалось в том, что он быстро разгадал эту ее маленькую тайну. Бывало по телефону он скажет ей одно из самых интимных. самых пустячно-трогательных слов, понятных только им двоим, и она мгновенно зардеется, станет мило заикаться и почти тут же прервет разговор. Мужчин, которые хоть раз проявили к ней интерес как к женщине, она вспоминала тайком. При этом шептала с улыбкой: "Ах ты, паршивец! Ах ты, Синяя Борода!".
      Особенно в мыслях своих Рейчел жалела Дайлинга и Маркетти. Роберта она помнила по встрече в Дели. Какой он был тогда обворожительно прелестный. И какой отчаянно смелый и нахальный. Тот, кого они с Джерри увидели здесь, в клинике для душевнобольных, был не Роберт. Это был страшный призрак, немой и несчастный. Дик нравился ей своей молодостью, красотой. Той картинной красотой, которую она ставила превыше всего, будучи девчонкой. И которая перестала будоражить желание после того, как она узнала Джерри. И все же ей нравились легкие,вкрадчивые ухаживания Дика.Они волновали ее. как волнует человека интимная сценка внезапно увиденной в окне чужой жизни. Чужой. Какой неподдельный ужас овладел ею, когда однажды за завтраком Джерри мимоходом сообщил ей: "Ты, разумеется, помнишь Дика Маркетти?". "Ну, разумеется". "Так вот, он покончил вчера жизнь самоубийством, бедный малый", - Джерри вздохнул, побарабанил пальцами по столу. "Как?! Я же видела его всего лишь дней пять назад! - вскричала Рейчел. - Он был весел. Здоров. Во всяком случае - в своем уме". "Разве мы знаем, что с нами будет через минуту, через час, завтра?". "Как это случилось? - Рейчел прижала руки к груди, смотрела на Парсела широко раскрытыми от потрясения и страха глазами. - Такой молодой, такой славный парень". "Выбросился с семьдесят пятого этажа, - спокойно и внятно ответил Джерри. Ему не нравилась чересчур бурная реакция жены на известие о смерти итальянца. Слава Богу, хоть в обморок не упала. - Скорее всего, наркотиков наглотался". Рейчел заплакала. "Он мне жизнь спас,неужели ты не помнишь? говорила она сквозь всхлипывания. - И он был такой мо-ло-дой!". "Я великолепно все помню, - успокаивая жену, Джерри гладил ее по волосам. Мне, конечно, его очень, очень жаль. Я уже распорядился, чтобы похороны были организованы по первому классу за наш счет". "Он совсем не был похож на самоубийцу, - продолжала плакать Рейчел. - такой веселый, такой общительный!". Джерри ничего больше не ответил. Подумал неодобрительно: "Чересчур веселый и чересчур общительный, видит Бог. А что жизнь спас - так это было придумано мозговым трестом ЦРУ...".
      В тот страшный вечер Рейчел захотелось одной побродить по саду. Она решила пройти тем же маршрутом, которым не так давно они прогуливались с Джерри. Глаза ее быстро привыкли к сгустившимся сумеркам, и она не спеша шла вдоль пальмовой аллеи, вдоль живой изгороди из розовых кустов, вдоль берега озера, в котором живет "хозяин" - огромный аллигатор по прозвищу Мишель-лакомка. Внезапно от одной из пальм отделилась высокая фигура, закутанная в темный плащ. Вздрогнув, Рейчел остановилась. Когда фигура приблизилась к ней, Рейчел разглядела, что на лице у нее была маска с прорезями для глаз и рта.
      - Кто вы? - слабо вскрикнула Рейчел, пятясь прочь от незнакомца.
      - Не бойтесь меня, миссис Парсел, - проговорил он, стараясь ее успокоить.
      - Откуда вы знаете мое имя?
      - Я приехал специально, чтобы встретить вас и передать вам в руки письмо, - сказал незнакомец, оставив без ответа ее вопрос. - Очень важное письмо, миссис Парсел.
      С этими словами он протянул ей конверт, который Рейчел машинально взяла обеими руками.
      - Но кто вы? И зачем такая таинственность? Письмо можно было бы послать по почте.