XI

– О! Да здесь просто ночь, – воскликнул де Биевр, в сопровождении Поля Эльзеара вошедший в большой салон первого этажа. – Что это значит? Гаспар, совсем не похвально, голубчик. Если большевизм воцарится и в «Кафэ-де-ла-Пэ», куда же нам тогда деваться?

Запыхавшись, их обогнал толстый метрдотель, бежавший к распределительному щиту.

Внезапно со всех сторон брызнул яркий электрический свет, от которого залоснилось его красное, испуганное лицо.

– Простите меня, граф. Мы ждали господ только к полуночи, после представления.

– Объясните ему, дорогой Эльзеар, какие серьезные причины помешали нам остаться до конца вышеупомянутого представления.

Внимательным взглядом, не упускавшим ни одну мелочь, осматривал де Биевр огромный, заставленный хрусталем и цветами стол.

– Отлично, отлично, нечего говорить. Устроено нескверно. Чудесные цветы. Сколько нас?

– Сорок восемь человек, граф.

– Ого! Впрочем, тем лучше. Можно будет говорить с кем захочется. Скажите, Эльзеар, что бы нам такое взять в ожидании этих почтенных господ и дам?

– Жаль, что сейчас не другое время, – сказал Поль Эльзеар, – ибо здесь имеется портвейн 1811 года, прямо достойный богов. Его привез из Испании Сюше. Но пить портвейн в одиннадцать часов вечера!… Страшно жаль. Я бы не отказался взять бутылку за счет дорогого дю Ганжа.

– Гадкий мальчишка!

– Он может заплатить. Но возвратимся к начатому в автомобиле разговору.

– Сейчас, – ответил де Биевр. – Гаспар, друг мой, поставьте на минутку себя на наше место. Что можно заказать в одиннадцать часов в заведении, подобном вашему, за час до ужина?

– Может быть, господин граф, бокал «Данте-Габриель-Россетти»…

– Только этого не хватало! Вы отстали на целых тридцать лет, Гаспар. Ну-ка, Поль, что вы предлагаете?

– Два виски с содовой, – сказал журналист, – и хватит об этом.

– Слышите, Гаспар? Господин приказал. Повинуйтесь.

Де Биевр все еще осматривал стол.

Поль Эльзеар вытащил записную книжку из кармана смокинга.

– Ну нет, дитя мое. Здесь, надеюсь, вы не начнете писать статью.

– Разрешите мне записать только одну фразу. Все равно меня мучает совесть. Нехорошо, что мы не досидели до конца.

– Дорогой мой, – сказал де Биевр, – если под предлогом угостить нас ужином ваш дю Ганж намеревался в сотый раз подробно изложить нам всю свою ерунду, то он оказался бы нашим должником, а мне совсем не хочется, чтобы сегодня роли переменились. Впрочем, за кулисами «Олимпии» было столько народу, что наше бегство он, верно, и не заметил.

– Плохо же вы знаете писателей. Они первым делом замечают отсутствующих. Да все равно. Пожалейте же меня, принужденного вслух хвалить его ревю.

– Во всяком случае, это легче, чем о нем думать. Сколько он зарабатывает своими произведениями, наш дорогой дю Ганж?

– Давайте подсчитаем его годовой доход. Это его шестое ревю. Все выдержали более ста представлений. Я не буду далек от истины, если назову сумму в четыреста тысяч франков. Кроме того, большинство арий из его ревю расходятся по кафе и мюзик-холлам в провинции и за границей. Прибавим еще сто тысяч. К тому же у него еще личное состояние. Мейер-отец – один из крупнейших меховщиков в Сентье.

– Пятьсот тысяч франков за три десятка каламбуров, из которых, без сомнения, ни один ему и не принадлежит! – воскликнул де Биевр. – Черт возьми, недурно! Посмотрим, кто здесь сегодня будет.

Идя слева вдоль стола, он вслух читал написанные на позолоченных карточках имена. То же самое делал Эльзеар, идя с правой стороны.

На двадцатом имени де Биевр вдруг остановился.

– Теперь я понимаю, откуда его успех. Никогда я не видел более разумного подбора приглашенных. Кроме нескольких старых развалин, вроде меня, нужных для декорации, будут все власть имущие театральной и артистической прессы и самые красивые женщины Парижа.

– Несомненно, – сказал Эльзеар, – что при помощи такого стола можно школьное сочинение самого скверного ученика провинции обратить в шедевр. А! Вот незнакомое мне имя. Проспер Гильорэ, что это такое?

– А! Гильорэ, – засмеялся де Биевр. – Я совершенно о нем забыл. Очень мило, что дю Ганж подумал о нем.

– Кто этот господин?

– Гильорэ, дорогой мой… Всему виной моя старческая память. Налейте же мне еще виски, и я дам вам желаемые разъяснения. Вам известно, что уже два месяца назад я решился продать Биевр.

– Да, вы мне говорили.

– Вот я и нашел Гильорэ, долгожданного покупателя. Он, не торгуясь, все взял – и земли, и замок. И тут же заплатил запрошенные мной миллион четыреста тысяч франков. Двести тысяч я истрачу. На остальное же спокойно могу прожить лет десять. А потом уже не знаю, что продавать. Но я надеюсь, что до этого времени Господь призовет своего недостойного раба.

– Это мне отнюдь не объясняет присутствия между нами господина Гильорэ, – улыбнулся Эльзеар.

– Вы удивляете меня, – сказал де Биевр. – Вы страшно меня удивляете. Уже одно имя говорит за него. Господину Гильорэ пятьдесят пять лет. В то время как Домбидо – покровитель очаровательной Королевы Апреля – в течение четырех лет поставлял патроны в армию Права и Цивилизации, Гильорэ занимался перевязочными материалами.

На них он, впрочем, честно заработал миллионов двадцать, что дало ему возможность скупить Биевр у Монлери, одно из редких графств, учрежденных Людовиком XI, в отличие от республиканцев, не любивших аристократию. В Биевре Гильорэ хотел бы устраивать приемы, но у него нет связей.

Он просил меня ему помочь, напирая на то, что согласился со всеми пунктами продажи. Не мог же я его сразу повести к Линеям или Палиньякам. Вот я и просил дю Ганжа, общество которого не такое высокомерное, пригласить его. Куда его посадили?

– Направо от него Нина Лазюли, славная девушка. Налево… А! Жессика.

– Ну уж нет, Жессика – это уже не игра. Бедняге надо сначала набраться опыта. Я поменяюсь с ним местами. Сразу да Жессика. Это уж слишком для него.

И Биевр поменял местами карточки. Бледная улыбка снова скользнула по лицу Поля Эльзеара.

– Вы находите красивой Жессику, не правда ли?

– Очень. Я вам это сразу сказал, когда Королева Апреля нас с ней познакомила. Но кто она?

– «Старый друг», сказала Королева. Я знаю не больше вашего.

– На ней было хорошее платье. Она умеет его носить. Но заметили вы, что у нее нет ни одной драгоценности?

Поль Эльзеар только пожал плечами.

– Мне кажется, она ваша единоверка, – после небольшого молчания произнес де Биевр.

– Я тоже думаю, что она еврейка, – ответил журналист. И с натянутой улыбкой, придавшей что-то болезненное его красивому лицу, прибавил: – Я спрошу ее, если вас это интересует.

Тон его голоса поразил де Биевра.

– Знаете что, голубчик, – сказал он, – и я хочу сделать вам одолжение. Если вам приятно сидеть рядом с ней за ужином и толковать о Талмуде, я с удовольствием заставлю мою карточку прогуляться еще раз.

– Нет, нет! Я доволен своим местом, – ответил Эльзеар. – Жессика, – продолжал он. – Ее имя напоминает мне о начатом нами разговоре. Вы, надеюсь, помните? Когда мы вышли из автомобиля, вы говорили мне о «Венецианском купце», о Шейлоке.

– Правильно, – прошептал де Биевр, – о Шейлоке.

Поль Эльзеар достал свое стило и развинтил его левой, единственной рукой. Ленточка медали на отвороте смокинга ясно говорила, при каких обстоятельствах он лишился другой руки.

Взяв карту меню, он что-то быстро стал писать на обороте.

Старик наблюдал за ним.

Воцарилось молчание.

– Вы молодец, Поль Эльзеар, – вдруг серьезно произнес де Биевр и повторил: – Молодец!

Поль Эльзеар нервно рассмеялся:

– Знаете ли вы, дорогой друг, что ваш комплимент не так уж приятен?

– Почему?

– Догадываетесь ли вы, что я понимаю, чем он вызван? Вы удивлены, может быть, бессознательно, контрастом между моим поведением во время войны и моей национальностью. Разве я не прав?

– Вечные жертвы! Все вы одинаковы. Когда же вы перестанете привязываться к вещам, делающим вам только больно?

– Разве я ошибся? – Эльзеар упрямо наклонил голову.

Старик приблизился к нему и положил руку на спинку его стула.

– Разрешите мне ответить вопросом на вопрос. Вы горды тем, что вы еврей, Поль Эльзеар, не так ли?

– Очень горд, – последовал мрачный ответ.

– Чем же вы больше гордитесь – вашей раной или вашим происхождением?

Эльзеар ничего не ответил.

– Я вас правильно понял? Вашим происхождением? Видите, я не ошибался, когда хвалил вас. Вы сами не хотите быть приравненным к остальным инвалидам Франции. Не мы – вы отталкиваете нас. Не протестуйте! Вы мне нравитесь, вы меня интересуете, я люблю вас таким, какой вы есть.

– Мы говорили о Шейлоке, – с горькой иронией перебил его Эльзеар, – о Шейлоке-ростовщике, о Шейлоке-еврее.

– Да, мы говорили о нем, – вставил де Биевр, – и я не изменю ни слова из того, что хотел сказать. Я отлично сознаю все глупости, которыми сопровождается таинственный вопрос о еврейской душе. Кажется, один только английский поэт ясно видел, в чем решение этой проблемы. Вы признаете, что Шейлок – странная личность. Вся бессмыслица в том, что видят в нем только ростовщика, тогда как четверику золота он предпочитал фунт мяса, вырезанного из груди его врага. В этом вся суть. Спросите у Гарнагона и отца Грандэ, что бы они выбрали. Они настоящие скупцы. В Шейлоке же сильнее всего чувство мести, то есть он попросту идеалист. Золото – лишь орудие в его руках. У еврейского народа оно всегда было только орудием, единственным, которым ему разрешили защищаться. Я восторгаюсь безрассудством тех, кто обвиняет вас в том, что вы две тысячи лет поклоняетесь золоту.

Это то же самое, что упрекать Сен-Сиринца, отданного сначала в военную школу, а затем в военную академию, в том, что он сделал военную карьеру и стал генералом. Он пошел по той дороге, которую ему определили. По этой причине и евреи в течение веков были первыми в денежном мире. Но или я глубоко ошибаюсь, или они видели в них только средство отомстить беззаконию, жертвами которого они являлись. Мою точку зрения подтверждает то обстоятельство, что только после разрушения храма и изгнания евреев их стали считать более корыстолюбивыми, чем другие народы. Из борьбы они вышли победителями. Правда, часто они победу превращали в месть. Но месть никогда не была низким чувством. Она – дочь памяти и сестра ее – благодарность. Вопрос, к которому я хочу подойти, следующий: сегодня, повторяю, вы победили. Морально храм восстановлен. Нужно ли восстановить его материально? Всегда ли вы останетесь в вашем уединении? Навсегда ли сохраните в глазах своих темное пламя, отражающее костры Испании и пожар Сиона? Отдадите ли вы больную, бесплодную гордость, ваше taldium vital, за ясность души ваших предков в садах Ханаана? Неужели так сильно в вас вечное стремление к страданию, что, покорив своих палачей, вы становитесь собственными палачами?

Поль Эльзеар нагнулся и взволнованно пожал руку де Биевра.

– Тем, кто так говорил бы с нами, мы бы все отдали, – прошептал он. – Мы жаждем любви больше, чем другие народы.

Жестом старик остановил это неуместное умиление.

– И все это из-за очаровательной Жессики. Лучше всего было бы, если бы она была от Лепарра или Кимперлея.

– Ну, тут вам беспокоиться нечего, – рассмеялся журналист, на этот раз от всего сердца.

Под окнами послышался шум подъезжавших автомобилей и стук открываемых дверей.

– Враг идет, – сказал Эльзеар. – Какой они поднимают шум!

– Похоже на деревенскую свадьбу, – заметил де Биевр, когда распахнулась дверь перед штурмовавшей зал толпой.

В мгновение ока оба потерялись в наступившей суматохе.

Де Биевр всеми силами расчищал себе дорогу к герою празднества, вокруг которого уже образовался круг кропящих «святую воду».

– Превосходно, мой дорогой дю Ганж… После ста представлений та же свежесть, тот же интерес, что и на генеральной репетиции. Ривароль и Мариво на арию Оффенбаха.

– Мой дорогой граф, – пролепетал дю Ганж, – вы, право, слишком добры…

– Отнюдь нет. Я говорю только то, что думаю.

Поль Эльзеар подскочил к де Биевру.

– Ваша фраза чудесна. Как это вы сказали? Ривароль и… у меня сильное желание вставить ее в мою статью, конечно, назвав имя автора.

– Ты способен на это, несчастный! – рассмеялся де Биевр. – Во всяком случае, вы можете написать, что мне редко удавалось видеть такую гармонию. Все отлично удалось. Ох! Дорогой мой, на том свете придется снова все это увидеть, но в ожидании полюбуйтесь на эффект, произведенный при ярком свете нашей Жессикой.

– Не думаете ли вы, что я не заметил, как все на нее облизываются? – сказал журналист.

В углу действительно стояла Агарь, окруженная полудюжиной борющихся за первенство мужчин. Может быть, они не старались бы так, если бы знали, что год назад на площади Александрии можно было за несколько лир купить расположение мадемуазель Жессики.

На Агари было черное бархатное платье, перехваченное поясом из серебряных лавровых листьев: вырез на спине, дивный изгиб бедер, волнующие сладострастные возвышения, образующиеся при движении лопаток. Немного отставив левый локоть, точно обороняясь, она с рассеянной улыбкой принимала рассыпаемые толпой поклонников комплименты.

– Ну, – пылко вмешалась Королева Апреля, – кончите вы, наконец, надоедать моей подруге? Нравится она вам? Что, мои старички? Вам сейчас представится случай доказать ей, как чисты и возвышенны ваши чувства. В чем дело? Терпение. А ты иди на свое место.

– Королева, что ты собираешься делать? – прошептала немного обеспокоенная Агарь.

– Увидишь.

На другом конце зала де Биевр взял под руку маленького, толстого человека, на отворотах одежды которого сверкали усыпанные бриллиантами ордена.

– Дорогой Гильорэ! Пойдемте же, я вас представлю. Все горят желанием с вами познакомиться: Пьер Плессис, Сарра Рафаль.

– К столу, к столу! – доносилось со всех сторон.

– Мадемуазель Жессика, – вскричал сияющий Франсуа дю Ганж, – вам подавать сигнал. Садитесь. Все за вами последуют.

Агарь повиновалась, смущенная тем, что так неожиданно громко произнесли ее имя.

Королева Апреля, подмигнув, ущипнула ее за руку.

– Он, кажется, усердно занялся тобой, – шепнула она.

– Ладно, ладно. Пока я довольна.

Ослепленная светом, оглушенная смехом и речами, Агарь понемногу приходила в себя, слушая сидевшего справа от нее де Биевра. В самом начале обеда она, чтобы положить конец излишней фамильярности соседа слева, пододвинула стул к стулу графа. Он говорил с ней тихим голосом, скромно и уважительно, что так трогает сердца бедных, всем доступных женщин. Сидящий же напротив Франсуа дю Ганж всячески афишировал свой интерес к мадемуазель Жессике. Он суетился, то наливая ей бокал, то накладывая на тарелку закуски, ему хотелось обратить на нее всеобщее внимание, чего она так боялась.

– Разрешите уж мне, дорогой друг, поухаживать за моей соседкой, – осторожно заметил де Биевр.

– Смотрите же хорошенько за ней… Да неужели мне это только кажется?

– Что?

– Что изменился порядок мест?

– Во всяком случае, что-то не видно, чтобы кто-нибудь жаловался, – лицемерно произнес старик.

Около трех часов ночи тосты смешались с чудовищным гулом.

Королева Апреля, немного опьяневшая, со взбитыми белокурыми волосами вокруг розового личика, поднялась с бокалом шампанского в руке.

– Я прошу слова.

– Тише, тише! – закричали со всех сторон. – Слово Королеве Апреля.

– Дю Ганж, друзья мои, только что благодарил вас как автор. Я говорю от имени артистов. Вы были очень милы. Я целую всех вас, подарив поцелуй первому попавшемуся мне под руку.

Счастье выпало на долю редактора «Фигаро». Все аплодировали.

– Постойте, еще не все. Здесь вся пресса. Я хочу знать, на что она способна. Речь идет о моей подруге – о Жессике.

– Браво, браво, браво!

– Тост за Жессику! – провозгласил кто-то.

Агарь остановившимися глазами смотрела на Королеву, возбуждение которой возрастало. Всякая попытка остановить ее была напрасной.

– Друзья мои, я сообщу вам кое-что, чего вы еще не знаете. Жессика – моя подруга, это всем известно. Но кроме того, она танцовщица, да такая, что четырех равных ей не найдется в Париже. Она заткнула за пояс всех танцовщиц Сирии, Турции и Египта, а тамошних зрителей не так-то легко удовлетворить. Когда она здесь выступит, все будут поражены.

– Отлично! – закричал дю Ганж. – Пишу для нее акт в моем следующем ревю.

Жан Риго, счастливый соперник дю Ганжа на сцене всех мюзик-холлов, перебил его:

– Посмотрим, чья возьмет. Я все свое следующее ревю целиком кладу к ее ногам.

– Дитя мое, – сказал де Биевр смертельно бледной Агари, – вот у вас уже два приглашения. Самое смешное, что они действительно способны сдержать свое обещание.

– Еще не все, – снова заговорила Королева Апреля. – К вам, господа корреспонденты, взываю я теперь! Покажите, на что вы способны, когда бываете заодно. Если через три недели имя Жессики не будет у всех на языке в Париже, я буду считать вас последними из последних, я закончила.

– Будет! Будет! – зарычало десятка два голосов.

– Дети мои! – закричал корреспондент «Голуа». – Благословение кинжалов. – Он вытащил свое стило и стал размахивать им по направлению к Королеве Апреля. Остальные сделали то же самое.

– Королева, что ты сделала? – прошептала испуганная Агарь на ухо подруге, среди шума и криков пришедшей поцеловать ее.

– Что я сделала? – сказала певица с величественным жестом. – Да просто сделала тебе имя, дорогая моя.

– Но я же через три дня уезжаю.

– Вы, значит, хотите нас покинуть? – грустно произнес де Биевр.

Она бросила на него умоляющий взгляд, точно просила поддержки перед всем светом, перед самой собой. Но он продолжал:

– Наш общий друг, Королева Апреля, права. Все эти люди, которые сейчас кажутся вам лишенными здравого смысла, все они создают имя, репутацию и каждое утро с помощью газет о вас узнают не только во всех концах Франции, но и во всем мире.

Он все говорил, несмотря на то, что видел, что напрасно тратил слова, ибо соседка его больше не слушала.

Тусклым взглядом смотрела она на стол, над которым синие облака папиросного дыма сплетались в затейливые мягкие узоры. Фрукты, цветы, голые плечи женщин, их нежные раскрашенные лица проступали сквозь туман, точно нарисованный лиловой и розовой пастелью.

Ликеры превращали рюмки в букет странных прозрачных цветов.

Де Биевр, весь ушедший в наблюдение за борьбой, отражавшейся на лице Агари, нагнулся к ней.

– О счастье сожалеете вы, – прошептал он, – или о горе?

Она в отчаянии заломила руки, но вдруг пересилила себя и улыбнулась.

Дю Ганж уселся позади них.

Когда он говорил, губы его почти касались ее шеи.

– Дорогой мой, – не без некоторой сухости заметил де Биевр, – мне кажется вы сменили место.

– О! – рассмеялся последний. – Не всегда все для одного.

– Вам надо подавать хороший пример.

Он комическим жестом поднял руки к небу.

– Весь свет, беру вас свидетелем, мадемуазель Жессика, объединился, чтобы помешать мне приблизиться к вам.

– Брось его, – шепнула Королева Агари, – и пойдем со мной. Я должна с тобой поговорить.

И она увела ее в дальний угол зала.

– Поздравляю, дело идет на лад.

– Какое дело?

– Да ты что, не видишь? Он совсем попался.

– Кто?

– Он, черт возьми, дю Ганж. И знаешь, малютка, он зарабатывает шестьсот тысяч в год, и четыреста тысяч достанется женщине, умеющей взяться за дело. Признайся, что для начала это недурно. Правда, существует этот верблюд Клоринда. Но он, кажется, уже пресытился ею. Рядом с тобой она проиграет.

– Королева, послушай меня… – начала Агарь.

– Лучше ты меня слушай. Я знаю его. Он, наверно, предложит проводить тебя. Ты, конечно, не соглашайся. Скажи, что остановилась у меня. Он придет. Понимаешь?… Впрочем, я надеюсь, ты достаточно взрослая. Правда, моя маленькая Жессика, я страшно счастлива! И кто бы мог подумать шесть лет назад в Александрии, когда мы ели на десять пиастров в день в греческом бистро на набережной… Мы идем вперед! Вперед!

Почти бесчувственная, охваченная оцепенением, Агарь видела вместо людей лишь отраженные бесчисленными зеркалами призраки, двигавшиеся взад и вперед: все глуше и глуше говорившего Франсуа дю Ганжа, профиль рыжего барона, болезненного Поля Эльзеара, де Биевра, с тонким чуть помятым лицом.

Все эти люди, которых она еще вчера не знала, внезапно вышли на сцену, чтобы сыграть в следующем акте ее жизни, которой таинственной судьбой предназначено было в известные промежутки времени за несколько минут меняться до самого основания.

На авеню Де-ла-Опера уже почти никого не оставалось. Редко попадались зябко поднимавшие воротники пальто ночные гуляки. Исчезли сверкающие автомобили.

Де Биевр взял под руку Поля Эльзеара.

– Я иду пешком. Пойдем вместе?

Старик жил на улице Вернейль. Молча спустились они по пустынной авеню и пересекли Карусель, черную и холодную.

Когда они спустились на мост Рояль, Эльзеар сказал своему спутнику:

– Вы заметили?

– Что?

– Она сбежала с болваном дю Ганжем.

– Королева Апреля была с ними, – ответил де Биевр.

– Маленькая бесстыдница! Хорошим ремеслом занимается! Все равно, для начала и этот кретин сойдет. Не теряет времени.

Они пошли дальше.

– Дю Ганж зарабатывает в год пятьсот тысяч франков? – спросил де Биевр, когда они достигли набережной.

– Да.

– А вы сколько зарабатываете?

– Зависит от газеты и моего желания работать. Тысяч тридцать, вероятно. – И он с горькой иронией прибавил: – Правда, у меня есть еще пенсия инвалида и военная медаль. Но я понял, что вы хотели сказать. Спасибо. Если вернуться к нашему разговору, то все это вряд ли подтвердит ваши прекрасные идеи о бескорыстии народа. – Ему точно нравилось терзать себя.

Де Биевр задумчиво покачал головой.

– Кто знает? – прошептал он.

XII

В четверг четырнадцатого февраля Агарь впервые выступила в роли Бержер. Франсуа дю Ганж специально для нее написал новое ревю. Тот же дю Ганж уже месяц как устроил ее на улице Винез в очаровательном павильоне, скрытом в тенистом садике таких размеров, что его вполне хватало гонявшимся друг за дружкой дроздам.

Среди репетиций и хлопот по устройству квартиры она совершенно не имела времени, чтобы подумать о чем-нибудь другом. Может быть, так было лучше для нее.

Франсуа дю Ганж, новая страсть которого занимала весь театральный мир, предупреждал все ее малейшие желания.

Впрочем, как раз в это время ему бессовестно везло.

Его три ревю, шедшие все Рождество, принесли до сих пор небывалый доход.

Директора рвали их друг у друга и клялись только его именем. Он чувствовал себя королем. Как и всякого сангвиника, успех возбуждал, опьянял его, возвышал над самим собой.

К профессиональным победам присоединилась еще другая, связанная с обладанием Агарью.

В маленьком мирке, начинающемся в кабинетах редакций и кончающемся на генеральных репетициях, только и разговоров было, что о ней.

Ее красота и загадка ее внезапного появления окружили ее таинственностью, так легко прельщающей людей, наивность которых так же сильна, как и скептицизм. Откуда пришла эта молчаливая женщина? Говорили, с Востока, с Востока, чарующего и неясного, близкого и далекого, с Востока, о котором так много говорят и который так мало знают.

В каких трущобах, в каких дворцах жила она? На берегах Барады или Нилуферы пели ей птицы волшебные песни? Где срывали черные ирисы ее бледные руки? На Владикавказе или в Дамангуре? Была ли она любовницей Ленина или Кемаль-паши?…

Такие сомнения, понятно, довели до пароксизма самолюбие дю Ганжа, скорее гордившегося такими предшественниками, чем ревновавшего к ним.

Непонятная робость Агари, от которой все ожидали высокомерной холодности, только увеличили почтение к ней окружающих.