X

Шел дождь, когда Агарь приехала в Париж.

Все утро вытирала она носовым платком запотевшее стекло купе, силясь разглядеть пробегающий за окном пейзаж. Извилины широкой реки с серой, пронзаемой струями дождя водой; маленькие пригородные вокзалы; черные зимние леса, над которыми на миг встало солнце, тотчас скрывшееся за коричневым туманом. Желая яснее все увидеть, она опустила стекло. Повеяло холодом. Взяв фиакр, Агарь поехала на улицу Эколь, где должен был находиться указанный ей Генриеттой Вейль пансион. Вместо пансиона здесь было отделение какого-то банка.

Тут Агари пришел на ум адрес гостиницы, куда она писала подруге по мюзик-холлу.

– «Селек-отель», площадь Сорбонны, – приказала она кучеру, немного пораженная близостью этих двух мест.

Оставив в комнате чемоданы, она тотчас же узнала, где телефон. Разве каждая проходящая минута не наносила ущерб жалким финансам «Колодезя Иакова», о котором она, одинокая, в незнакомом городе, думала со странным, ей самой непонятным волнением?

В телефонной книге было столько Ротшильдов, что она ужаснулась. Найдя того, к кому у нее было дело, она в нерешительности остановилась. В книге были бесчисленные номера: частная квартира, конторы, секретариаты. Агарь не знала, какой из них выбрать. Кончилось тем, что она вообще не позвонила, а написала письмо, извещая о своем приезде и прося аудиенции.

Она вышла, чтобы отправить письмо. Озноб охватил ее. Тонкое пальтишко не грело. После долгих размышлений она решилась купить другое, более теплое, которое вскоре нашла в магазине Клюни за очень умеренную цену. Пришлось немного его переделать. Поспешно, без аппетита позавтракав, Агарь принялась за работу. Было часа четыре, когда она покинула свою комнату. На землю спускалась ночь.

Без особого труда нашла она дом на Фобур-Сент-Онорэ. Доверив письмо одетому в ливрею швейцару, перед которым она вдруг почувствовала себя такой же маленькой, как когда-то перед капельдинером «Пера-Палас», Агарь быстрым шагом удалилась, точно боясь, что человек этот вернет ее. Она еще не чувствовала себя достаточно подготовленной к ответственному свиданию, от которого зависело спасение колонии.

Яркий свет улиц и дрожащий в воздухе шум кружили голову. Агарь потеряла дорогу. Повернув налево и поблуждав минут пятнадцать, она очутилась на огромной, грохочущей площади. С одной стороны открывалась широкая улица с двумя рядами гигантских фонарей в белых колпаках, невыносимый свет которых ошеломил ее, с другой стороны в синих сумерках вырисовывались колоннады какого-то большого здания. «Опера», – узнала Агарь. Для верности она справилась у полицейского, с улыбкой подтвердившего, что она не ошиблась.

Выйдя на середину площади, она с четверть часа простояла точно загипнотизированная, не в силах понять, ужас или восхищение охватили ее. Рядом с ней метрополитен периодически заглатывал и изрыгал бесконечное количество точно лихорадкой подталкиваемых мужчин и женщин.

Агарь не могла стоять на месте. Несколько раз ее толкнули. Какой-то мальчишка, несший огромный пакет, с яростью ее ударил и вдобавок еще выругался. Она пошла дальше…

Из двери одного из домов выпорхнули с шумом молоденькие девушки. Был час закрытия ателье. На скромной, прибитой слева от двери дощечке Агарь прочла имя, ошеломившее ее. Она, значит, находилась на rue de la Paux. Возможно ли, что имя знаменитого портного, платьем от которого, когда-то перекупленным у комиссионера в Константинополе, она так гордилась, было начертано простыми маленькими буквами на скромной мраморной дощечке? А ей казалось, что оно должно быть в ореоле огней! В этот миг – и навсегда – она усвоила урок, преподанный ей Парижем.

Пройдя немного дальше, она остановилась у окна ювелира. И у него было громкое имя, от которого мурашки забегали по телу Агари. Глазами, расширившимися от удивления, любовалась она лежавшими на бархате драгоценностями, к которым устремлены желания женщин и усилия мужчин. Никакого нагромождения украшений, всего несколько вещей: рубин, изумруд, ожерелье розового жемчуга… Состояния старого графа Кюнерсдорфа и трудолюбия Кохбаса, соединенных вместе, едва хватило бы, чтобы купить эти три предмета.

Перед магазином остановился автомобиль. Из него вышли стройный молодой человек и две женщины, меха которых поразили Агарь.

Одна из них держала на поводке белую лохматую собаку. Человек в сюртуке отворил дверь ювелира и низко поклонился посетителям. Но женщины остановились на пороге и, подталкивая друг друга локтем, повернулись в сторону Агари. Улыбнувшись, они перекинулись парой слов. Агарь ничего не расслышала. Она убежала. Она решила, что незнакомки смеялись над ее бедностью. В действительности обе восторгались ее красотой.

Расстроенная, не в силах вынести второй такой встречи, Агарь взяла такси и поехала в отель. Даже не пообедав, поднялась она к себе в комнату. Ей хотелось спать. Около девяти часов в дверь постучали. Лакей подал ей письмо. Она лихорадочно его вскрыла. Барон не откладывал дел в долгий ящик. Он извещал ее, что получил письмо и желает видеть ее на следующий день, тридцать первого декабря, к одиннадцати часам утра.

Вздох облегчения вырвался из ее груди.

Возможность в скором времени покинуть этот ужасный город и так быстро полученный ответ одинаково радовали ее.

Она решила, каков бы ни был исход свидания, сейчас же после него пойти к Куку и справиться о первом отходящем в Палестину пароходе.

На следующее утро Агарь была готова уже к восьми часам.

Выйдя на улицу и поднявшись по бульвару Сен-Мишель, она прошла в Люксембург. Она купила хлебец, половина которого досталась воробьям и сизым голубям.

Рядом с ней, перечитывая лекции, завтракали две молоденькие студентки. Одна из них, тонкая и чуть рыжеватая, напоминала Гитель.

Агарь так боялась опоздать на свидание, что уже в десять часов была на Фобур-Сент-Онорэ.

Несколько раз прошлась она от Елисейского дворца до улицы Рояль, подолгу рассматривая витрины магазинов. Войдя в один из них, она купила сумку в подарок маленькой Гитель, о которой она с такой нежностью думала.

Ровно в одиннадцать часов она позвонила у дома Ротшильда и протянула открывшему ей дверь швейцару письмо.

– Оно от Каркассонны, – сказал он.

– Каркассонны?

– Да. От второго секретаря барона Ротшильда. Я проведу вас к нему.

– Разве я не буду говорить с бароном лично?

Швейцар пожал плечами. Такие вопросы выходили за рамки его компетентности.

В сопровождении лакея, вышедшего ей навстречу, Агарь прошла в парадный холл. Волнение ее совершенно исчезло. Она была готова к борьбе.

У дверей роскошного кабинета ее ожидал стройный, элегантно, но строго одетый молодой человек.

– Госпожа Кохбас, не так ли?

Она слегка поклонилась.

– Будьте добры, присядьте… Меня зовут Ренэ Каркассонна. Это я, сударыня, написал вам письмо. Барон поручил мне провести вас к нему через четверть часа.

Страхи Агари рассеялись: барон примет ее.

Успокоившись, она стала разглядывать своего собеседника. Это был мужчина лет тридцати пяти, хилый, уже лысый. Он носил монокль и маленькие темные усы. Лицо его светилось добротой и прилежанием примерного ученика политехникума.

При виде Агари он совсем оробел. Он, очевидно, не ожидал, что она так красива!

Заметив его неловкость, Агарь тут же воспользовалась произведенным ею впечатлением, чтобы ободрить его. Не прошло и пяти минут, как они болтали, точно старые друзья.

В теплом, оказанном ей приеме Агарь не без досады почувствовала примесь любопытства. Неужели в Париже на сионистов смотрели как на явление более или менее исключительное?

Каркассонна становился все смелее.

– Все счастливы вас тут видеть, и я, быть может, более других. Знаете почему?

– Почему?

– Потому что я занимаю его место.

– Его место?

– Да, место вашего мужа. Ко мне перешли обязанности господина Кохбаса. Кресло, в котором я сижу, он занимал в течение пяти лет, проведенных им у барона.

Агарь снова оглядела большую, комфортабельную комнату, дорогую мебель, широкие кресла и весело горящий камин. Он здесь жил! Он оставил такое благополучие, чтобы в суровой Иудее вести жизнь, полную труда и лишений!

Только теперь она поняла, как возвышенна была душа Кохбаса. Достойна ли она его?

Каркассонна продолжал свои излияния.

– Никто не забыл его. Барон ежеминутно с любовью его вспоминает. Если бы вы знали, как огорчило его ваше бедствие! Ничего серьезного, не правда ли? Он говорил о намерениях барона помочь жителям «Колодезя Иакова». Об усилиях Исаака Кохбаса здесь никогда не забывали.

Все эти лестные заверения навели Агарь на мысль, что симпатия дома на Фобур-Сент-Онорэ к человеку распространялась и на его дела. Она решила поставить точки над i.

– Три первых года не могли быть доходными. Этот же год принес большую прибыль, и если бы не несчастный случай, о котором я вам говорила…

– Действительно, – сказал Каркассонна, – действительно, я очарован…

Но чувствовалось, что в словах его была лишь вежливость.

– Я не хочу опережать барона, – чуть понизил он голос. – Однако будьте спокойны, я несколько раз говорил с ним об этом. Он поддержит вас. Возможно, только, что помощь его будет не совсем той, которую вы ожидаете. У многих это вызвало недоверие.

Но я в курсе дела, ибо занимаюсь централизацией предназначенных для наших колоний в Палестине пожертвований. Слишком часто приходится мне бороться против некоторых предубеждений, и я должен признать…

Внезапно он остановился. В углу комнаты зазвучал электрический звонок.

– Барон, – прошептал Каркассонна.

Оба встали. Агарь машинально за ним последовала. Он приподнял портьеру, открыл дверь.

В глубине огромной темной залы Агарь увидела письменный стол, за которым сидел старик. Электрическая лампа, оставляя почти всю комнату в полумраке, освещала его высокий, точно восковой лоб и белоснежную бороду.

Точно автомат, подошла Агарь к столу. Так сильно было ее волнение, что она не слышала шума собственных шагов.

Спустя полчаса, с лицом, сияющим от радости, она снова сидела в кабинете Каркассонны.

– Ну вот, – повторял последний, почти такой же счастливый, как Агарь. – Ну, вот, не говорил ли я вам?! Не правда ли, он исключительный человек.

– Исключительный, – в свою очередь повторила Агарь, – исключительный. Если бы вы знали, как он говорил со мной об Исааке Кохбасе, обо всех нас. Кажется, будто он сам жил в «Колодезе Иакова». Ему известны малейшие детали нашей борьбы, наших страданий. Я никогда не думала, что осмелюсь с ним так говорить. Я сказала ему…

– Что вы ему сказали?

– Все, о чем говорят там, среди братьев. Я ничего не утаила. Я сказала, что только те усилия ценны, только те, что перенесены на землю наших праотцов.

– Вы осмелились! Вы ему это сказали! – воскликнул изумленный и восхищенный Каркассонна. – Что же он ответил?

– Он улыбнулся, – сказала она, сама улыбаясь, – и ответил: «Да услышит вас Бог! Я желаю сионистам такого процветания, чтобы когда-нибудь роли переменились и чтобы они, в свою очередь, сумели прийти на помощь братьям, оставшимся между дворян».

– Думаю, что это будет день перед пришествием Того, Кто должен прийти, – засмеялся Каркассонна.

– Могу ли я попросить вас еще раз доказать мне свою симпатию? – сказала Агарь. – Барон обещал мне немедленно выслать остаток той суммы, которую мы у него просили. Речь идет о пятидесяти тысячах франков. От себя он прибавил еще двадцать пять. Не могли бы телеграммой уведомить Исаака Кохбаса, что он теперь располагает семьюдесятью пятью тысячами франков?

– Я сегодня же займусь этим, – обещал Каркассонна.

Агарь облегченно вздохнула.

– Моя миссия закончена, – сказала она. – Прощайте!

Прошел порыв энтузиазма и нервной радости. Обычная холодность и спокойствие овладели ею.

– Разве мы больше не увидимся? – спросил немного взволнованный Каркассонна.

Она отрицательно покачала головой.

– Я первым же пароходом возвращаюсь в Палестину. Кстати, не можете ли вы мне сказать, где находится агентство Кука? Я хочу справиться о дне отъезда.

Он направил ее в отделение на площади Мадлен. Служащий, курирующий восточные линии, как раз ушел завтракать.

– Приходите в два часа, – сказал ей один из его сотрудников. – Он к этому времени вернется.

Удовлетворенная исходом переговоров, вдруг почувствовав сильный голод, Агарь вошла в ресторан к Дювалю и с аппетитом позавтракала. Она купила несколько газет, надеясь узнать что-нибудь о Палестине. Но сионизма точно и не существовало.

В два часа она снова была в агентстве, где получила интересовавшие ее сведения. Первый пароход в Каиффу отходил из Марселя пятого января, ровно через шесть дней. Ей хотелось уехать раньше. Париж решительно пугал ее. Можно было вечером сесть в марсельский поезд и там, в более спокойной атмосфере и более дешевых условиях ожидать отхода парохода.

Так она размышляла, стоя на пороге агентства, на самом углу улицы Рояль. Напротив нее высилась колонна, на которой объявления о новогодних увеселениях перемежались с программами спектаклей.

Все еще думая о пароходе и поезде, Агарь машинально пробежала глазами афиши. Точно ослепление нашло на нее. Замолк уличный шум. Прохожие казались тенями. На одной из афиш огромными буквами было написано: «Королева Апреля».

Приблизившись к колонне, Агарь со странным, ей самой непонятным волнением прочла всю афишу. Королева Апреля пела в «Олимпии», в ревю «Foule aux As». Публика уведомлялась, что по случаю праздников целую неделю шли утренние спектакли, начинавшиеся в два часа.

Рядом стоял полицейский. Агарь осведомилась о местонахождении Олимпии:

– Да напротив. Перейдите только бульвар.

Напротив! Странный, опасный город, где десять минут ходьбы отделяют «Олимпию» от дома барона Эдмонда Ротшильда.

Если бы «Foule aux As» шла в «Фоли-Бержер» или другом, более отдаленном мюзик-холле, Агарь, быть может, не пустилась бы на поиски этих заведений.

Но перейти бульвар!

Тысяча противоречивых чувств терзали ее.

Перед глазами встал образ Королевы Апреля, ее худенькая фигурка, золотистые взбитые волосы, ее ужас, когда она в Бейруте попала в капкан блюстителей нравов, откуда Агари удалось вырвать ее, и шесть месяцев спустя Александрийская трущоба, где она нашла ее почти отравленную кокаином.

Чтобы вылечить ее и поставить на ноги, Агарь продала два своих вечерних платья… Потом ласточка улетела. А теперь имя ее, Королевы Апреля, красовалось рядом с именами Бука, Жанны Марнак, Мориса Шевалье. Яркими сверкающими кругами завертелись имена эти в голове Агари, мгновенно затмевая воспоминания о Бароне и Генриетте Вейль.

Королева Апреля! Впрочем, быть может, это совсем не она.

Агарь решила узнать истину. Быстрым шагом перейдя бульвар, она храбро встала в очередь у кассы «Олимпии».

– Входной билет, – попросила она.

Только войдя в зал, она остановилась, узнав особенный запах театров, вдыхая затхлость, сырость и пыль.

Спектакль уже начался. Ревю она почти не поняла, ибо все оно состояло из намеков на какие-то ей совершенно неизвестные факты. По программе Королева Апреля выступала только в одной картине, во втором действии. Наконец певица появилась. Громкие аплодисменты, явно свидетельствовавшие о ее славе, встретили ее. Это была она, маленькая актриса Бейрута и Александрии.

Взяв из сумки листок бумаги, Агарь нервно набросала несколько строк и сделала знак капельдинеру.

– Будьте добры отнести это Королеве Апреля.

Вместе с бумагой, в руку капельдинера скользнул двадцатифранковый билет. Он низко поклонился и ушел. Не прошло и пяти минут, как он вернулся. Широкая улыбка на его лице ясно говорила об удовольствии принести добрую весть столь великодушной персоне.

– Сударыня, будьте добры следовать за мной.

На лестнице, ведущей за кулисы, он обернулся и, не вытерпев, добавил:

– Госпожа Апрель очень удивлена и обрадована. Кажется, она очень вас любит, сударыня.

Если у Агари и были сомнения относительно приема, который ей окажет ее приятельница, то они тут же рассеялись. Королева Апреля бросилась ей на шею: