— Но ты забываешь ее драгоценности.

— Ну, конечно, драгоценности-то есть.

— Ну вот видишь. Такая женщина не пропадет: всегда сумеет выкрутиться.

Оба они двусмысленно засмеялись. Только мое желание услышать больше помешало мне выбросить их из машины.

Я приказал шоферу остановиться перед домом, где у меня была комната.

Отчаяние охватило меня. Если бы от меня потребовали в эту минуту клятвы, что я никогда не был более несчастен, я не задумываясь поклялся бы, — и это не было бы ложью.

Я не мог учесть всех последствий того, что я узнал. Но тем не менее я был уверен, что они будут трагичны.

Инстинктивно я открыл ящик и вынул оттуда пакет писем с траурным ободком.

Это были письма моей матери. Я стал их перечитывать или, вернее, читать, так как в последнее время мне очень часто случалось из малодушия пропускать многие места в ее письмах; я боялся найти в них самое страшное для меня: опасения относительно моей теперешней жизни и жалобы на краткость и все большую уклончивость моих писем к ней. Это были единственные упреки, которые она решалась мне делать; я слишком хорошо ее знал, чтобы не быть в этом уверенным. Но была еще одна область, касаться которой запрещали ей ее деликатность и гордость. О них-то я и думал.

С июля я начал понимать, что моего жалованья, безусловно, недостаточно для покрытия тех расходов, которых я не мог предвидеть, когда в первые дни моего устройства в Бейруте я вырабатывал нечто похожее на бюджет. Начало дефициту положили регулярные поездки на «Форде», которые составили весьма внушительную цифру в моих дополнительных расходах. Затем начались выезды с Ательстаной. Обед или ужин на двоих обходился минимально в четыре фунта, то есть в 80 франков. Игра также «сыграла» свою роль. Я играл очень редко, но все же иногда присаживался к столу за бридж или покер. Неизбежные результаты такого рода опытов хорошо известны тем, кто располагает скромными средствами. При выигрыше излишек их быстро исчезает. При проигрыше — приходится отрывать уже от насущного.

Я стал наконец вести счет этим расходам, непрестанно возрастающим, благодаря той светской жизни, которую мне пришлось вести.

Одним словом, июнь закончился для меня дефицитом около четырех тысяч франков. В июле он был уже около восьми тысяч. Сбережения, которые я сделал в первые два года моей службы, быстро испарились. Нужно было серьезно подумать.

Настал момент — увы! — сказать несколько слов о моем личном состоянии. Я был единственным сыном моей матери, которая принесла с собой приданое в пятьдесят тысяч франков и дом в Дордонье, где она, овдовев, и поселилась. У моего отца было — цифра огромная для офицера — немногим более 500 тысяч франков. Треть этой суммы поглотилась различными переездами и издержками на мое образование. Когда он умер, девять лет тому назад, мать хотела передать мне все дела и все мое наследство— Я восстал против этой мысли, показавшейся мне тогда чудовищной, и оставил в руках матери эти 400 тысяч франков, которые давали верный скромный доход в 4 или 5 процентов. Она заботливо присоединяла проценты к капиталу, так как до сих пор я вполне довольствовался моим жалованьем. Она, со своей стороны, живя на земле, доходы с которой вполне покрывали ее нужды, тратила только проценты со своего приданого. Я знал, что было бы напрасно убеждать ее вести жизнь менее скромную.

Ближний Восток в настоящее время — такая страна, где наименее опытный вдруг открывает в себе душу спекулянта. Вряд ли можно было найти человека менее пригодного для таких дел, чем я, однако постоянная нужда в деньгах навела меня на мысль, что и я мог бы извлекать из моего капитала доходы значительно большие, чем те скромные пятнадцать тысяч франков в год, которые я получал. Я высказал эти соображения одному молодому ливанцу, Альберту Гардафую, крупному аферисту в Бейруте. Я встречал его повсюду, во всех кругах общества, и стал преклоняться перед его поистине гениальной осведомленностью во всевозможных делах. Он сдержанно усмехнулся, когда я признался ему, какой процент приносит мне мое состояние. Не желая оказывать на меня никакого давления, он все же решительно заявил, что в Бейруте без всякого труда и при самых верных гарантиях можно было бы поместить деньги так, что они давали бы раза в три больше, чем мои. Какие объяснения мне приходилось выслушивать, Боже мой! Они-то и стали источником моих бед.

На Почтовой улице в Бейруте высился некий «хан». Так называют на Востоке род огромного строения, занятого конторами и магазинами. Управляющий этого «хана» решил произвести некоторые улучшения в здании. Для этого он искал денег, желая сделать заем в триста тысяч франков из двенадцати процентов, причем заем обеспечивался первой закладной. Я собрал от разных лиц подробные сведения о том, насколько верно такое помещение денег. Все единогласно заявили, что предлагаемые гарантии — безупречны. При таких условиях я, без всяких сомнений и колебаний, написал матери подробное письмо, убеждая ее оценить все выгоды этой операции. С первой же обратной почтой, без единого слова, похожего на упрек, она передала в мое распоряжение все состояние моего отца. Это случилось в середине августа. Как раз это время было для меня особенно разорительным: расходов было очень много, и мне пришлось сделать заем в тридцать тысяч франков под мою закладную. В этом мне помог тот же Альберт Гардафуй, услужливость которого была неистощима.

Я сказал как-то случайно обо всех этих делах Рошу. Он неодобрительно пожал плечами. По его мнению, три категории человеческих существ обречены всегда терпеть крушение в «делах»: священники, старые девы и офицеры. Он отчасти поколебался в своем воззрении, узнав, какими гарантиями обставлен заем. Только с ним одним я позволил себе быть откровенным. Я не сомневался в его скромности. Однако вскоре я был неприятно удивлен, узнав, что вся эта история вышла наружу, что она вызывала разговоры и что передавали ее, конечно, в искаженном виде, с различными дополнениями. Генерал Приэр намекнул мне на нее. По многим признакам я понял, что слухи, связанные с этим делом, были окрашены известным недоброжелательством ко мне. В это же время я имел несчастие выиграть в один вечер две тысячи франков в покер и проиграть четыре на другой день. Я излагаю факты с полной точностью и правдивостью. Во всем этом, как теперь может судить всякий, не было ничего, оправдывающего неприятные для меня комментарии, передававшиеся из уст в уста. Даже те, в ком я мог надеяться найти защитников, — даже они, как оказалось, были не последними в ряду злословивших на мой счет. Даже та свойственная мне щедрость, которая не раз побуждала меня приглашать товарищей к обеду или завтраку, вызывала ко мне, как я должен был убедиться, не симпатию, а скорее какую-то враждебность. Такая неблагодарность сначала меня только огорчила. Но затем, постепенно, она оказала влияние на мой характер, сделала меня, в свою очередь, несправедливым. Я стал подозрителен, придирчив, недоверчив. Я сам заметил эту перемену, но сознание, что я изменился, вместо того, чтобы уменьшить мое недовольство другими и самим собой, наоборот, увеличивало его с каждым днем.

В комнате уже давно стемнело, а я все еще сидел, задумавшись над разбросанными письмами. Уже семь часов! Я зажег лампу и стал готовиться к вечеру. Я надел свое черное домино. А! Зловещий маскарадный костюм! Он только увеличил тоску, душившую меня! Неужели Вальтер оказался прав, — и так скоро? Как он мог предвидеть, что в конце пути, на который я вступил, была бездна? Но в этот момент разве нужны мне были Вальтер и другие!.. Какое мне было дело до того, что они могли сказать! У меня была одна только мысль — Ательстана, одна цель — сохранить ее. Чтобы достигнуть этого, не было ничего, ничего на свете, на что бы я не решился. Я подвинул стул к окну, открытому на ночь, и, потушив лампу, сидел, придавленный тоской, в ожидании того часа, когда за мной заедет полковник Маре.

Было четыре часа утра. Последние приглашенные разъезжались. Никогда еще в Сирии не видели более удачного и более блестящего праздника. Какое поразительное зрелище — замок Калаат-Эль-Тахар, когда за поворотом дороги Джемаля он вдруг появился перед нами среди темной ночи, освещенный сверху донизу. А когда около трех часов утра погасили все огни ^ он вдруг засиял под ливнем тысячецветного гигантского фейерверка, — крик восторга вырвался из шумной толпы костюмированных гостей, наполнившей сады и площадку перед замком.

В эту минуту по соседству со мной находилось красное атласное домино. Я почувствовал, что меня берут под руку.

— Так, так! — сказал хорошо знакомый мне голос. — И в этой обстановке вы все еще способны думать «a la belle».

— Можете не беспокоиться об этом, — сказал я сухо. Ослепительная догаресса в лиловой бархатной полумаске подошла ко мне.

— Капитан Домэвр, отгадайте, кто я?

— Увы, не в силах. Но как вы узнали меня?

— Боже мой, да это очень просто! Вы сейчас давали распоряжения дирижеру оркестра… Как хорош восточный костюм графини Орловой. Но что он изображает?

— Увы, не знаю.

— Фи, какой брюзжащий тон. Если вы этого не знаете, то кто же может знать? А! Может быть, майор Гобсон. Спрошу у него.

— Прекрасно, идите к нему, — сказал я, взбешенный.

Как только начался разъезд, я скрылся в маленьком кабинете, рядом с комнатой Ательстаны. Я слышал, как постепенно замирали вдали сирены последних автомобилей. Затем дверь в комнату открылась и снова закрылась.

— Ты здесь? — спросила Ательстана. — Ты можешь войти. Я одна.

Она сидела перед туалетным столиком и снимала с себя драгоценности.

— Ну, как? Все удалось, кажется. Правда?

— Удивительно!

Она видела меня в зеркале и улыбалась.

Никто из толпы гостей не понял, вероятно, что означал ее костюм. Посмотрев на нее теперь, я вспомнил знаменитое описание:

«На голове у нее был белый тюрбан, на лбу шерстяная повязка пурпурного цвета, ниспадающая до плеч по обе стороны головы. Длинная шаль из желтого кашемира, широкое турецкое платье из белого шелка с развевающимися рукавами окутывали ее всю простыми и величественными складками, и только в прорезе на груди видно было второе платье — из персидской пестрой ткани… Турецкие ботинки из желтого сафьяна, вышитые шелками, дополняли этот прекрасный восточный костюм, который носила она с такой грацией и уверенностью, как будто никогда с юности не носила ничего другого…»

Таково описание костюма леди Стэнхоп, оставленное Ла-мартином в его «Voyage de l'Orient». Таков был и костюм графини Орловой.

Она сняла со лба пурпурную повязку. Я продолжал стоять позади нее. В зеркало я видел, что она украдкой наблюдает за мной.

— Что с тобой? — спросила она с некоторой сухостью.

— Ничего.

— Я повторяю свой вопрос: что с тобой?

— Пустяки. Я думал о «Загазиге». Медленно снимала она свое жемчужное колье.

— А, ты уже осведомлен?

— Да, осведомлен.

— Тебе сказали, что я…

— Да… разорена.

Она не протестовала против этого слова. Она только сказала:

— Мой бедный друг, ты должен отдать мне справедливость: никогда я не докучала тебе этими гадкими мелочами.

Она играла с красной повязкой леди Стэнхоп.

— Она тоже была разорена — сказала она. — Но… — и она улыбнулась, — когда это с ней случилось, она была старше меня.

Эта фраза была полна страшной угрозы, которую следующая фраза сделала еще более определенной.

— Ты мне поверишь, надеюсь, мне будет очень грустно потерять тебя.

Я этому верил с трудом.

— Ательстана!..

— Очень грустно.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Но, в конце концов, — сказала она, как бы размышляя, — почему, в сущности, я должна тебя потерять?

— Да, почему, Ательстана? Теперь настала минута говорить, все сказать до конца. Выслушай меня, умоляю тебя. Как тебе объяснить? Я не богат. Но предо мной прекрасная карьера. И я люблю тебя. Боже, как я люблю тебя! Я только теперь понял это. Хочешь, чтоб мы соединили наши жизни?

Она улыбнулась. Вдруг я вспомнил историю Жозефа Пе-борда. Я в точности повторил слова бедного малого. Я уронил голову на ее прекрасное обнаженное плечо. Мне показалось, что оно дрогнуло.

— Милый мальчик! — прошептала графиня Орлова. — Ты хорошо знаешь, что это невозможно.

— Невозможно. Я предвидел этот ответ. Он меня не пугает и не оскорбляет. Ты свободна, Ательстана, свободна, свободна… Но позволь мне еще раз повторить тебе: все, что у меня есть, — все то немногое, что у меня есть, — оно твое; возьми его, если это может помочь тебе восстановить твое состояние. Ты должна согласиться. Должна, должна.

Дрожащей рукой я вынимал из своего бумажника квитанции на вклады, ценные бумаги, — результат, быть может, целого века лишений, сбережений, скромной честной жизни…

— Что это такое? — сказала графиня Орлова, хмуря брови.

— Это деньги, которые находятся в моем распоряжении. Здесь около трехсот тысяч франков. Через две недели я могу получить еще сто тысяч. Бери, бери их. Как я был бы счастлив, если бы ты могла…

Я замолчал. Она сделала нечто невероятное: она схватила мою руку и поцеловала ее.

— Знаешь ли ты, — сказала она с печальной улыбкой, — знаешь ли ты, что этого не хватило бы, чтобы заплатить даже четверть моих долгов?

— Мы отдадим сначала это, — воскликнул я. — А затем ты оставишь все, продашь все и уйдешь со мной.

— С тобой? С тобой?.. Дитя мое, да можешь ли ты представить себе меня, которую ты так любишь, вне этой роскоши?

— Что же тебе дороже, — резко воскликнул я, — эта роскошь или я? В конце концов у тебя не будет ни роскоши, ни меня.

— Вот в этом-то ты, может быть, и ошибаешься. Разве ты не слышал, как я прошептала: в конце концов, почему я должна потерять тебя?

— Я не понимаю.

— Я постараюсь заставить тебя понять. Заметил ли ты сегодня вечером одного почтенного господина, одетого капитан-пашой?

— Что? Это чудовище, этого смешного старикашку, который желал все время танцевать с тобой? Я два раза чуть не ударил его.

— Тс, тс, — сказала она, смеясь. — Хорошее бы ты сделал дело! Прежде всего, он не так стар, — ему всего пятьдесят восемь лет. Это очень известный грек из Александрии, Василий Кератопуло. У него от двухсот до трехсот тысяч фунтов стерлингов дохода.

— Ну и что же?

— Ну и что же?

— Я боюсь понять. Что это значит? Ты хочешь выйти замуж за этого отвратительного старика?

— Тише, тише, — сказала она, смеясь. — Выйти замуж? О, конечно, он только об этом и мечтает. Но в данный момент вопрос идет о более короткой операции.

— Он дает тебе деньги в долг?

— В долг! Гм! Это, быть может, не вполне точное выражение.

— В таком случае я понимаю все меньше и меньше.

— Правда? Ты меня удивляешь. Ну что же, догадайся, ищи. Я начал дрожать всем телом.

— Сейчас, — сказал я, пытаясь овладеть своим голосом, — ты мне сказала: почему я должна потерять тебя?

— Да, почему?

Она продолжала наблюдать за мной в зеркало.

— Нет! — прошептал я. — Такой позор… и ты могла хоть минуту думать, что я соглашусь на это?

Она досадливо повела плечами.

— Знаешь ли ты, что я скорее готов убить тебя? — сказал я.

— Дитя мое, — сказала она с усталым видом, — все, что ты хочешь, но только, пожалуйста, без трагедий! Есть вещи, повторяю тебе, от которых я никогда не откажусь. Вот от этого, этого, этого… — И гордым жестом она указывала на тысячу безделушек в своей комнате. — Одним словом, от роскоши. Ты и не воображаешь, насколько она связана с любовью, которую ты ко мне питаешь. Без нее — чем бы я была? У меня, ты знаешь, есть горничные, такие же красивые, как я, и притом моложе меня. Ну, довольно. Что сказано, то сказано. И что тебя во всем этом пугает? Кератопуло — это эпизод, понимаешь? Когда его состояние будет в моем распоряжении, мне нетрудно будет в какие-нибудь полгода восстановить свое. Не думай, что тебя будут порицать или жалеть. Тебя сочтут хитрецом. А затем, когда эти шесть месяцев пройдут… В Калаат-эль-Рахаре есть черная лестница. Человек, вроде этого милого Василия, должен иметь привычку к такого рода выходным дверям. И, кроме того, он совсем не так плох, уверяю тебя. Он председатель административного совета хлопчатобумажного общества, — счастливого соперника моего бедного общества «Загазиг» Прибавлю, чтобы рассеять твои последние сомнения: мне его представил мой епископ. Она закрыла глаза.

— Не думай, однако, что меня забавляет капитуляция перед этим старцем. Конечно, я решусь на это только в случае, если…

— Если что?

— Нет, я не хочу тебе говорить. Это значило бы, быть может, обманывать тебя напрасной надеждой.

— Скажи, умоляю тебя.

— Ты хочешь? Ну, хорошо. У нас сегодня 14-е. 21-го я могу получить из Константинополя телеграмму, которая освободит меня от всех этих забот, и мне не нужно будет жертвовать собой.

— 21-го?

— Да. В Константинополь в этот день приходит почта из Одессы. У меня есть земли в Азербайджане, ценностью более чем в миллион рублей золотом. Советы конфисковали их запрещение. Джемаль-паша находится в настоящее время в Тифлисе и хлопочет о том, чтобы мне вернули земли. Если его хлопоты увенчаются успехом, ты будешь ему обязан тем, что я останусь непорочной.

Она засмеялась. Это прилагательное должно было ей казаться очень смешным.

— А если 21-го ты узнаешь, что земли все-таки конфисковали?

— Я уже сказала: я приму ухаживание Кератопуло. Какая скука, однако! Из-за миллиона!

Я поднял голову.

— Из-за одного миллиона?

— Но не все ли тебе равно? Та ли цифра, или другая. У тебя ведь нет этого миллиона, не правда ли?

— 21-е! До тех пор ты не примешь никакого решения. Ты мне обещаешь? Клянешься?

— Обещаю. Но не нужно возлагать на это больших надежд. Знаешь ли ты, какие шансы на то, что конфискация будет снята? Десять на сто, может быть.

— Ты обещала.

— Что ты думаешь делать? Ты меня интригуешь.

— Это касается одного меня.

Я не хотел рассказывать ей, какая безумная надежда охватила меня. Целая неделя! Этот срок представлялся мне спасением. В стране, где царила спекуляция, мне казалось невозможным не превратить в миллион мои 300 тысяч франков. Ведь это значит всего только два раза удвоить их. Раньше меня удерживал от этого пути страх внезапной потери. Но чего я

мог бояться теперь? Я мог только выиграть. Мне нечего было терять, потому что, теряя ее, я терял все. Желать, нужно только сильно желать! И у меня было это желание, эта воля!

— У меня твое слово. Теперь, пожалуйста, не будем говорить об этом ни слова до 21-го.

В первый раз я говорил с ней таким тоном. Она посмотрела на меня с удивлением, к которому примешивалась частица восхищения.

— Я тебе повторяю, — сказала она серьезно, — мне будет очень жаль потерять тебя, мой друг.

Денег, Боже мой, денег, денег!

Контора Альберта Гардафуя находилась на улице Бабэдриос. Внешний вид этой конторы, чисто восточный, представлял разительный контраст с размахом тех дел, которые вел этот молодой человек. К какой национальности принадлежал Альберт? К французской, в конце концов, я полагаю. Он родился в Фа-наре. Отец его был египтянин, а мать армянка. В начале войны он был телеграфистом турецкой армии, а в конце ее служил переводчиком в английской армии в Палестине. В общем, чрезвычайно любезный и обязательный малый.

Его машина стояла перед подъездом. Я хотел его видеть, но, уверившись, что он в конторе, почувствовал, как сердце мое сжалось.

«Смелей! — сказал я себе. — И будем думать только о той цели, для которой я начинаю эту борьбу».

Альберт, сидя перед столом, в большом возбуждении, сильно жестикулируя, доказывал что-то старому господину в феске. Заметив меня, он воскликнул с радостным удивлением:

— Как, вы дали себе труд… я смущен…

— Смущены?

— Да, вы пришли сами! Вместо того, чтобы назначить мне свидание. Мое письмо, вероятно, только что дошло до вас.

— Вы мне писали?

— Как? Вы не получили моего письма? Так, значит, это случайное совпадение?

Я прикусил губу. Если бы я зашел домой, прежде чем идти к нему, — роли переменились бы. Если он мне писал, значит, он нуждался во мне. Тогда он был бы моим просителем. Теперь я являюсь к нему в этой роли.

Я понял по его манере, что он решил воспользоваться своим преимуществом.

— Вы хотели со мной говорить?

— Прошу вас, капитан, начинайте вы.

Я сжал кулаки. Но времени у меня было мало. Нужно было действовать.

— Хорошо, я скажу вам, в чем дело. Несколько раз вы говорили со мной о возможности найти для моих денег более выгодное помещение.

Он сделал гримасу.

— Плохой момент. Очень плохое время теперь.

Я не поддался этим словам. Я хорошо чувствовал, что необходим ему и что он ищет способа использовать меня за наиболее дешевую плату.

— Будьте любезны изложить мне, в свою очередь, предмет вашего письма, — сказал я сухо.

Он посмотрел на меня исподлобья и понял, что лучше играть с открытыми картами.

— Эго довольно сложно.

— Но все-таки?

— Вы знаете, без сомнения, фирму «Зариф, Султан и К°». Имена эти действительно были мне известны.

— Эта фирма получила подряд на снабжение хлебом и мясом армии в Леванте, 60 тысяч человек! Крупное, очень крупное дело!

— Ну, и что же?

— В последнее время интендантство привлекло к ответственности Зарифа и Султана за неисполнение ими обязательств относительно поставки нескольких тысяч тонн хлеба и немалого количества голов скота. Точные цифры не имеют значения для дела. Зариф и Султан обратились в интендантство с жалобой, ссылаясь на полную невозможность исполнить принятые на себя обязательства: они не могли получить хлеб, закупленный ими в округах Алепо и Александретты, где продавцы, терроризированные турецкими бандами, отказываются выдать хлеб, предназначенный для войск. В настоящее время эта жалоба передана в отдел разведки, который должен дать свое заключение.

— Я понимаю, — сказал я, — вы хотели бы получить со стороны разведки благоприятное заключение для поставщиков.

Молодой человек улыбнулся и слегка покачал головой.

— Это не совсем так, капитан. Фирма «Зариф и Султан» наш конкурент.

— А-а-а, — прошептал я, — понимаю.

— Значит, вы поняли, что нам, наоборот, не будет неприятно, если им придется прогореть на своих поставках.

— Скажите, однако, — забормотал я, — вы отдаете себе отчет в том, что вы мне предлагаете?

— Вполне отдаю, капитан, вполне! Вы можете быть уверены, что я никогда не заговорил бы с вами так, как говорю сейчас, если бы интересы французского государства не совпадали полностью с интересами моей фирмы. Вы понимаете?

— Я понимаю, — сказал я задумчиво.

Теперь я вспомнил об этом деле и о просьбе дать по нему заключение, которая была передана нам интендантским управлением. Я поручил моему помощнику, лейтенанту Ревелю, заняться этим делом. Но и при беглом просмотре бумаг мне показалось, что жалоба поставщиков построена на довольно шатких основаниях. Приняв самую скромную позу, Альберт Гардафуй не нарушал моих размышлений.

— Могу ли я, — сказал он наконец, — могу ли я, капитан, спросить у вас теперь, чем я могу быть вам полезен?

Я начал беспечным тоном:

— Мое дело заключается вот в чем. Я получил важные сведения из дома. Через восемь дней состоится продажа с аукциона большого имения, примыкающего к нашим владениям: замок, пруд, леса, шестьдесят гектаров земли… Это имение некогда принадлежало моей семье. Помимо выгоды, тут для меня и вопрос чувства…

Альберт Гардафуй наклонил голову с растроганным видом, чтобы дать мне понять, что вопрос чувства — один из тех, которым он придает наибольшее значение. Я продолжал, одновременно и восхищенный и испуганный своей смелостью.

— Назначенная цена — миллион. Одна земля, без построек, стоит в два раза больше. Теперь у меня есть…

— Да, я знаю, триста тысяч франков.

— Немного больше, — четыреста тысяч. Сто тысяч осталось у меня во Франции.

Альберт задумался.

— Это действительно очень интересно, -~ заметил он.

— Не правда ли? — сказал я порывисто, о чем сейчас же пожалел.

— Да, очень интересно. Значит, вам нужно…

— Да… шестьсот тысяч франков.

— Гм! Вы забываете еще налог на отчуждение, — десять процентов.

— Да, это верно; значит, семьсот тысяч.

— Затем, вы делаете свои расчеты, не принимая во внимание возможной надбавки на аукционе.

— Этого можно не опасаться, могу вас уверить. В нашей стране есть обычай не вступать при продаже с торгов в состязание с теми, кому эти земли принадлежали раньше. А я уже сказал вам, — моя семья владела раньше этим поместьем.

— Счастливая страна, — сказал Альберт, — где человек, занятый коммерческими делами, считается с такими почтенными соображениями! Ах, капитан, здесь у нас иное дело! — Он вздохнул. — Семьсот тысяч франков… это сумма! Но, в конце концов, почему бы и нет? Особенно — если, как вы говорите, имение стоит более двух миллионов. Несомненно, вы можете достать значительную часть этой суммы, если дадите расписку с согласием на залог покупаемого вами имения.

Я закусил губу. Как я мог сказать причину невыполнимости такого плана! Закладывать воображаемые земли!

— Я предпочел бы другое, — сказал я холодно.

— Что же именно?

— Не знаю. Я прошу вашего совета.

— Семьсот тысяч франков! Но какую гарантию можете вь дать, имея только четыреста тысяч?

— Мою подпись.

— Боже мой! — воскликнул Альберт. — Простите меня великодушно. Я до сих пор ничего вам не предложил… Кофе или лимонад?

— Лимонад, если можно.

— Антуан! Два лимонада! — Вашу подпись… О, конечно! Хотя, капитан, мой долг сказать вам… Ах, если бы вы знали сердца деловых людей в Бейруте! Это скала, говорю я вам, скала. Горан, Саннин… горы Ансарие… Конечно, если бы речь шла обо мне…

— Но ведь я к вам и обращаюсь, — сказал я, чувствуя, как у меня сжимается горло.

— О! Если ко мне, тогда это другое дело. К сожалению, это, конечно, трудно. Вы знаете, какую симпатию я к вам питаю, капитан, и я желал бы только одного, — быть… но когда торги?

— 23 октября.

— 23-го? В понедельник. А у нас сегодня 14-е, суббота! Восемь дней! Нельзя терять времени. Семьсот тысяч франков! Это сумма, это сумма… Скажите мне, капитан.

— Что?

— Вы очень держитесь за это дело?

— Очень.

— Во что бы то ни стало?

— Я вам повторяю — очень, — сказал я, не в силах сдержать мучительной тоски, и видел, как он вздрогнул.

— Ну, тогда нужно серьезно переговорить… Вместе с тем вы мне позвольте говорить с вами вполне откровенно, вполне свободно… А, вот и лимонад.

Я жадно выпил.

— Конечно, — продолжал Альберт, — если дело, о котором я буду с вами говорить, удастся, вы можете рассчитывать?

— Я не ищу никаких особых преимуществ. Заем под мою подпись.

— Ну, ну, не сердитесь. Я хочу все же вам сказать, что это дело — Зарифа, — в сущности, не очень важно само по себе. Говоря вполне искренно, оно было только приманкой для дела гораздо более значительного.

— Говорите, — сказал я. На висках у меня выступил пот. — В чем же суть?..

— Это очень просто. Мы не хотим — вы, разумеется, понимаете — создавать затруднения господам Зарифу и Султану просто так, ради одного только удовольствия, — нет! Нужно вам сказать, что прошлый год фирма «Гафрам и Гардафуй» — наша фирма — выступила конкурентом фирмы «Зариф и Султан» на получение поставок в армию. Мы потерпели поражение. В этом году мы хотим взять реванш. Конечно, дело идет не о том, чтобы предложить более низкие цены, чем у них…

— На что же в таком случае вы рассчитываете?

— А вот на что: Зариф и Султан — мусульмане.

— Они имеют такое же право участвовать в торгах, как и христиане.

— Не спешите. Я сказал — мусульмане. Но главное в том, что они антиохийсхие мусульмане. Вы не знаете, может быть, что у Зарифа есть родственник, двоюродный брат, Мухтар-бей, с которым он более или менее связан, и что этот Мухтар-бей является поставщиком турецких войск Адана и Диарбекира. Я представлю вам доказательство.

— Ну и что же?

— А то, что мне кажется, что если Главный штаб укажет хоть сколько-нибудь серьезно на неудобства, которые может повлечь за собой такое положение вещей, то интендантство, при одинаковых ценах, предпочтет обратиться к нашей фирме. Что вы скажете?

Меня охватила нервная дрожь.

— Если, — прошептал я, — будет дано такое заключение, которое отстранит, окончательно или только временно, фирму «Зариф и Султан»… так что…

— Подождите, подождите, — сказал он. — Не спешите так. Есть еще другой вопрос, который меня живо интересует.

— Какой?

— Направление будущей железной дороги из Алепо в Лат-такие.

— Это направление уже установлено, — сказал я.

— Она пройдет через Риха, не правда ли?

— Да.

— Крупная ошибка. Огромная ошибка. Было бы гораздо выгоднее провести ее немного ниже — через Калаат-эль-Мудиц, например.

— У вас, вероятно, есть земли вблизи Калаат-эль-Мудика и вы ничего не имели бы против того, чтобы они были отчуждены? — заметил я иронически.

— Э, — сказал он, — вы, может быть, попали в точку Но вы хорошо знаете, с другой стороны, что направление, которое я указываю, принесет с собой большую выгоду: окончательное усмирение в Ансарие. Мой личный интерес всегда совпадает с общим интересом; поэтому я всегда могу хлопотать без всяких опасений…

В ушах у меня шумело. Продолжать этот разговор хотя бы еще пять минут было для меня непосильно.

— Послушайте, — сказал я, — не будем смешивать все в одну кучу. Прежде всего — дело о поставках. Хотите вы, чтобы завтра…

— О, завтра невозможно, капитан! Завтра воскресенье, я провожу день в семье моей невесты. Я забыл вам сообщить, что я помолвлен. Да, прелестная юная девушка…

— Тогда в понедельник, — сказал я, почти теряя сознание.

— В понедельник! Отлично!.. А я-то считал вас совсем не деловым человеком! Думал, что и вы заняты, как большинство ваших товарищей, только детскими вещами: танцами, женщинами, хе-хе!.. Скажу вам без лести, капитан, что из всех офицеров, которых я встречал, — вы первый, способный интересоваться серьезными делами…