Глава восьмая

— Это ты, Бесси! Ты...

Аннабель присела на своей постели. Похудевшей рукой проводила она по лбу своей сиделки.

Ничего не изменилось в светлой и пустой комнате. Только маленький столик у кровати был уставлен флаконами с желтоватыми лекарствами.

Аннабель повторила жалобным голосом:

— Каким образом ты здесь, Бесси?

Молодая женщина, стоя на коленях, целовала прозрачную руку выздоравливающей.

— Я тебя несколько раз видела, Бесси. Теперь я припоминаю. Я не знала, что это ты. Я не могла знать. Я была очень больна; не правда ли?

— Очень, очень больны, — сказала Бесси.

— Но теперь мне лучше, я чувствую. Дай мне зеркало.

Бесси сняла с гвоздя маленькое круглое зеркальце и поднесла его Аннабель. Та, улыбаясь, смотрела на свое худое, бледное лицо.

— Мне отрезали волосы, Бесси. Скажи, пожалуйста, мне их отрезали, или они сами вылезли?

— Они сами вылезли, госпожа.

— Сами вылезли. Чем же я была больна? Тифом, может быть?

— Воспалением мозга!

— А воспалением мозга! Тогда тебя попросили, чтобы ты ухаживала за мною, и ты сейчас же пришла, как и в первый раз, правда, дорогая Бесси?

Бесси налила в чашку какой-то отвар.

— Выпейте, — дрожащим голосом сказала она.

— Как и в первый раз, помнишь, Бесси, на вилле? Роза не знала, что со мною, еще меньше знал Кориолан. А отца д’Экзиля не было. Это было в марте, не правда ли?

— Да, в марте, — сказала Бесси.

— А теперь у нас ноябрь, я думаю?

— Сегодня 4 декабря.

— 4 декабря! В таком случае закрой окно. Теперь я понимаю, почему такой холод в этой комнате.

Бесси повиновалась. Снаружи, под серым небом, виднелась, вся ставшая черной, пахотная земля.

— 4 декабря, Боже мой! — продолжала Аннабель. — А я заболела в ноябре, кажется?

— 7 ноября.

— Месяц уже, значит! Хорошо ли тебе было здесь по крайней мере?

— Да, хорошо, — тихим голосом сказала молодая женщина.

— Так же хорошо, как у меня?

— Да, так же хорошо.

— В таком случае, я счастлива. Так же хорошо, как у меня, это кое-что значит. Я хотела сказать: так же хорошо, как на вилле. Потому что здесь, видишь ли, я тоже у себя. Это целая история, Бесси. Но ты, может быть, уже знаешь ее?

— Я знаю ее, — сказала Бесси, наклоняя голову. — Но не волнуйтесь. У вас еще лихорадка. Не говорите. Постарайтесь заснуть.

— Я послушаюсь тебя, Бесси. Поцелуй меня, я тебе позволяю. Правда, я спать хочу. Не правда ли, я выздоровела? Поцелуй меня.

Бесси робко поцеловала бледный, бескровный лоб и поправила единственную подушку. Аннабель уже закрыла глаза. Отдельные слова еще шевелились на ее сухих устах. Потом губы стали неподвижны.

Тогда скромная Бесси села на свое место у изножья кровати и принялась за штопку.

День начинал клониться к вечеру, и Бесси с трудом уже штопала, когда Гуинетт вошел в комнату.

— Ну, что? — спросил он.

Бесси поднялась с места.

— Она говорила, — сказала она, — и не бредила. Это в первый раз. И меня она узнала.

— А! — сказал, улыбаясь, Гуинетт.

Он взял Аннабель за руку.

— Пульс спокоен, — сказал он, — жар спал. Завтра можно будет начать кормить ее. Могу ли я, однако, просить вас, дорогая Бесси, продежурить еще эту ночь около нее?

— Я не оставлю ее, пока она не будет совсем вне опасности, — сказала молодая женщина.

— Сегодня очередь Сары дежурить, я знаю это. Но так как наша Анна начинает приходить в сознание, то я предпочел бы, чтобы она, когда проснется, увидела около себя вас. Вы — святая и достойная супруга, Бесси, супруга, отвечающая видам Господа.

Он повторил:

— Супруга, отвечающая видам Господа.

И, обняв, он два раза поцеловал ее; затем вышел. В комнате стало совершенно темно.

Шаги Гуинетта затихли в конце коридора. Тогда послышался голос Аннабель, приказывавшей:

— Зажги лампу.

Бесси, дрожа, повиновалась.

— Подойди поближе, — скомандовала Аннабель.

Бесси опять повиновалась. Она дрожала.

— Какая ты красная, Бесси! У меня лихорадка, а ты красна.

— Госпожа, — прошептала несчастная.

— Госпожа! — сказала Аннабель. — А называла бы ты меня так, если бы он был еще здесь, в комнате, и мог бы слышать тебя? А, ты отлично знаешь, что нет, потому что он не позволил бы этого.

Наступило молчание.

— Миссис Гуинетт номер третий, — очень кротко сказала больная, — не будете ли вы так добры, не дадите ли мне напиться?

Она напилась, потом отдала чашку Бесси, глаза которой избегали встречи с ее глазами.

— Бесси, — сказала она тогда, — как могла ты согласиться сделать то, что ты сделала? Разве ты не помнишь того, чем ты мне обязана?

Бесси молчала, как немая.

— Надо ли напомнить тебе, Бесси? Ты отлично знаешь, что никто в этом ужасном городе не хотел дать тебе работу. Говорили, что деньги, которые нужны тебе на прожитие, ты легче заработаешь, если пойдешь вечером к гостинице, подождешь там пьяных извозчиков и уведешь их...

Бесси закрыла лицо руками.

— Я не слушала их, Бесси. Ты приходила ко мне, когда хотела. Платье, которое ты сейчас носишь, тоже, это вероятно, одно из моих платьев. И ты согласилась стать моей соперницей? Бесси Лондон — моя соперница!

— Я люблю его, — глухо сказала Бесси.

— Ах, в самом деле! — со смехом сказала Аннабель. — Ты любишь его?

Она взяла маленькое зеркало с кровати и протянула его ей.

— Взгляни на себя, несчастная девушка, да взгляни же!

Круглое стекло отразило жалкую физиономию и редкие белокурые волосы, честно разделенные посередине пробором.

— Взгляни на себя! И взгляни на меня. А ты хорошо знаешь, что и на мне-то он женился из-за моих денег. Знаешь также, что любит он другую. А если он взял тебя, несчастную, то ты знаешь почему, ты это хорошо знаешь...

— Что за важность, если я люблю его! — пробормотала Бесси, стараясь высвободить свою руку из бешеного пожатия больной.

— Это потому, что ты умеешь шить и гладить, и счищать сажу со старых кастрюль. Это из-за твоих, созданных для таскания мешков, бедер, из-за твоих помороженных рук, из-за твоих ног, которые обувают в галоши. Это потому, что здесь супруга экономнее прислуги.

— Госпожа! — в ужасе кричала Бесси. — Успокойтесь. Вы повредите себе.

— Посмотри на себя, посмотри только на себя!

Бесси вырвала у нее зеркало. Аннабель разразилась рыданиями. Затем она начала успокаиваться; потом засыпать. Все это продолжалось около часа, все время она не переставала осыпать сарказмами жалкую Бесси, которая, не обижаясь, укачивала ее, как маленького ребенка.

Прошла неделя, во время которой ни та, ни другая намека не сделали на эту сцену. Затем Аннабель начала вставать с постели.

Однажды утром она в кресле, которое принесли для выздоравливающей, сидела у открытого окна. Бесси, примостившись около нее на табурете, вязала.

— Бесси, — сказала Аннабель, наклонившись к молодой женщине.

Та взглянула на нее грустным и робким взглядом. Аннабель взяла ее за руку.

— Бесси, я недавно так говорила с тобою, что мне теперь стыдно. Не сердись на меня за это.

— О госпожа! — пробормотала бедная Бесси.

— Нет, не называй меня госпожой! Ты знаешь отлично, что при нем не смеешь так называть меня. Зови меня по имени, я тебе позволяю, даже прошу тебя об этом.

— Я никогда не посмею, — прошептала Бесси.

— Надо сметь, — серьезно сказала Аннабель. — Если ты не посмеешь, то и я не посмею сказать то, о чем хочу попросить тебя. Я хочу кое о чем попросить тебя, Бесси.

— Меня! — сказала Бесси, сложив руки. — Ах, вы отлично знаете...

— Когда мне можно будет выходить?

— Сегодня четверг. Начиная с понедельника...

— С понедельника, — сказала Аннабель.

Она подумала с минуту, потом сказала грустным и спокойным голосом.

— Бесси, я хочу уехать.

— Уехать!

— Да, уехать отсюда, уйти, понимаешь ли, и я хочу, чтобы ты помогла мне.

— A! — дрожа сказала Бесси.

— Да, Бесси. Я понимаю, что ты боишься. Но он не будет знать, что ты помогала мне. И вообще я не говорила бы так с тобою, если бы тут не был замешан и твой интерес. Ведь ты любишь его, не правда ли?

Бесси, не отвечая, опустила голову.

— Ну вот, так как ты любишь его, то ты должна желать избавиться от меня, потому что скоро я выздоровею, и ты будешь иметь во мне соперницу. Да. В понедельник Сара, во вторник — я и только в среду — ты, Бесси. Если меня не будет, то ты выигрываешь две ночи в неделю. Две ночи. Из-за этого стоит потрудиться.

— Ах! Бог мне свидетель, что я руковожусь вашими интересами, госпожа, — вскричала Бесси.

— Опять, — сказала Аннабель, грозя ей пальцем.

— Чем могу я быть полезной вам? Я не вижу.

— Я хорошо это вижу. Главное не возбудить опасений. Ты ходишь на рынок раз в два дня, как мне кажется. Для меня специально выходить не надо. Сегодня твоя очередь?

— Нет, — сказала Бесси, — завтра в десять часов.

— Хорошо, подождем до завтра. Впрочем, мне вообще некуда торопиться, так как я не могу выйти раньше понедельника. А пока будем говорить о других вещах.

Ночь Аннабель провела довольно хорошо. На другой день, часов в девять, Бесси кинула на нее вопросительный взгляд.

— Я сойду вниз, приготовлю все, чтобы пойти на рынок.

— Хорошо, — сказала Аннабель.

И прибавила, спокойно глядя на нее:

— Ведь рынок недалеко от почтовой гостиницы, не правда ли?

— Совсем близко.

— Так вот надо зайти в почтовую гостиницу и постараться, по возможности секретно, узнать: все ли еще стоит в Сидер-Уэлли первый эскадрон 2-го драгунского полка?

— Первый эскадрон, — начала Бесси, раскрыв глаза от изумления.

— Да, — сказала Аннабель. — В этом нет ничего удивительного. Ты знаешь, что, когда федеральная армия покинула 2 июня Соленое Озеро, она расположилась на квартиры в Сидер-Уэлли. Но с тех пор отношения между вашингтонским правительством и мормонами настолько улучшились, что большинство оккупационных войск было отозвано. Теперь, повторяю тебе, надо узнать, остался ли стоять в Сидер-Уэлли первый эскадрон 2-го драгунского полка? В гостинице тебе легко дадут эти сведения, потому что через ее посредство идет корреспонденция, предназначенная для экспедиционного корпуса. Ты только не забудь: первый эскадрон 2-го драгунского полка.

— Не забуду.

— Ну так иди. Я буду ждать тебя.

Бесси вернулась через два часа.

— Ну что? — спросила, немного побледнев, Аннабель.

— Первый эскадрон все еще стоит в Сидер-Уэлли, — сказала Бесси. — Я видела ящик с шампанским, который отправляли туда на имя командира эскадрона.

— А! — шепнула молодая женщина, приложив руку к сердцу.

И она отрывисто сказала:

— Я забыла попросить тебя, чтобы ты узнала, в котором часу уходит туда почта.

— Я знаю, — ответила Бесси. — В шесть часов вечера уезжает курьер. Он едет медленно и приезжает только на другой день утром. Курьер отправляется каждый день, кроме воскресенья.

— Хорошо, — сказала Аннабель. — Теперь, вот что: можешь ты, не обратив ничьего внимания, принести мне сюда перо и чернила?

Через несколько минут явилась Бесси и принесла то, что у нее просили.

— Спасибо. Оставь меня; не приходи раньше трех часов.

В три часа Бесси опять была в комнате Аннабель.

— Ах! — вскричала она, схватив Аннабель за руку. — Вот у вас опять жар.

— Ничего, ничего, — отвечала та.

Глаза ее блестели. Она ходила взад и вперед по комнате.

— Сделай так, чтобы тебе сейчас можно было выйти, Бесси. Можешь ты так устроить, чтобы никому это в глаза не бросилось?

— Да. — Мне даже нужно выйти: Саре понадобился перец, а он весь вышел.

— Вот и отлично.

Аннабель вытащила письмо из-под подушки.

— Ты пойдешь сперва в почтовую гостиницу, Бесси, и сдашь там письмо. Надо, чтобы оно ушло сегодня в шесть часов.

Бесси стояла посреди комнаты с письмом в руках.

— Разве ты не слышала? О, можешь прочесть адрес.

— Не в том дело, госпожа.

— А в чем же?

— Я бы хотела узнать... — смиренно начала Бесси.

— Говори!

— Нет ли в этом письме чего-нибудь такого, что могло бы повредить ему?..

Аннабель насмешливо смотрела на нее.

— Ты дура, — сухо сказала Аннабель. — И я не обязана давать тебе отчет.

— Я знаю это, — сказала робкая женщина, — но...

Аннабель топнула ногою.

— Дай мне письмо. Я сама пойду.

— Вам выйти! — вскричала Бесси. — В этом состоянии!.. Разве вы не видите? Снег идет.

— В таком случае, иди ты! — сказала Аннабель. — Время проходит.

И когда бедное создание молча подошло, уже к двери, Аннабель подбежала к ней, обняла и поцеловала.

— Госпожа, ах госпожа! — взволнованным голосом бормотала Бесси.

Бесси вошла в мрачную кухню и взяла там корзинку. Затем отворила дверь. В дом ворвался целый вихрь снежинок.

Надев прочно корзинку на руку, она заперла за собой дверь. Внезапно у ней сердце захолонуло: кто-то схватил ее за руку.

— Бесси, Бесси, дорогая моя, одно словечко, пожалуйста.

То был Гуинетт.

В то же время дверь закрылась. Бесси опять очутилась в темном коридоре. Она не видела Гуинетта, но чувствовала, что он опустил ей на плечи руки.

— Бесси, дорогая, выйти! И так легко одетою!

И он прибавил с иронией, которая довела ужас несчастной до предела.

— Разве вы не видите? Снег идет.

— Я... — начала было она.

Вдруг она, охваченная ужасом, замолчала. Рука Гуинетта проникла к ней за корсаж.

— Во имя Всевышнего, Бесси, возлюбленная моя, не дрожите так! Вы отлично видите, что я прав и что смешно в таком легком одеянии выходить в такую суровую погоду. Я дотронулся до вашей груди, сестра моя, и, сознайтесь, что хотя бы с точки зрения приличия лучше было бы плотнее закутаться. Та-та-та! Что это, скажите, пожалуйста?

Он нашел письмо.

— Сделайте мне удовольствие, зайдите-ка на кухню, — приказал он.

Она повиновалась. Он зажег лампу.

— Письмо, в самом деле. Как это странно, дорогая Бесси. А я думал, что вы писать не умеете!

Говоря таким образом, он увлек ее к темной кладовой, находившейся в конце кухни. Туда он втолкнул ее и запер дверь на ключ.

Там она оставалась с полчаса. К концу этого времени ключ в замке повернулся. Гуинетт стоял там, улыбающийся, с перекинутым через одну руку плащом и с письмом в другой руке.

— Возвращаю вам ваше добро, дорогая Бесси. Сделайте мне одолжение, накиньте на себя этот плащ. Снег идет теперь еще сильнее, а вам нужно торопиться. Уже пробило пять часов, а курьер в шесть уезжает.

Она тупо на него взглянула. Он опять улыбнулся.

— Держу, впрочем, пари, что вы, дорогая ветреница, забыли, что оплата письма стоит десять центов. Десять центов, Бесси! У вас их нет, не правда ли? Вот они.

И он протянул ей серебряную монетку.

— Веселой прогулки! — сказал он. — И помните, прошу вас, что лучше и для вас, и для дорогой Анны, чтобы никто, слышите ли, никто не знал о нашем маленьком разговоре.

Сильно скучает офицерство на зимних квартирах. А когда эти квартиры состоят из бараков, разбросанных по просеке, отстоящей на двадцать верст от ближайшего обитаемого центра, скучают еще больше. И тогда самый молчаливый становится игроком, а самый трезвый — пьяницей.

Лейтенант Рэтледж провел ночь за картами и выпивкой. Когда он, часов в пять утра, ложился спать, то приколол к двери своего барака бумажку, на которой приказывал своему вестовому, Нэду, разбудить его только ко времени подачи рапорта.

Вестовой выполнил буквально приказание, разбудив его в половине десятого, так как рапорт нужно подать в половине одиннадцатого. Но Рэтледж еще с полчаса наслаждался теплом своей постели. Когда он встал, у него в распоряжении оставалось ровно столько времени, сколько нужно, чтобы надеть форму, проделав предварительно все обливания, обязательные для каждого уважающего себя американского офицера.

Он стоял на утреннем холодке, под кедром, наполовину обнаженный, и наслаждался ощущением ледяной воды, которой Нэд окатил его торс англосаксонского Аполлона. Тем временем подошел обозный, отдал честь по-военному, подождал до конца душа и передал лейтенанту письмо Аннабель.

Рэтледж не узнал почерка. Да вряд ли он и знал его! Впрочем, он и так опоздал: было четверть одиннадцатого. У него только и оставалось времени, чтобы одеться; он оставил письмо Аннабель на столе, в бараке, не распечатанным.

Генерал Джонстон был в дурном настроении. Он в нескольких словах сообщил своим офицерам о полученных им приказаниях: в течение недели должны были покинуть Сидер-Уэлли 5-й пехотный полк и одна из двух артиллерийских батарей и направиться в Канзас, где угрожающе развертывались события аболиционистской кампании. Оккупационная армия останется тогда только в составе 1-го эскадрона, 2-го драгунского полка, второго батальона 10-го пехотного полка и затем одной батареи артиллерии. Генерал не мог удержаться от нескольких горьких слов по адресу губернатора Камминга, на которого он взваливал ответственность за это ущемление своего авторитета. Отныне он считает экспедицию провалившейся, а победу мормонофильской политики полною.

— Не имеете ли, господа, что-нибудь сказать мне? Хорошо. Можете идти.

Офицеры разошлись по баракам.

Вернувшись к себе, Рэтледж увидел письмо на столе. Он совсем забыл о нем. Вскрыл. По мере того как он читал его, большое волнение отражалось на его лице. Справедливость требует сказать, что он ни секунды не колебался. Не прошло и пяти минут, как он снова был в приемном зале у генерала.

Капитан Ван-Влит один разбирал бумаги.

— Что вам угодно, лейтенант?

— Я хочу говорить с генералом.

Капитан Ван-Влит, немного удивленный, взглянул на него.

Рэтледж был бледен.

— Я передам вашу просьбу.

Через минуту Ван-Влит вернулся.

— Генерал занят. Он поручил мне...

— Капитан, — пробормотал Рэтледж, — это конфиденциально.

— Г... черт! — сказал Ван-Влит. — Попытаюсь еще раз. Но вы видели его сейчас: он не в очень-то радужном настроении. Если мне не удастся, пожалуйста, не сердитесь на меня. А если удастся, берегитесь!

Из-за досок перегородки Рэтледж услышал крепкое словцо, которым была охарактеризована его настойчивость. Но он, Рэтледж, был порядочный офицер. Он ничего не слышал.

— Войдите, — сказал, вернувшись, Ван-Влит.

И он осторожно оставил их одних, словно сторож, впустивший ягненка в клетку льва.

Насторожившись, Рэтледж остался на том месте, на котором покинул его Ван-Влит. Генерал гневно подошел к нему.

— Чего вы хотите?

— Генерал...

— Почему вы не сказали мне этого при подаче рапорта? Я, кажется, спросил вас, как всегда, нет ли каких-либо заявлений?

— Я не знал еще тогда содержания этого письма, генерал.

Джонстон протянул руку. Рэтледж отвел свою.

— Лейтенант, у меня вовсе не было намерения узнать тайну вашей переписки, — сухо сказал генерал. — Повторяю: чего вы хотите. И живо!

— Генерал, — сказал дрожащий Рэтледж, — я хотел просить об отпуске на сорок восемь часов.

Генерал с изумлением посмотрел на него. За пять месяцев, что армия стояла в Сидер-Уэлли, к нему впервые обратились с подобной просьбой.

— Отпуск на сорок восемь часов! — повторил он.

— Да, генерал.

— Признаюсь, я не могу понять причины вашей просьбы, — сказал, не сводя с него глаз, Джонстон. — Сорок восемь часов! Если вы хотите поохотиться за дикими утками на берегу озера Тумпаногое, то это слишком много времени. А если вы хотите пображничать в городе Соленого Озера, то, по-моему, времени маловато.

— Сорока восьми часов мне хватит, — скромно сказал Рэтледж.

— В таком случае, — сказал Джонстон, — я должен прийти к заключению, что вы хотите поехать в Салт-Лэйк-Сити?

— Я в самом деле хочу отправиться в Салт-Лэйк, — краснея, сказал Рэтледж. — Но, с вашего разрешения, я выставлю не ту причину...

— Вот опять! — сказал Джонстон, ударив кулаком по столу. — О чем вы думаете, честное слово! Ведь вы отлично знаете, что ни один военный не имеет права показаться в этом проклятом городе, разве только по делам службы, строго обозначенным. Вы знаете дальше, что я вовсе не желаю доставить господину губернатору Каммингу случай наделать мне неприятностей. Вы все это знаете. И тем не менее вы просите, с прямо поражающим меня спокойствием, — чего? Отпуска в Соленое Озеро! Не будете ли вы так добры, не изложите ли мне мотивы, которые заставляют вас обратиться ко мне со столь смешной просьбой.

Рэтледж протянул генералу письмо Аннабели. Джонстон хотел было оттолкнуть его, но взор его упал на расстроенное лицо молодого человека. Он подавил восклицание изумления и взял письмо.

По мере того как он читал, выражение лица его менялось, но все время отражало сильнейшее негодование.

— Кто эта несчастная женщина, умоляющая так о помощи? — спросил он, кончив чтение и возвратив письмо Рэтледжу.

— Миссис Ли, генерал, — прошептал лейтенант.

— Миссис Аннабель Ли?

— Да.

— Миссис Ли, — еще раз повторил Джонстон. — Возможно ли это! Какая гнусность!

И он с глубоким состраданием всплеснул руками. В офицерской столовой Сидер-Уэлли не забыли кроткого облика маленькой хорошенькой белокурой амазонки.

— Какая гнусность! — еще раз тихим голосом сказал генерал.

И глаза его внезапно приняли такое гневное выражение, что Рэтледж испугался.

Джонстон шагал большими шагами по комнате, держа руки за спиною.

— Ах канальи! канальи! — не переставая, твердил он.

К Рэтледжу он подошел, немного успокоившись.

— Вы — честный солдат, — сказал он, — и я вам очень благодарен за то, что вы доверились мне. Вы знаете, что я не выдам — и по лицу его промелькнула светлая улыбка — того, что в нашем разговоре похоже на признание. Но что касается остального. А... а! что касается остального... — и он сильно ударил кулаком по столу — это дело превышает ваши силы, дружок мой. Это вы не отпуск получите, вы получите миссию. Капитан Ван-Влит!

Ван-Влит чуть в обморок не упал от удивления, увидев, что генерал горячо пожимает руку Рэтледжа.

Джонстон быстро рассказал все капитану и даже не дал ему возможности разделить с ним свое негодование. Ван-Влит был принят на вилле, и питал к Аннабели чувство благодарности, к которому некогда примешивалось другое чувство.

— Негодяи! — сказал он, кончив письмо.

— Негодяи, нет, — сказал Джонстон, — канальи! Я счастлив, Ван-Влит, что и вы, наконец, разделяете мое мнение о Камминге.

— Я имел в виду мормонов, — сказал капитан.

— Я всех их валю в одну кучу, — кричал Джонстон. — Мне, ей-богу, жаль вас, капитан. Подумайте: ведь прежде чем обратиться к нам, прежде чем осмелиться послать Рэтледжу это письмо, которое могло погубить ее, несчастная должна была обратиться к мистеру Каммингу, который был принят у нее и хорошо знает, что она сделала для наших соотечественников. Но — вот! — помочь ей было бы противно отвратительной политике этого субъекта. Это значило бы осудить добрых друзей его, мормонов, и признать мою правоту. Ах каналья! каналья! каналья!

— Успокойтесь, генерал, — сказал Ван-Влит. — Сейчас важно только одно: помочь миссис Ли, вырвать ее из трагического положения. Что вы рассчитываете сделать?

— Да привезти ее сюда, черт возьми! — сказал Джонстон. — Лагерь, может быть, не приспособлен к тому, чтобы служить убежищем для дамы. Но здесь она будет в безопасности, среди порядочных людей, до того момента, когда у меня явится возможность обеспечить ее отъезд в восточные штаты, где несчастная, если бы не мы, давно уже была бы. Тут есть доля нашей ответственности, господа. Я не знаю, точно ли вы отдаете себе отчет в этом?

Рэтледж опустил голову.

— А пока, — продолжал Джонстон, — она сумеет доставить мне некоторые сведения, с которыми я уж постараюсь, чтобы от Камминга свыше потребовали объяснений, эти объяснения могут быть для него очень неприятны.

— Ну, это будет, когда она приедет. Надо сперва, чтобы она приехала, — сказал Ван-Влит. — Вы видите возможность устроить это?

— Ах! — сказал Джонстон, — еще немного, и я сам поехал бы за нею. Но предприятие это было бы, сознаюсь, довольно дерзким. За нею поедет лейтенант Рэтледж. Миссис Ли назначила ему свидание завтра вечером, в среду, на углу, образуемом дорогой в Прово, в ста ядрах от места через Иордан (я вижу это место так ясно, словно нахожусь там), после шести часов вечера. Обратите хорошенько внимание на этот час. Это указывает, что за несчастною женщиной следят, что днем она не может выйти из дому. Какой позор для Союза!

— Миссис Ли не американская гражданка, — счел нужным заметить Ван-Влит.

Взгляд генерала уничтожил его.

— Продолжаю, — сказал он. — Вы, лейтенант, должны быть крайне осторожны. Для того чтобы ваше присутствие в Соленом Озере казалось естественным, вам на всякий случай нужен служебный предлог. Все остальное я беру на себя.

— Предлог найти нетрудно, — с живостью сказал Ван-Влит.

— Полагаюсь в этом на вас.

— Торговый дом Дайир и К°, — сказал капитан, — контора которого помещается в Соленом Озере на Большой улице, подрядился доставлять хлебные запасы экспедиционному корпусу. Средняя цена была назначена из расчета на шесть тысяч человек и три тысячи лошадей и мулов. А цифра эта наполовину уменьшится в течение текущей недели на основании приказа, который вы нам сегодня утром сообщили. Нужно: во-первых, предупредить мистера Дайира; во-вторых, постараться добиться от него, чтобы он доставлял нам хлеб на три тысячи человек по той же цене, по которой подрядился доставлять для шести тысяч. Сегодня же я хотел писать ему. Но, конечно, лучше можно сговориться лично; да и приличнее.

— Великолепно, — согласился генерал. — Итак, приготовьте для лейтенанта служебную записку, которую я подпишу, и втолкуйте ему хорошенько его урок, чтобы он не молол чепухи мистеру Дайиру по вопросу о ржи и муке. Когда вы уезжаете, Рэтледж?

— Сегодня вечером, если вы позволите, генерал, чтобы лошади могли отдохнуть до завтрашнего вечера?

— А хорошие у вас лошади?

— У меня хорошая лошадь, а также у моего вестового, которого я, с вашего разрешения, беру с собою.

— Понятно. Но вам нужна еще лошадь для миссис Ли. Ван-Влит, прикажите дать ему одну из моих лошадей. И затем еще одного человека. Одного мало для трех лошадей. Вы вернетесь целой кавалькадой. Возможно, что часов в девять и я с несколькими драгунами поеду вам навстречу. Этих ребят надо расшевелить немного. Еще раз, помните, лейтенант, осторожность. Впрочем, до вечера я еще увижусь с вами.

В девять часов утра Рэтледж после беспрепятственного путешествия подъехал к Святому Городу. Обоих солдат своих он оставил, дав им инструкции, в трактире, а сам пешком пошел в город.

Он ожидал, что его остановят для визы бумаг у первого же поста. Так и случилось. Когда он сходил с моста, часовой, в лице которого одновременно совмещались и полицейский чин, и таможенный чиновник, обревизовал его служебную записку и, поклонившись, сказал:

— Господин лейтенант Рэтледж?

— Как видите, это — я.

— Я получил приказание попросить вас, господин лейтенант, пожаловать во дворец к господину губернатору Каммингу.

— А-а! — сказал неприятно пораженный Рэтледж.