— Сударь, прекратите шутки, — сказал он, сильно покраснев. — Вы, кажется, не совсем отдаете себе отчет в значительности тех фактов, за которые вы обязаны отвечать.

— Вот уж этот тип, — подумал я, — уйдет отсюда не раньше, чем выведает у меня все.

Но все же по причинам, о которых говорилось выше, я высказывался с самой почтительной вежливостью.

— Господин главный инспектор, я вам признался, что еще не закончил этой описи. Я хотел приняться за нее только что, как раз перед вашим приездом. Но, пожалуйста, учтите и то, что я здесь всего лишь два месяца, а дел — по горло. Установление деловых связей, административные доклады, доклад по одному очень тонкому архитектурному вопросу…

Он усмехнулся.

— Ах, да, кстати, этот знаменитый доклад! Поговорим о нем, раз уж вы первый о нем упомянули.

— Неужели вы оказали мне такую честь и прочли его? Вместо ответа он вытащил из одного кармана пачку листов

бумаги, напечатанных на пишущей машинке, зачеркнутых и перечеркнутых вдоль и поперек красным карандашом.

— Прочитать? Вот видите, сударь, как я его читал!

— И моя работа не имела счастья вам понравиться? — спросил я, не смущаясь.

— Понравиться? Я ограничусь лишь тем, что скажу вам, как и мои коллеги в Ханое, что никогда еще, слышите ли, никогда нам не приходилось читать набора подобных глупостей.

— О-о! — сказал я себе. — Это уже плохо!

Заметь, кстати, что ко всему этому у меня отнюдь не примешивалась профессиональная гордость. Я отлично сознавал, что, несмотря на восемь недель беспрерывных усилий, мои познания в кхмерском вопросе были далеко не без пробелов. Но тут была замешана миссис Вебб. Миссис Вебб взяла на себя труд просмотреть и перепечатать на машинке мою работу. Она внесла в нее частицу своих знаний и находила мою работу совсем неплохой. Я не допускал мысли, что эти люди, знавшие меньше, чем она, могли бы сомневаться в ее познаниях.

Этот старикашка нашел недурной способ вывести меня из себя. Мне приходилось сражаться не только за присутствующую Апсару, но и за отсутствующую Максенс.

Господин д'Эстенвилль перелистывал мои бумаги с видом иронического отвращения.

— Я умышленно прохожу мимо некоторых грубых пробелов. Например, вы упустили упомянуть довольно известный труд вашего покорного слуги об «Ирригационных работах в государстве Шампа вX веке», упоминая труды, которыми, как вы

говорите, вы пользовались для справок и о которых вы сочли нужным дать в конце самый элементарный отзыв. Так как Шампа в это время находился в постоянных сношениях с Камбоджей, то было бы вполне естественно, если бы вы себе задали вопрос, не воспользовались ли властители Ангкора для своих работ приемами, встречающимися в работах их соседей. Вот где кроется здоровый исторический метод. Но вы не обязаны знать… Повторяю, пропустим это.

— Охотно приношу вам мои извинения, господин главный инспектор.

— Я не буду также останавливаться на некоторых неточностях в деталях. Вы разделяете гипотезу Коммэйя о пребывании военного флота Ангкора в восточном Барэйе. Вы вмешиваетесь в знаменитый спор о Мебоне и утверждаете, что именно Ясоварман, а не Раиевандраварман построил это здание. Разумеется, вопрос этот спорный, но так как и некоторые выдающиеся авторитеты тоже поддерживали этот тезис, то я и предоставляю вам, из уважения к ним, право сомневаться. Но меня повергают в совершеннейшее негодование ваши умозаключения относительно фантастического истолкования памятника-колонны Ват-Нокора.

— Колонны Ват-Нокора?

— Вы даже не помните, о чем вы тут написали. Прочтите же!

Он сунул листки мне прямо в нос. Он был прав! Я говорил там о колонне Ват-Нокора. Черт возьми, однако…

— Наконец, есть одно место, о котором, с согласия моих коллег, я должен получить от вас самые точные объяснения; это то, где вы говорите лично обо мне и говорите самым оскорбительным образом в вопросе о нориях6, проводивших воду из сиемреапской реки в Барэй и рвы Ангкор-Вата.

Я испугался, что начинаю догадываться.

— Позвольте, — сказал я, вырывая у него из рук доклад. Я тебе уже говорил — я впервые слышал имя этого д'Эстенвилля. Как же я мог раньше говорить о нем? Но он был прав — его имя буква в букву красовалось на страницах, подписанных мною. Я понял все. А именно то, что миссис Вебб понимала под «маленькими неточностями», которые она исправила в моей работе, прежде чем ее отправить в Ханой. По мере того как я читал этот доклад, я то застывал как в столбняке, то еле удерживался от дикого хохота. Ах! Поистине можно было признать, что Максенс не промахнулась! И надо же было, чтобы от этого человека, с которым она обошлась столь дерзким образом, зависела теперь моя судьба!

Я с небрежным видом отдал доклад господину д'Эстенвиллю.

— Да, некоторые выражения, я согласен, не продуманны. Но ведь я полагаю, что в научной дискуссии допускается некоторая свобода?

— Что? — сказал он. — Что? Вы называете это научной дискуссией, это термины — глупости, вздор, старческие выдумки, которыми награждены заключения по моим исследованиям, касающимся рек, впадающих в Сием-Реап. Это было бы слишком просто! Но в этих вопросах я предоставляю административные санкции тому, кому это ведать надлежит. А с археологической точки зрения дозвольте уж расправиться мне самому за столь наглые доводы.

Он вынул из другого кармана записную книжку, полную каких-то заметок.

— Ах! — подумал я, — этого еще не хватало! Диспут… Как раз в этот момент занавеска зашевелилась: Апсаре тоже,

очевидно, показалось, что время идет слишком медленно.

— Что это? — спросил главный инспектор.

— О, ничего! — сказал я равнодушно. — Это молодая пантера, которую я воспитываю. Бедняжка, ей пора пить молоко. Разрешите, я пойду ее успокою.

— Это невообразимо, неслыханно, — пробормотал несчастный.

Не теряя спокойствия, я подошел к занавеске и приподнял ее. Я обменялся с Апсарой быстрым взглядом.

— Тише, Фоллетт! Ну, будь умницей! И я вернулся к господину д'Эстенвиллю.

— Я вас слушаю, сударь.

— Очень вам признателен, — произнес он, стараясь говорить уверенно. — Итак, мы говорили, я говорил…

Он уже изъяснялся не столь уверенно.

— Надеюсь, вам знакома работа Адольфа Бастиана, вышедшая в 1868 году в Иене?

— Адольф Бастиан? Еще бы, как же не знать…

— А вот это мы посмотрим. Ну, вот, согласно описанию Чеу-Та-Куана, переведенному и начатому печатанием в 1902 году Пельо в «Бюллетенях Школы», я обращаю ваше внимание… Но сначала не скажете ли вы мне приблизительную дату прибытия в Ангкор Чеу-Та-Куана?

— С удовольствием, господин главный инспектор. Но предварительно разрешите мне задать вам один вопрос.

— Какой именно?

— Я бы хотел, чтобы вы дали мне точный перечень подарков, привезенных сыном императора Жиа-Лонга королю Людовику XVI, когда он приехал в качестве особого посланника в Версаль в 1787 году.

— Сударь!

— Вы не знаете этого, — сказал я самым любезным тоном. — Как жаль! А я знаю! Видите ли, господин главный инспектор, никогда не следует злоупотреблять правом выбора вопросов, на которые нам желательно получить ответы. Я не раз думал, что если бы учащиеся время от времени устраивали своим экзаменаторам экзамены на кандидата, последние наверняка провалились бы, и поделом.

— Сударь! Что за тон? Вы не отдаете себе отчета в том, что делаете…

— Итак, вам не угодно перечислить подарки, поднесенные Людовику XVI?

— С сегодняшнего вечера…

— Ну, довольно! — сказал я громовым голосом. — Ваши документы!

— Мои докум… Вы смеете!..

— Смею, да, смею. Вот уже целые полчаса, как я даю вам какие-то объяснения, а по-настоящему должен был бы спрашивать их у вас. Вы что же думаете, что в Ангкор можно проникнуть, как на какую-нибудь мельницу? Нужно доказать свою лояльность, а не то — вон!

— Завтра, — прошептал он, задыхаясь от гнева и ужаса, — завтра я вернусь или, важнее, не вернусь, и тогда…

— Завтра, — сказал я, — даже сегодня вечером, если вы еще будете находиться на территории округа, где в отсутствие резидента я являюсь королем, да, вы слышите, королем, я прикажу страже схватить вас и посадить в тюрьму. Теперь как раз заключенные работают над очищением каналов Барэйя. Вы сможете засвидетельствовать мое почтение самому Раиевандраварману, если случайно встретите его там. А теперь — вон!

Я широко распахнул дверь. Старикашка скатился по лестнице. Я видел, как он бежал мелкими шажками в сторону Си-ем-Реапа под деревьями, ставшими синими.

— Предупреждаю вас еще, — закричал я вне себя, когда он почти уже исчез, — будьте осторожны — в этот час выходят тигры!

Обернувшись, я попал прямо в объятья Апсары.

— Что вы наделали? Что вы наделали? — бормотала она, вся дрожа.

Изнервничавшись вконец, я упал на диван и расхохотался.

— Ну, моя дорогая, не мог же я допустить, чтобы этот человек продолжал так оскорблять меня и лишал меня вашего милого общества!

— Понимаю! Понимаю! Я даже не знаю, хватило ли бы у меня столько терпения, как у вас. Я просто восхищалась вами, стоя за занавеской, — вы были то спокойны, то властны, то полны иронии, ну, словом, великолепны. Да, положительно великолепны. Ну, а теперь вы не боитесь?

— Гм! Разумеется, крепость не сможет долго держаться. Ведь это животное поставит всех на ноги… Автомобиль!.. Какое счастье, это Монадельши! Телеграмма! Апсара, у него в руках телеграмма!..

— Господин хранитель, — сказал, входя, бригадир, — получена забавная телеграмма. Представьте себе, по дороге я встретил…

— После, Монадельши… Дайте скорее телеграмму.

Я прочел и ничего не понял. Телеграмма была Апсаре.

— Так, — произнесла молодая девушка, прочитавшая телеграмму через мое плечо. — Судно будет через неделю в указанном мною месте, в полночь, в «Coin de Mire», так! Больше нельзя терять ни одной минуты.

— Да, ни минуты. Итак, бригадир, вы говорите…

— Я говорю, господин хранитель, что я только что встретил какого-то господина в сером костюме, он выглядел крайне расстроенным. Чуть не попал под мой автомобиль. Правда, я ехал довольно быстро, зная, что вы ждете телеграмму. Кто это мог быть?

— Человек, который был со мною крайне дерзок, Монадельши.

И я рассказал бригадиру сцену, которая только что произошла.

Он выслушал с напряженным вниманием.

— Господин хранитель, — сказал он, почесывая за ухом, — перед вами человек, в котором борются два чувства. Одно толкает меня догнать этого нахала и посадить в тюрьму. Другое, в ваших личных интересах и в особенности в интересах ее королевского высочества, советует быть осторожным. Вы сказали, что нельзя больше терять ни минуты. Необходимо, чтобы принцесса уехала самое позднее завтра вечером. А с другой стороны, наш первоначальный план никуда не годится, господин хранитель.

— Это почему?

— Подумайте сами. Извините за вольность выражений: вас взяли на мушку. Для ее высочества путешествие с вашим пропуском отнюдь не гарантия, наоборот…

— Да, это правда, — сказал я, опустив голову.

Апсара в отчаянии ломала руки.

— Что же делать теперь? Что делать? Нет ли иного выхода?

— Есть. Только господин хранитель должен разрешить мне сопровождать принцессу. Со мной она будет в безопасности. Я проделаю этот путь и вернусь в Сием-Реап, никем не узнанный. Слава богу, территории, где я по долгу службы должен бывать, достаточно велики, чтобы я мог исчезнуть на неделю без того, чтобы кто-нибудь догадался, где я был.

— Спасены! — сказал я восторженно. Я с жаром обнял Апсару.

— Господин хранитель, ваше высочество, да ведь это же так естественно! Боже мой, что с ней, господин хранитель!

Мы оба бросились к молодой девушке, которая плакала.

— Простите меня, друзья мои, мои дорогие друзья, — говорила она, одновременно смеясь и плача. — Волнение… Признательность! Буду ли я когда-нибудь иметь возможность отблагодарить вас за вашу преданность?

На следующее утро я был разбужен очень рано криками попугаев, затеявших между собой ссору в ветвях бананового дерева. Апсара еще спала, подложив руку под голову. Лицо ее казалось отдохнувшим, совершенно спокойным — я никогда его не видел таким раньше. Я долго молча смотрел на нее, боясь спугнуть сон — ведь он не будет уже больше таким спокойным. Дитя! Да, дитя.

Между тем время шло. А этот последний день был полон всяких дел.

— Моя маленькая девочка, любимая!

Она открыла глаза. Увидев меня, склонившегося над ней, она нашла в себе силы улыбнуться мне.

— Пора!

— Я видела сон, — сказала она. — Да, чудесный сон. Мой брат возложил на себя корону Аломпры. И я видела вас всех — вас, Максенс, бригадира, все вы собрались на коронование в Амарапуре, разукрашенной флагами, — их колыхал легкий утренний ветерок.

— И вы вели нас к королю, не правда ли?

Ее губы чуть-чуть сжались, но она снова улыбнулась.

— Я? О! Вы же знаете, что меня там не будет, я не смогу там быть. Ну, что ж! Ведь там, где я буду, мне будет не плохо, и вы будете обо мне думать больше, чем если бы я была с вами.

Она умолкла. Я чувствовал, как у меня на глазах навертываются крупные слезы, вот-вот готовые скатиться.

— Ну, полно! — сказала она беспечно.

Апсара встала. Подошла к окну. Закрыв глаза, с упоением вдыхала свежий утренний воздух. Он врывался в комнату волной из леса вместе со светом. Проникнув через щели ставней, широкие солнечные полосы косо ложились на пол, комната была полна тени и в то же время освещена. Снаружи занималась изумительная заря, разгоравшаяся под радостный концерт пестрых птиц. Хороводы бабочек, подобных крылатым драгоценным камням, кружились в воздухе. Стройная, неподвижная, с темными подстриженными, как у юноши, волосами, с запрокинутой головой, с телом цвета темного янтаря, четко вырисовывающимся из-под белой вуали, с протянутыми к юному солнцу руками, как будто она приносила в дар Индре свой последний день в Камбодже, танцовщица Ангкор-Вата походила в этот момент на самую прекрасную из танцовщиц — на Саломею.

Через несколько мгновений Апсара была готова. Она снова превратилась в маленькую туземку, довольно скромно одетую, чтобы ничем, кроме своей красоты, не выделяться в толпе.

— Благодарю вас, что вы меня разбудили. Предстоит немало работы. А теперь, встав рано, я надеюсь все закончить к полудню. Остальная часть дня — принадлежит вам. На какой час бригадир назначил наш отъезд?

— Сегодня вечером, в десять. Разумеется, он пообедает с нами. Куда вы сейчас направляетесь?

— В Клеанг. Надо покончить с погонщиками и посмотреть, чтобы в подземелье все было в порядке. Никто не должен найти и следа моего пребывания там. Нет, не стоит идти со мной. Я быстрее закончу все одна. Если у вас есть работа, кончайте ее, чтобы быть к полудню свободным.

Работать? Делать что-нибудь? Ты, конечно, понимаешь, что после моего дикого поступка с этим уполномоченным Французской Дальневосточной школы я покончил со всяким изучением и кхмерской и докхмерской археологии. Все утро я провел на веранде, полулежа в кресле, погруженный в то сладкое небытие, когда растворяется душа, а тело все больше и больше отдается окружающей его могучей растительной жизни.

Апсара пришла в полдень, как и обещала. Стол был накрыт на веранде. Наблюдательный до мелочей, как все аннамиты, внимательный до малейших пустяков, мой бой постарался, без всякой просьбы с моей стороны, чтобы наш последний интимный завтрак мог понравиться нам и показать его усердие. Он нарвал в соседнем лесу прекрасных орхидей, тех, что обвиваются своей листвой вдоль лиан вокруг стволов деревьев и облепляют их в форме гигантских чаш.

Он наставил их в вазы, разбросал по скатерти. Были орхидеи фиолетовые и блекло-зеленые. Были синие, изумительные. Некоторые, казалось, были посыпаны серой. Другие — в розовато-серых тонах, как заря на Тонле-Сан. Были также белые и черные — причудливо-траурные цветы.

Сначала Апсара пыталась оживить разговор. Но вскоре поняла, что нет ничего тягостнее искусственной веселости, и замолчала. Мы ели медленно, молча, лишь обмениваясь время от времени грустной улыбкой. На буфете стояли маленькие часики, голубые, эмалевые. Их бой казался нам на редкость пронзительным. А в промежутках между боем мы даже не осмеливались на них взглянуть.

Почти все время после полудня прошло в состоянии такой мрачной апатии. Около шести часов приехал Монадельши. Он был в охотничьем костюме, гетрах, кожаной куртке, с флягой и патронташем, через плечо был перекинут многозарядный карабин.

Он видел Апсару утром и уже условился с ней относительно последних мелочей.

— Все готово, — сказал он, — я говорил с погонщиками. Между прочим, разрешите, ваше высочество, поздравить вас. Среди них есть много местных крестьян, которых я раньше считал круглыми идиотами. Теперь же я увидел, когда принцесса разрешила им говорить свободнее, что они в курсе дела гораздо больше меня во всем, что касается организации и отправки обоза. И это те же самые люди, которых я пытался использовать и от которых не мог ничего добиться!

Апсара улыбнулась.

— Надо быть азиатом, чтобы уметь разговаривать с жителями Азии, — сказала она. — Без этого, согласитесь, работа европейцев здесь была бы слишком легкой.

— У вас есть все необходимое? — спросил я бригадира.

— Как будто бы все, господин хранитель.

— Карты хорошие есть?

— Я взял с собой карты дорог и мостов Баттамбангского округа. Мы ведь почти все время будем идти ночью. А ночью в лесу нужен только компас.

— Вам решительно ничего не нужно? А съестные припасы?

— Я погрузил их на одну из повозок в достаточном количестве. В дороге мы еще запасемся у туземцев. Вот только, пожалуй…

Он колебался.

— Прошу вас, Монадельши, не стесняйтесь…

— Ну, если уж господин хранитель так добр… Здесь имеется отличный ром… Ведь когда путешествуешь ночью, необходимо подкрепляться…

— Только-то всего!

И я сам отправился в погреб и выбрал из богатого запаса, оставленного Чекмене, три бутылки рома, о котором говорил Монадельши.

— Ну, а теперь за стол!

Обед прошел менее мрачно, чем завтрак. Бригадир сумел сделать его веселым, рассказав несколько анекдотов о своей родине, рассмешивших Апсару. Даже у меня и то они вызвали улыбку.

— Когда приезжает господин Бененжак? — спросил я.

— О! На этот раз он поехал до гор Дангрек, около Лаоса. Я рассчитываю вернуться раньше него дней за пять, за шесть. Только, господин хранитель, в эти две недели вся работа будет лежать на вас.

— Господин Бененжак уже посвятил меня во все дела. Я буду ежедневно ездить в Сием-Реап, отправлять спешные бумаги.

— Вы говорите о делах резиденции. Но есть и мои дела. О, будьте покойны, из-за них у вас не выйдет неприятностей. Я сегодня утром уже написал в Пномпень, предупредил, что я еду на неделю в объезд в сторону Тонле-Сан. В отношении же лесничества не предвидится никаких затруднений. Остается милиция, она, как вы знаете, под моим начальством, и если бы я не боялся быть нескромным…

— Говорите!

— Видите ли, эти молодцы, оставаясь без надзора, склонны полодырничать. Моментально распустятся. Боюсь, что даже не сумеют к моему приезду взять ружья на плечо. Их каждое утро должен собирать туземный сержант. Я попросил бы господина хранителя последить за этим. И не плохо было бы заставить их выполнять некоторые ружейные приемы в две шеренги: чтобы не очень-то распускать их, понимаете.

— Обещаю вам, Монадельши, во время вашего отсутствия буду заставлять их ежедневно в течение получаса проходить солдатскую учебу.

— Благодарю вас, господин хранитель. Теперь я могу уехать с совершенно спокойной душой.

— Ах! — не удержался я, чтобы не воскликнуть. — Как я хотел бы сказать то же самое, оставаясь здесь!

Бригадир бросил на меня укоризненный взгляд.

— Вам нечего здесь бояться. Если уж Монадельши поручился за что-либо, значит, дело сделано! В назначенное время ее высочество будет с ее повозками в условленном месте, где и произойдет погрузка.

— Простите меня, Монадельши, простите, но ведь вы понимаете мои опасения? Такое длинное путешествие, сопряженное со всякими опасностями. Туземцы…

— Кроткие, как ягнята. Они всегда помогут нам, если понадобится.

— Да, но окружные власти… После моей дикой ссоры с представителем Французской школы…

— О, — сказал Монадельши, — эти господа из Академии изящных искусств еще не вправе отдавать распоряжения чиновникам гражданской службы.

— Да, но именно эти гражданские чиновники! Ведь обоз из пятнадцати повозок не так-то легко пройдет незамеченным — тем более если вам встретится кто-нибудь не очень сговорчивый…

Говоря, я смотрел на Апсару. Она тщетно старалась скрыть беспокойство, с которым ждала ответа бригадира.

— Встретится кто-нибудь, господин хранитель?

— Ну да, ведь в этом нет ничего невозможного.

— Безусловно, но, — он принял решительный вид, — если я и встречу кого-либо на нашем пути, то девять шансов из десяти, что это будет один из моих коллег. Вот послушайте: бригадир Баттамбанга — Барричини; Компонг-Луонга — Колонна; Сре-Умбея — Орландуччио; Веал-Венга — Орсини; Самит — Саррола.

Он широко улыбнулся.

— Итак, господин хранитель, вы поняли, в чем дело? Обед кончился. В этот момент я бы ни за какие блага не

взглянул на эти проклятые маленькие часы.

Раздался решительный и вместе с тем робкий голос бригадира:

— Пора!

Я поднялся, Апсара тоже.

У подъезда пыхтел автомобиль — бой уже пустил в ход мотор. Зажглись фары, просверлив сгустившуюся тьму.

— Едемте, — сказал я молодой девушке.

Она последовала за мной совершенно автоматически. При выходе на лестницу она остановилась и чуть не упала.

— Апсара, что с вами?

Она обернулась. Прощальным взглядом посмотрела она на веранду, на столовую, на всю виллу, и я услышал ее шепот:

— Прощай, дом, где я нашла бы свое счастье, если бы оно было суждено мне на земле.

Когда мы, оставив автомобиль, подошли к северным воротам большой ограды, обоз был уже выстроен на потайной дороге, в западном углу Ангкор-Тома.

Ночь была очень темная. С электрическим фонарем в руке Монадельши приступил к последнему осмотру. Он проверил правильность каждой упряжки, крепость веревок, связывающих Ужасные ящики. Он заставил каждого возчика повторить его

инструкции. Начальник обоза шел с первой повозкой. Апсара находилась в четырнадцатой. Бригадир замыкал шествие в пятнадцатой повозке.

На несколько мгновений мы остались одни с молодой девушкой. Безмолвие и ночь обволакивали нас непроницаемой пеленой, темной и тяжелой, как смерть.

— Апсара, ведь я получу от вас весточку, не правда ли? Я не видел ее. Я только слышал, как она прошептала:

— Я не смогу вам ее прислать лично. Но взрыв рангунского дворца ровно через три недели скажет вам, что сталось с принцессой Манипурской.

Монадельши снова подошел к нам.

— Все готово, господин хранитель. Луна взойдет около полуночи. Тогда нам уже следует быть далеко отсюда.

Мрачные поцелуи расставания! Я так устроил мою жизнь, чтобы никогда впредь не знать этой муки. Я поцеловал Апсару.

— Последняя мысль танцовщицы Ангкор-Вата, брат мой, ты это знаешь, будет о тебе.

Я нашел свой автомобиль в том же месте, где я его оставил, у въезда в Ангкор-Том.

— Дай мне карабин, — сказал я бою, — и возвращайся с машиной один. Поставь бутылку виски с содовой в лед и ложись спать.

Я медленными шагами пошел по темному, длинному коридору, ведущему к центральной эспланаде. Ты можешь догадаться о моих мыслях! Максенс! Апсара! Я остался один. Чудесный сон окончился, и в золотисто-розовом облаке, постепенно рассеивающемся, вновь появился передо мной туманный, грустный город, дым, черные мосты над мутными реками, прокопченный вокзал… Вот она, моя участь настоящая…

Когда я дошел до королевской площадки, появилась луна, а с нею стали вырисовываться со всех сторон фантастические строения: Терраса Слонов, десять башен, Байон. Их видно было, как днем. Я разглядел у моих ног куст тех лиловых ирисов, которые Максенс так любила и часто приносила на виллу. Я машинально нарвал целую охапку этих больших уснувших цветов и, повернув направо, дошел до лестницы, ведущей к террасе Прокаженного короля. Только камни, скатывающиеся под моими ногами, нарушали ночную тишину. Я чувствовал с бьющимся сердцем, как со стороны Байона на меня смотрели чудовищные башни с четырьмя лицами. На освещенной молочным лунным светом площадке высилась белым призраком статуя Шивы. Я приблизился с цветами в руках и вскрикнул от ужаса и восторга.

Прокаженный король улыбался.

Рафаэль остановился, посмотрел на часы, — было совершенно очевидно, что он старается произвести впечатление, и это в конце концов начинало меня немного раздражать.

— Без десяти двенадцать. Они уже скоро будут. Я ничего не ответил. Он продолжал:

— Я бы солгал, сказав, что все последующие дни я предавался отчаянию. Очарованье жизни и заключается в том, что она полна неожиданностей. Нервы мои были все время слишком напряжены. Вопреки всяким ожиданиям, я в эти нервные дни чувствовал себя почти хорошо, как-то особенно спокойно и легко. Источником этого послужил мой фатализм — к нему-то я и обратился. Теперь я был одинок, все потерял, но мне по крайней мере оставались физические удовольствия, бывшие под рукой. За эту неделю я во всей полноте насладился и величием пейзажа, и свежестью и ароматом плодов, и нежной пестротой птиц и цветов. Я проводил дни, лежа на траве, на берегу рвов, без устали наблюдая игры обезьян над моей головой, забавы чирков и водяных курочек среди лотосов и водяных лилий.

Утром я получал совершенно неожиданное удовольствие, заставляя милицейских Монадельши проделывать военные упражнения: «Раз, два! Раз, два! Налево кругом, марш! Стрелки на четыре шага, стой! По стаду буйволов, посреди луга — пли! Прекратить огонь! Ряды вздвой!» Сам того не сознавая, я хотел этими беспечными забавами и шумными играми защититься от воспоминаний, и вначале мне казалось, что мне это удается. Но, увы, я убедился в несостоятельности этой меры очень скоро. Не было ни одной мелочи в окружавшей меня обстановке, которая не напоминала бы днем и ночью о моей двойной потере. Я совершенно не в состоянии был совладать со своей тоской. Когда я думал о Максенс, передо мной вдруг всплывал образ Апсары, занимавший место миссис Вебб. И наоборот — стоило мне только вызвать прелестный образ танцовщицы, как немедленно появлялся образ Максенс. Но большею частью, к моему невыразимому мучению, они являлись мне обе вместе. Все это увеличивало мое внутреннее беспокойство, с каждым днем выясняя все больше и больше двойственный характер этой камбоджийской «Tristesse d'Olympio».

Вопреки надеждам бригадира, господин Бененжак первым вернулся в Сием-Реап. Его поездка длилась почти Т РИ недели. Со времени его отъезда произошло столько событий!

— Миссис Вебб уехала? Я так и думал. Очень сожалею, что не смог засвидетельствовать ей мое почтение и поблагодарить за любезное ко мне отношение. Когда будете писать ей, будьте добры, напомните ей обо мне.

Я кивнул головой.

— А Монадельши тоже в отъезде? Он мог бы подождать меня, не оставляя вас одного. Я скажу ему об этом.

— Нет, пожалуйста, не делайте этого. Я сам ему сказал, что он может спокойно уехать.

— У вас у самого достаточно дел…

— О, скоро они уже кончатся.

И я рассказал ему историю с д'Эстенвиллем. Пока я рассказывал, лицо его выражало то гнев, то желание рассмеяться.

— Так, так! — сказал он. — Этого и следовало ожидать. Достаточно, чтобы вы не подражали вашим коллегам, как это уже служит поводом к ссоре. Все это очень, очень грустно. Мы так хорошо с вами жили. А главный резидент! Он будет просто взбешен, ведь он так ценит вас!

— Он обещал предупредить меня, — сказал я с некоторой досадой, — и не сделал этого.

— Не сердитесь на него. Вероятно, это не по его вине. Он и сам достаточно ненавидит этого д'Эстенвилля. Должно быть, его не было в Пномпене, когда тот проезжал. Можете быть уверены, он будет очень, очень сожалеть… Что же касается меня — я ведь был свидетелем вашей работы, — то нечего и говорить, что я весь к вашим услугам и, если понадобится засвидетельствовать …

Я устало махнул рукой.

— Пожалуйста, оставим все это, дорогой господин Бененжак. Давайте лучше подумаем, как бы нам провести мои последние дни здесь.

Мы пообедали вместе. Он ушел от меня немного раньше полуночи. Около двух часов я был разбужен тихим стуком в окно. Это был Монадельши.

— Ну, как?

— Все сошло прекрасно, господин хранитель, как я вам обещал. Судно ожидало вовремя в условленном месте, прекрасный пароход, уверяю вас, и матросы молодцом. Между прочим, они были переодеты матросами американского военного флота.

— Американского флота? Очевидно, из предосторожности..-

— Вероятно, господин хранитель. Но самое главное то, что маленькая принцесса очень скоро была на борту со всем своим багажом. Ах! черт возьми…

— Что такое?

— Ничего, господин хранитель, ничего. Я только вспомнил о том волнении, которое испытал, расставаясь с ней. Знаете, она меня поцеловала.

— Передайте ему этот поцелуй, — сказала она мне. — Если вы ничего не имеете против…

Я дал поцеловать себя этому старому добряку.

— Если бы с моей отставкой все уже было улажено, — сказал он, — я думаю, я не смог бы передать вам это поручение. Я бы уехал с ней.

Мы помолчали. Что-то влажное потекло у меня по щеке.

— У вас не произошло никаких неприятностей?

— Никаких, только предпоследнюю ночь, когда мы были почти у цели, у одной из повозок сломалась ось. Сами мы не могли ее починить. К счастью, совсем близко, в Самите, живет мой товарищ, бригадир Саррола. Он пришел со своими людьми и все сделал. Они даже помогали матросам при погрузке ящиков.

— Ну, а вы не трусите?..

— Господин хранитель! Он грустно улыбнулся.

— Выслушайте меня. Саррола — племянник зятя моей матери, она тоже из семьи Саррола. У него имеется в Бастелике маленький домик. Он тоже думает туда уехать. Ну вот, я думаю, вы понимаете, что Корсика не была бы Корсикой, если бы…